Рассказ. Перевод с грузинского Анны Григ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2011
Бесо Хведелидзе
Мышиный вкус
рассказ
Сворачивая на проселок, мы услышали странный, похожий на рев звук.
– Нехорошо… – хрипло выдохнул Петро и резко поднял руку, что означало: всем оставаться на своих местах.
До заброшенной деревушки добирались на пяти болотного цвета “виллисах” со снятыми тентами, а затем оставили их с водителями за холмом и стали спускаться пешком по заросшему кустарником склону. Мы трое – я, Петро и поляк по прозвищу Шопен – шли впереди взвода. Петро нес оружие, я – фотоаппарат, Шопен, отвечавший за видеокамеру, беспокойно вертел ее в руках. Мне тоже было не по себе. Казалось, здесь недавно кто-то тряс ветви огромного дуба: на широкой деревенской улице, как желуди, валялись гниющие трупы. Жара и вонь стояли невыносимые, ни малейшего движения в воздухе. Хриплый рев повторялся на одной и той же ноте.
Петро перезарядил автомат. Он бросил на нас быстрый взгляд и, пригнувшись, начал бесшумно двигаться по проулку вдоль забора. Кровь бешено стучала у меня в висках. Я посмотрел на Шопена: он был бледен и прижимал к груди, как ребенка, включенную камеру. Повернув голову в другую сторону, я увидел согнутую спину Петро, который, держа оружие наготове, почти уже дошел до цели. Рев в это время зазвучал яростнее, и у меня перехватило дыхание, хотелось крикнуть, остановить Петро, но я не успел: в следующую секунду тот уже был на месте. Несколько мгновений Петро, остолбенев, что-то рассматривал, потом повернулся и сделал нам знак приблизиться. Мы подошли. Перед нами предстало странное и отвратительное зрелище: проулок тоже сплошь усеивали трупы, среди которых стояла огромная лиловая свинья и шумно их пожирала. Разжирев от обильной пищи, свинья застряла между заборами и не могла двинуться ни вперед, ни назад – она-то и издавала этот холодящий душу рев. Я почувствовал, что меня сейчас стошнит. Шопен снимал происходящее, не глядя в видоискатель, а Петро сплюнул и выпустил в свинью очередь из автомата. Кровавые клочья полетели во все стороны, от жуткого хрипа заложило уши. Когда Петро убрал палец с курка, воцарилась гробовая тишина. От огромной лиловой свиньи осталась лишь груда дымящегося мяса.
– И мы поедаем друг друга так же! – процедил Петро сквозь зубы очередное свое умозаключение и расстрелял обойму до конца. Потом, перезарядив автомат, он оглядел нас с Шопеном. – Недавно по телевизору говорили, что человеку пересадили свиное сердце и результат оправдал все ожидания. Так вот, мне свинина с тех пор в горло не лезет, – быстро проговорил он и утер лоб платком.
Я оглянулся: солдаты занимали позиции, саперы уже вышли вперед. Поляк с перекошенным лицом снимал все на камеру. Кажется, он жалел, что поехал с нами.
– Да, хорошее кино он увезет с собой в Варшаву – про мясобойню… – сказал я и сфотографировал дом без окон и крыши, торчавший посреди какого-то двора.
“Здравствуй, мама! Я никогда не писал писем, поэтому не знаю, с чего начать, и даже не уверен, прочтешь ли ты когда-нибудь эти письма, если их можно так назвать. Наверное, нет, потому что эти записи я делаю в том черном блокноте, который ты подарила в прошлом году на мой двадцать шестой день рождения. Помнишь, ты сказала: “Это для хранения секретов, которые ты мне никогда не откроешь”. Те же слова написаны и на внутренней стороне обложки. И все равно я тебе обо всем рассказывал: кто меня поймет лучше? Так хочется сейчас с тобой поговорить, но ты от меня за тысячи километров. А знаешь, я изменился: говорю уже не так громко. Здесь очень жаркий август, и я постоянно ощущаю во рту какой-то странный, мышиный привкус… Пришла в голову мысль, что вложенная в слова энергия равна мощности радиоволн и может распространяться на большие расстояния. А значит ты, мама, должно быть, часто видишь меня во сне и тоже чувствуешь этот мышиный привкус. Может, он появился, оттого что мне страшно?..
Ты наверняка никогда не слышала об Абхазии и вряд ли знаешь, где она находится, а если спросишь у знакомых, то, думаю, они выскажут предположение, что Абхазия где-то в Африке или Америке, либо – в Азии или Европе. Но в том-то и дело, что это Европа и Азия одновременно!.. Эх, дурак я, а не журналист! И черт меня дернул сунуться к редактору со своими амбициями типа “надоело писать о несерьезных вещах, размахнуться негде, уже исчерпал себя в Варшаве, Кракове и Катовицах, пошлите за границу, я журналист высокого класса…” Не знаю, что подумал обо мне пан редактор, но согласно поиграл по столу короткими, в перстнях пальцами.
Я надеялся, меня пошлют куда-нибудь на Запад: в Антверпене тогда проводился Всемирный фестиваль войлока, в Гамбурге находилась на гастролях группа “Металлика”, а в Лондоне праздновали юбилей Конан Дойля. Но нет! У моего редактора оказалось богатое воображение… Я никогда ни слова не писал о политике, ты же знаешь, мам! А пан редактор решил послать меня в Москву, куда недавно прибыл с визитом глава Грузии: обо всем уже договорились, полетишь, встретишься, возьмешь интервью по личным вопросам и вернешься обратно. И все из-за того, что эта слабоумная Магда Юсковяк слегла с воспалением легких в самый разгар лета, а мне пришлось ее заменять! Хотя интервью по личным вопросам – еще куда ни шло. Я же делал несколько таких: с Барбарой Брыльской, Поланским, Гжегошем Лято… да с кем только ни делал! А вот с политиками, тем более иностранными, никогда. И в этом тоже была своего рода интрига. Я с детства интересовался Москвой, этой бывшей столицей бывшего бескрайнего Советского Союза, к тому же предоставлялась возможность проверить мой несколько заржавевший русский. Да и что мне оставалось делать? Сам ведь напросился… “Тебе дается шанс проявить себя в полной мере и доказать, что ты обладаешь настоящим журналистским чутьем!” – сказал редактор внушительным и торжественным тоном, покровительственно хлопнув меня по плечу и велев секретарше заказать билет на самолет в два конца. Виза оказалась не нужна, лететь надо было в тот же день ближайшим рейсом. Через три часа самолет прибывал в Москву, а в девять заканчивалась пресс-конференция, после которой я и должен был взять интервью. Эх, впервые выехал из страны – и занесло же в такую задницу! Судьба посмеялась и вдобавок наградила меня мерзким мышиным привкусом во рту.
В Москве, по дороге из аэропорта, я на два часа застрял в ужасной пробке и усердно чертыхался, глядя в окно автобуса. Когда наконец добрался до белого зала конференций, безбровый администратор сообщил, что глава Грузии час назад отбыл на родину вместе со своим окружением. Я чуть не плакал. Позвонил своему редактору, ругая всех и вся на чем свет стоит. Он стал меня успокаивать, убеждая, что ничего страшного не произошло и я ни в чем не виноват, вероятно, так и должно было случиться. Его фатализм на меня подействовал. “Мы закажем тебе билет на рейс Москва–Тбилиси–Москва. Ночью будешь в столице Грузии, завтра пробьешься к респонденту, возьмешь интервью и сразу обратно”. Когда я поинтересовался, зачем возвращаться обратно в Москву, если можно прямо из Тбилиси вылететь в Варшаву, в трубке раздался жирноватый смех. “Да ты настоящий невежда, не знающий ни политики, ни географии, и, конечно, ничего не слышал про Грузию и про то, что там творится…” Ну откуда мне, журналисту из Варшавы, автору постоянной рубрики “Польский бомонд”, было знать про Грузию и тем более про ее политические и экономические беды?.. Я так до конца и не понял, что так рассмешило моего редактора, но его издевательский смех до сих пор стоит у меня в ушах.
Мама, мне прежде не приходилось писать тебе писем: ты всегда была рядом… А сейчас я так далеко, что ты и представить себе не можешь! Вот я все и рассказываю: где, как и зачем… Хотя зачем я здесь, мне самому не ясно, наверное, это какой-то злой рок. Могла ли ты когда-нибудь представить, что я окажусь в такой далекой стране, как Грузия? В это и поверить-то трудно, но ведь действительно оказался…”
– И кошек еще не переношу! – рявкнул Петро и взял у меня прикуренную сигарету.
– В качестве еды? – рассмеялся я.
– Нет. Просто их невозможно приручить. Когда умерла моя бабушка, забыли закрыть на ночь форточку, в комнату залезла кошка и отгрызла покойнице уши…
– Как? У кого? – напрягся стоявший неподалеку солдат.
– У бабушки моей, у кого!..
– И что потом? – мрачно спросил я.
– А что потом… кххх, тьфу, кххх… новые точно бы не выросли… – Петро притушил сигарету плевком и заткнул за ухо. – Так мы ее и похоронили – как персонажа Эль Греко.
– А кто такой Эль Греко? – поинтересовался тот же солдат.
– Художник был такой, грек по национальности, жил в Испании… и болел за “Реал Мадрид”, – как обычно, проявил эрудицию Петро. – В его картинах все безухие…
– Что?.. Глухие?
– Да не глухие, а без ушей! – пояснил Петро.
Все вдруг замолчали.
– И есть же больные люди, которые выручают деньги от продажи такого мяса! – задумчиво проговорил Петро, снова бросив взгляд на проселок. – Идешь на рынок, покупаешь мясо, чтобы детям приготовить, и что в итоге?.. Каннибализм! – Для убедительности он поднял указательный палец. – Было время, когда люди не притрагивались к мясу, потому и жили тысячу лет… во всяком случае, пятьсот – точно.
– Только поэтому? – Я посмотрел на него с сомнением.
– Жарко, но холодно, – сказал вдруг поляк на ломаном русском, продолжая снимать соседние дома на свою камеру.
Наши “виллисы” медленно сползали с холма в деревню.
– И чем же они питались? – не отставал солдат.
– Фасоль, кукуруза, помидоры, картошка, шоколад, – без запинки выдал Петро.
– Это уже про Америку, Петро, не выдумывай, – возразил я.
Шопен движением головы откинул назад светлые волосы и утер взмокший лоб ладонью. Петро ласково потрепал его по плечу и спросил хрипловато:
– Что, братуха, переживаешь?
Шопен выключил видеокамеру и, кивнув, тяжело вздохнул.
– Гнилое место. – Петро огляделся по сторонам. – Все ущелье прямо как на ладони. Три раза они его отбирали, и три раза мы его отвоевывали. Как в пинг-понг играем. После этого побоища оставаться здесь нет смысла. Будем надеяться, что хоть кто-то сумел спастись… – Петро неопределенно махнул рукой в сторону холмов. – Опустевшая деревня – как пустой холодильник.
– Ну ты сравнил!.. – сказал я и присел на большой гладкий камень.
Петро тут же заставил меня с него встать:
– Подхватишь простатит и будешь лечиться годами, а то и помрешь… Дай-ка мне свою фляжку!
– У меня во рту мышиный вкус, – пробормотал Шопен себе под нос и проглотил слюну. – А запахов вообще не чувствую.
Петро взял у меня флягу и протянул Шопену:
– Это у тебя невроз. Журналистам здесь не место, уезжай отсюда. На, глотни, все крысы исчезнут…
– Не крысы, мыши… – уточнил Шопен и взял фляжку.
– Один черт! – махнул рукой Петро. – Ты разве не знаешь, что мышь становится крысой, когда вырастает?
– А вдруг не дорастет? – съязвил я.
Петро задумался и посмотрел на Шопена, который возился со своей камерой:
– Значит, эту мышь съела кошка.
“Знаешь, мам, Тбилиси мне запомнился очень мрачным. Прилетели туда поздно ночью на изрядно потрепанном самолете. Во всем городе не было электричества, и вдоль взлетно-посадочной полосы двумя длинными рядами стояли люди с какими-то горящими штуками в руках. Как я потом выяснил, каждый из них держал обыкновенную подожженную метлу… Ночь я провел в какой-то темной и вонючей гостинице. Поспать не удалось совсем: еще не успел акклиматизироваться и вдобавок появилось ощущение безысходности, оттого что не было света. На обшарпанном столе в моем номере тускло мерцала свеча, а в соседнем – бесчинствовала компания пьяных мужиков. Я смог различить голоса: мужчин было четверо, и с ними женщина. Не знаю, что они с ней делали, но до утра она кричала истошным голосом. На рассвете женский крик стал еще громче и к нему добавился шум разбиваемой мебели. Решившись выглянуть в коридор, я увидел, как из комнаты выбежала голая по пояс женщина с окровавленным лицом. Не переставая кричать, она побежала к лестнице, а за ней, зевая во всю глотку и потрясая оружием, гнались четверо мужчин в военной форме. Я буквально застыл на месте от вида мелькнувшего на мгновение женского тела с одной-единственной грудью: на месте другой красовалась багровая рана. Затворил дверь и, задыхаясь, прислонился к ней спиной. Мысли засуетились в голове как муравьи. Когда все смолкло, я наспех собрал вещи и покинул гостиницу, выйдя прямо на шоссе, ведущее к аэропорту. Мимо проносились редкие, заляпанные грязью машины. Где-то вдалеке прочищал горло петух. Я сел в старый, накренившийся, будто Пизанская башня, автобус и поехал к центру города. Мелькавшие в окне картины производили удручающее впечатление: почерневшие от дыма дома, выщербленный асфальт, река цвета дерьма, люди в темной одежде и черных очках… То здесь, то там слышались выстрелы и крики. Я сошел на площади, где находилось здание с часами, и огляделся: прохожие шли мимо с опущенными головами и печальными лицами. Расспрашивая встречных, я вскоре добрался до Дома правительства. Здание было порядком попорчено – казалось, переболело проказой. Стоявшие на входе мрачные охранники долго меня разглядывали, потом ощупали с ног до головы, но нашли всего-то документы, билет и блокнот, что ты подарила; еще у меня была небольшая сумка. Я объяснил, кто я и какова цель моего приезда в Грузию, и тогда мне сообщили, что глава государства отбыл утром в Сухуми. Я чуть не сошел с ума и только еле смог выговорить: “И когда же он вернется?” “Этого он и сам не знает…” – ответили со злой усмешкой. В редакцию я звонить не стал и, не помня себя, снова помчался в аэропорт. По дороге потерял сумку – может, ее украли.
Аэропорт был переполнен нервными военными, которые словно что-то доказывали друг другу, крича во весь голос и размахивая руками. Покупать билет было не нужно. Перед тем как протиснуться в один из самолетов на Сухуми, я заметил двух приезжих журналистов и заговорил с ними. Один из них оказался бельгийцем, другой – французом. Узнав о моих планах, они удивленно пожали плечами и рассказали, что в Сухуми творятся ужасные вещи, оттуда все бегут, но я был слишком возбужден, чтобы обратить внимание на их слова. Мне же надо было, в конце концов, встретиться с этим неуловимым главой Грузии!.. В салоне самолета не было пассажирских сидений, и вообще он скорее походил на переполненный трамвай. Во время полета наш самолет три раза пытались подстрелить, но, к счастью, мы были очень высоко и снаряды до нас не долетели. В иллюминатор я сумел различить все три…
В общем, здесь война в самом разгаре, а у меня во рту мышиный привкус, и хочется домой, но выбраться отсюда не удается – хочу надеяться – пока… Я уже начинаю верить, что судьба нарочно закинула меня сюда, чтобы я тебе обо всем писал, мама…”
Месяц назад в большом зале одного из сухумских санаториев состоялось заседание Генштаба, на котором было принято решение о прекращении гражданских рейсов в Тбилиси, потому что в самолеты прокрадывались переодетые в штатское дезертиры. Постановили также, что раз в неделю будут выполняться регулярные полеты с целью переправки тел погибших в столицу. Постановление было подписано, руководство нас, можно сказать, благословило и в сопровождении охраны и журналистов отбыло обратно в столицу. На этом авиадвижение прекратилось. Мы с Петро остались в зале на лишние полчаса. Кроме нас, там оставалось еще трое или четверо военных.
– Пойдут прятаться в семьи, – пояснил Петро.
– В какие семьи? – не понял я.
– Которые отказались взять в руки оружие…
– А они согласятся?
Петро бросил на меня насмешливый взгляд:
– А ты бы не согласился?
Я прикурил сигарету:
– Что же ты не вышел и не рассказал об этом?
– И что от этого изменится? Они не хотят воевать, от страха мочатся под себя и воняют; пусть прячутся – ненужный балласт все равно нужно сбросить.
– Вот и сбросили бы. – Мои слова прозвучали двусмысленно.
Петро махнул рукой:
– Да дело и не в этом…
Мне стало любопытно.
– Подозрительный я какой-то в последнее время и ни с чьим мнением не согласен. Если здесь не погибну и вернусь домой, наверняка сведу с ума жену; уйдет она от меня. И так уже собирается… – Петро хлопнул меня по плечу.
В это время некто с длинными волосами приоткрыл дверь и, просунув в нее голову, окинул взглядом зал. Все присутствующие, включая и нас с Петро, сразу замолчали и уставились на длинноволосого. Я было подумал, что это женщина, но, когда он вошел, быстро понял, что ошибся.
– Смотрите, иностранные гости к нам пожаловали! – сказал Петро и встал, взяв у меня наполовину выкуренную сигарету.
Незнакомец был одет в болотного цвета джинсы и майку и держал в руке блокнот. Светлые волосы падали ему на плечи. “Здравствуйте!” – поприветствовал он нас на русском с сильным акцентом, и мы убедились, что перед нами иностранец. “Видимо, успел на последний рейс из Тбилиси”, – мелькнуло у меня в голове, и, как выяснилось позже, я оказался прав.
– Я хотел бы встретиться с главой государства, – прожевал фразу длинноволосый и белозубый иностранец и улыбнулся милой иностранной улыбкой.
Петро выпустил изо рта большое кольцо дыма и посмотрел сквозь него на парня:
– С кем, говоришь?
– С главой Грузии, – с почтением и почти по слогам повторил тот.
– Ого! – Петро насмешливо повернулся в сторону военных. – Так, кто из вас глава Грузии?
Военные подавили смешок и ничего не ответили. Тогда Петро повернулся ко мне и, хитро подмигнув, спросил:
– Эй, начальник, а может, это ты, но не признаешься?
– Да вышел я уже из такого возраста…
Петро перебил меня и опять обратился к иностранцу:
– Нет здесь никакого главы.
– Как это нет? Почему?.. – Голос длинноволосого задрожал.
– По кочану! Нет – и все!
– Покочену? – совсем растерялся иностранец.
– Глава Грузии полчаса назад отбыл в столицу, – попытался я разрядить обстановку, но парень смотрел на меня с совершенно беспомощным видом, казалось, еще немного – и он хлопнется в обморок.
– Самолеты ведь не летают, как этот несчастный его нагонит? – повернулся ко мне Петро.
Не успел я ответить, как раздался звук упавшего тела: иностранец лежал на полу без сознания.
“Первое, что я увидел, когда очнулся, был обшарпанный потолок с грязными разводами. Концентрируясь на нем взглядом, я старался вспомнить, что со мной произошло. Потом кто-то кашлянул, и я повернул голову: на стульях сидели двое в военной форме и, улыбаясь, смотрели на меня. Шевелюру того, что постарше, уже тронула седина, другой был примерно моего возраста. Мне показалось, я вижу их впервые. Прямоугольная комната, в которой мы находились, походила на обыкновенный гостиничный номер. Я лежал на кровати и пытался хоть что-нибудь вспомнить. Тот, что постарше, рассматривал мой паспорт. Все это походило на сон, но я отчетливо понимал, что не сплю. Вопрос “где я?” вызвал оживление на их лицах. Пожилой военный ответил мне на чистом русском, что я в зоне конфликта, и опять заглянул в мой паспорт.
– Откуда ты здесь взялся, Шопен? – спросил он немного погодя.
Я постарался собраться с мыслями, чтобы ответить, но у меня не получилось.
Молодой выглядел дружелюбно – приветливо улыбался.
– Ну чем не Дэйв Гилмор, а? – обратился он к сослуживцу и потрогал мои волосы. Я вспомнил, что и в редакции не раз отмечали мое внешнее сходство с Гилмором.
– Или Шопен, – хрипло откликнулся тот.
И мне вспомнился портрет Шопена, и как я ходил в детстве на музыку, и звук метронома, и наше черное пианино, за которым ты со мной занималась.
Я хотел улыбнуться, но не смог. Пожилой поднял с пола чайник с пятнами ржавчины, налил в чашку чаю и поднес к моим губам. Я сделал несколько глотков, чай был без сахара. Я закашлялся.
– У него истерика, – сказал парень.
Старший его поправил:
– Не истерика, стресс. Истерика еще впереди…
Потом они поинтересовались моей профессией и, узнав, что я журналист, почему-то развеселились и стали вести себя свободнее. Оказалось, я был единственный иностранный журналист, который не успел на последний рейс в Тбилиси и застрял здесь, как мне объяснили, надолго, потому что мы находились в окружении.
Весь этот день я, глядя в потолок, пролежал в кровати. Пробовал заснуть, но безуспешно. Вообще-то мне было не до сна, я чувствовал себя полностью опустошенным. Вечером двое моих новых знакомых вернулись и принесли миску бульона. Младший сам меня покормил. Его друг мерил шагами соседнюю комнату и курил, глубоко затягиваясь. Выхлебав с ложки весь бульон, я почувствовал себя лучше. Мне помогли сесть в кровати и подложили под спину подушку. Голова закружилась, несколько минут комната вертелась перед глазами, но потом все прошло. Окончательно придя в себя, я сумел получше рассмотреть новых друзей: у старшего было измученное лицо, но в глазах мелькали лукавые огоньки, а младшему, которого я счел своим ровесником, как выяснилось, недавно исполнился двадцать один год”.
От нестерпимого зноя все вокруг пожелтело и ссохлось, пот стекал с нас ручьями. Наш болотного цвета “виллис” с грохотом полз по ухабистой дороге, оставляя за собой густые клубы пыли и дыма. Вокруг расстилались выжженные солнцем поля и заброшенные сады, а стоявшие там рядами яблони с красивыми спелыми яблоками напоминали большие красные грибы. Я смотрел на них с жадностью: горло у меня пересохло. Шопен возился с камерой, Петро, как всегда, болтал без умолку и размахивал дымящейся сигаретой, словно дирижерской палочкой:
– И моя бестолковая жена говорит нашему соседу: “Мой муж сошел с ума! Приходит ночью пьяный вдребезги и начинает клеить баб по телефону…” А тот пытается меня типа выгородить: “Это он, наверное, не из дурных побуждений. Петро ведь интересная и неординарная личность…” Тогда жена окончательно выходит из себя: “Что значит “не из дурных побуждений”?! Заносит в дом всякую заразу! То грибок, то что еще похуже!..” А этот дурак – сосед – и отвечает: “До чего я люблю грибы! Особенно рыжики”.
– Себастич, жара невозможная… Может, покусаем яблоки? – спросил я у шофера.
– Отличная мысль! – Петро одобрительно взглянул на яблони.
– Как скажете, – ответил Себастич и стал искать место, чтобы остановить машину.
В этой части поля стояла только одна яблоня. Листья на ней засохли под палящим солнцем, и, усыпанная ярко-красными яблоками, издалека она действительно походила на огромный гриб.
Себастич притормозил у обочины. Шопен нацелил на дерево видеокамеру прямо из окна машины, потом выключил ее и стал перематывать пленку.
Я первым вылез из “виллиса”, утер лоб рукавом солдатской гимнастерки и направился к яблоне. За мной шел Петро.
– И дома война! И здесь война! Повсюду война!.. Эх, отоспаться бы всласть!.. – услышал я сзади его голос.
Шопен оставался у машины и, прильнув к глазку видеокамеры, просматривал отснятое. Себастич мучил радиоприемник. Не дойдя до яблони шагов двадцать, я услышал восторженный голос Шопена:
– Кока! Иди сюда. Что покажу!
– Он определенно чувствует себя как в кино, блин! – проворчал Петро и в очередной раз глубоко затянулся сигаретой.
Он пошел дальше, а я повернул назад к машине. Широко улыбаясь, Шопен стоял с протянутой в мою сторону камерой.
– И что там такого особенного? – спросил я насмешливо.
– Посмотри, какой кадр!
Только я собрался взглянуть, как вдруг мощной взрывной волной меня вместе с камерой швырнуло на потрескавшуюся землю; с Шопеном произошло то же самое, а наш “виллис” вместе с шофером Себастичем подпрыгнул и завалился на бок.
Не знаю, сколько я так провалялся. В ушах стоял страшный звон, и было ощущение, что голова распухла до немыслимых размеров. Рядом послышался стон Шопена. Я с трудом повернул голову…
Дерева с красивыми плодами уже не было. На его месте зияла огромная яма, из которой валил густой черный дым. По всему полю валялись ярко-красные яблоки.
Не было на поле и Петро…
“Дорогая мама, мы с Кокой находимся в местном военном госпитале, лежим в одной большой палате. Нас здесь всего двенадцать – молодых и пожилых. Некоторых привезли недавно, а другие уже выписываются. В нашей палате в основном лежат легко раненные и контуженые, мы с Кокой относимся к последним. Только не волнуйся, главное, что мы живы. А вот пана Петро разорвало на куски, даже кости не смогли собрать. Оказывается, земля вокруг той большой яблони была заминирована, и, как только он ступил на нее, произошел взрыв… Вообще-то туда – к дереву – первым направился Кока, он раньше всех вышел из машины, но я позвал его, и поэтому он вернулся, а Петро продолжил идти. Вот ведь как получилось… Я позвал Коку, просто чтобы показать отснятые кадры: огромную свинью, и выражение его, Кокиных, глаз, когда он на нее смотрел, и как его стошнило… Что было потом, помню плохо. Взрывом нас сбило с ног и отшвырнуло прочь. Хорошо еще, что наша машина не перевернулась, а только завалилась на бок, иначе шофера Себастича точно бы раздавило. Он лежит в одной палате с нами. При падении он откусил себе кончик языка; пока еле бормочет, но, когда рана заживет, еще поговорит на своем родном грузинском. Главное – что Себастич не погиб. Мы с Кокой на целую неделю лишились слуха; очнулись в общей палате и долго ничего не могли понять: люди вокруг жестикулировали, шевелили губами, совершали разные действия, но все это происходило как в немом кино – беззвучно. Я по-настоящему испугался, перспектива остаться глухим так потрясла меня, что я потерял сознание. Но, придя в себя, начал, хоть и с трудом, различать звуки, понял, что слух мало-помалу возвращается, и вздохнул с облегчением. Конечно, оглохнуть – это страшно, но ведь я жив, а вот Петро погиб. У него остались жена и два белобрысых сына, он о них много рассказывал, Петро вообще любил поговорить и постоянно курил… Его больше нет, нет даже останков – нечего похоронить. Иногда я чувствую себя виноватым, словно как-то причастен к его гибели. Я совсем запутался…
Делать записи в подаренном тобой блокноте я продолжил вчера – на шестнадцатый день после случившегося. А до этого время было заполнено сном, лекарствами и небритыми врачами… Сегодня нам уже получше: еще не встаем, но общаемся друг с другом. Даже Себастич что-то бормочет. Кока спросил, сколько времени прошло с моего приезда, но я не смог ему точно ответить: не помню. Наверное, больше трех месяцев… или четырех… Чего я здесь только ни насмотрелся! Вначале, когда мне сказали, что пока нет возможности отсюда выбраться, я даже немного обрадовался, потому что ничего не знал о войне и видел ее лишь в кино и по телевизору; вот я и подумал, что получится серия крутых репортажей из горячей точки с соответствующим фотоматериалом. Представляешь, какая сенсация! “Польский журналист на чужой войне…” Думал, позвоню тебе отсюда, обо всем расскажу, но не смог этого сделать ни в первый, ни в последующие дни: связь с внешним миром была прервана, и напрасно я надеялся, что она восстановится. Вместе с местными я объехал почти всю страну. Несколько раз мне разрешили присутствовать при обмене военнопленными. Кока и пан Петро оказались сотрудниками пресс-центра… Бедный пан Петро!.. Второй блокнот я весь заполнил интервью: беседовал с солдатами, офицерами, ранеными, медперсоналом, пленными… Каких только историй там нет: и страшные, и смешные. А потом вдруг этот взрыв. Кока говорит, что он мой должник…
Я уже потерял последнюю надежду, ни во что и никому не верю, даже самому себе и Коке. Мы все еще в окружении. Такое ощущение, что все кончено и я тоже перестал существовать. По ночам мне постоянно снится Варшава, а как только проснусь – во рту опять этот противный мышиный привкус. Жизнь течет без изменений: военный госпиталь, запахи разного происхождения, вермишель, во всех палатах перевязанные бинтами раненые солдаты, “Амра” – сигареты без фильтра, в которые, говорят, кладут тот же табак, что в “Мальборо”, и, кажется, так оно и есть… Время словно застыло. Я не могу так больше, я не выдержу!..
Недавно мы узнали, что к нам в госпиталь привезли взятого в плен дюжего боевика, владеющего ценной информацией и убившего на этой войне более двухсот человек; он был тяжело ранен в ногу, и, чтобы избежать гангрены, нужно было срочно делать переливание крови. Из конца коридора часто слышался его рев, пленный крыл страшным матом всех и вся. Однажды за очередным таким выступлением последовало несколько выстрелов – один за другим. Весь госпиталь встал на уши. Оказалось, что пленный был категорически против того, чтобы ему перелили грузинскую кровь; в итоге лежавший в одной палате с ним грузинский солдат не вытерпел и выпустил в него почти всю обойму из своего автомата, висевшего на спинке кровати. Этого солдата отдали под трибунал и приговорили к расстрелу. Приговор должны привести в исполнение через три дня; то, что из-за него потеряли ценного военнопленного, приравняли к измене Родине: должен был состояться обмен пленными, за этого боевика давали двадцать грузинских солдат, а за тело удастся выручить только пятерых…
И почему я здесь оказался? Именно я и именно здесь? Разве я был готов к войне?.. “Так продолжаться не может”, – повторяю сам себе днем и ночью и все равно не знаю, как найти выход из положения, не знаю, что делать, как победить бессонницу, как унять нервы, если они у меня еще остались. Скорее я сам один большой нерв. Не сплю и не бодрствую… Нужно выбираться отсюда, но как? Разве только умереть… Именно небытие – мрак – меня и притягивает. Чувствую ко всему странное безразличие, а может, это злость. Или и то и другое вместе. Как я умудрился сбиться с пути? А вдруг это и есть предназначенный мне путь?.. Кока говорит, что это пройдет, что это невроз. Пан Петро говорил то же самое. Пройдет – но когда? Хочу, чтобы было как раньше, когда я жил дома. Но так уже все равно не будет. Наверное, тогда я был гораздо младше по своим ощущениям или сейчас слишком серьезен для того, чтобы быть таким, как прежде. Столько вопросов накопилось… Хочется уснуть и проснуться где-нибудь далеко отсюда и другим человеком. Уже невмоготу здесь находиться… Где же Он, Бог?”
– Повсюду! – ответил я Шопену, закрыв его черный блокнот, и сел в кровати.
– Где – повсюду? – разозлившись, раскричался Шопен и тоже сел. – Ну где? Может, в этой палате? Или в той яме после взрыва, или в яблоне?
– Не кричи, люди спят. Он везде! – повторил я и начал одеваться.
– Это забытое Богом место, – внезапно успокоившись, сказал Шопен и посмотрел в окно. – Он забрал к себе пана Петро, а нас – живых мертвецов – оставил здесь…
– Сегодня собираются расстрелять того парня, а ты о чем думаешь?! – укорил я.
– Какого парня?
– Который изрешетил пулями пленного…
В нашей палате ненадолго воцарилось молчание.
– Выяс’или, – подал голос Себастич, слабо справляясь с артикуляцией.
– Что выяснили? – напрягся Шопен.
– Они ока’али
cь дальними ▒одственниками! И чтобы пленного не пытали, он выпустил в него все пули, а из го’дости гово’ит – не выте’пел…– Что говорит? – не понял Шопен.
– Ну что он так от’еаги’овал на его ▒угательства в отношении г’узин…
Мы опять замолчали.
– Давай что-нибудь придумаем! – повернулся я к Шопену.
– Да что там придумаешь… Если что и произойдет, то только плохое, – махнул он рукой. – Обратной дороги ведь больше нет?
– Дороги куда?
– Назад, куда…
– Никогда не говори того, чего не можешь знать, – сказал я и встал.
– Никогда не говорить “никогда”?
– Никогда.
– Отсюда вывозят только ме’твых, – пробормотал Себастич.
– Мертвых мертвецов, – добавил я и вышел из палаты.
Во дворе стоял грузовик. Санитары выносили завернутые в простыни тела и осторожно грузили их в кузов.
– Что происходит? – спросил я у моего соседа по палате.
– Собирают тела, чтобы отправить самолетом в столицу…
Я посмотрел в другую сторону. В нескольких метрах от меня пятеро солдат ждали сигнала к выстрелу; у бетонной стены стоял осужденный с завязанными глазами и руками, связанными за спиной.
“Мам, Кока, оказывается, все уже давно придумал, и знаешь, что он сделал? Ночью наказал мне не спать, даже пригрозил кулаком. Да я и так бы не заснул… В полной темноте мы прокрались к грузовику. Там Кока насовал мне в карманы камней, завернул в заранее приготовленную белую простыню и велел залезть в кузов. Вспрыгнул туда сам и помог втиснуться между мертвых тел. Я покорно повиновался, мне все уже было безразлично, даже не помню, что он мне сказал на прощание, когда оставлял лежать среди трупов, упакованного и пахнущего как труп… Позже меня вместе с другими телами погрузили в самолет. Никто ничего не заподозрил в кромешной тьме, тем более что я, завернутый в простыню и отяжелевший от набитых в карманы камней, лежал без движения и почти не дышал, словом, мало чем отличался от настоящего мертвеца. Как только самолет поднялся в воздух, я кое-как освободился от простыни. В салоне, как и в мой первый полет, не было пассажирских кресел – лишь упакованные и лежащие друг на друге мертвые тела… Спертый трупный запах, запах смерти, наполнял мои легкие, и я понял, что долго не выдержу. Посередине между телами был оставлен узкий проход, ведущий к кабине пилота; нужно было как-то до нее добраться. Я пополз туда. Самолет трясло, как в лихорадке, и трупы то и дело падали на меня; не хватало воздуха, и несколько раз мне становилось дурно. Затем я потерял сознание, до кабины так и не дополз. Когда самолет приземлился, я пришел в себя и, затаив дыхание, прислушался к своим ощущениям: ко мне возвращались силы и надежда. Не дожидаясь, пока подкатят трап, я до появления пилота открыл дверь самолета и спрыгнул на землю… Уже начали выгружать тела, а я все еще стоял на коленях и, освобождая карманы от камней, целовал ночной асфальт в тбилисском аэропорту; по моим щекам текли слезы. Встав наконец на ноги и оглядевшись, я увидел неподалеку еще один самолет. Он был намного больше и явно гражданский. Вокруг сновали какие-то люди в форме. Вдруг рядом раздался чей-то хриплый голос: “На Москву уже вылетает”. Недолго думая, я побежал к тому самолету; к его борту был приставлен трап, по которому поднималось огромное количество людей…
Сейчас я сижу в салоне самолета и опять пишу в блокноте. Когда прилечу в Москву, прямиком пойду в польское посольство. У меня есть немного денег, сколько – точно не знаю: Кока дал пару русских купюр. Что потом – неизвестно, но хуже, чем было в последние четыре месяца, точно не будет. Я обязательно доберусь домой и прочту тебе вслух все эти письма, расскажу и о том, чего в них нет. Буду вспоминать обо всем: о тех местах, где побывал, о пане Петро, Коке, который там остался; не знаю, увидимся ли мы с ним когда-нибудь. Кока сказал, что он мой должник, и отказался бежать вместе со мной: сделал для меня все и остался там, где мертва надежда, остался с родными ему людьми…
Мой рейс №929 “Тбилиси–Москва”. Спать хочется страшно. У меня в кармане все еще лежат два камня. Один назову Кокой, другой – Петро… Глаза уже закрываются, но прежде чем закончить эту запись, хочу попросить: когда я засну, пусть мне приснятся пан Петро и Кока, и чтобы во сне пан Петро опять курил, а Кока его фотографировал, и чтобы они оба смеялись, а я снимал бы их на видеокамеру и ощущал тот противный мышиный привкус – привычный фон всех этих событий. И пусть пан Петро, как обычно, восклицает хриплым голосом:
– Шопен, Кока! А я вам рассказывал, что мой дядя пропал без вести в сорок втором? Никто не знает, что с ним сталось. Так вот: когда мы вернемся домой, – а это обязательно произойдет, факт! – меня будет ждать новость, что дядя уцелел и живет в Амстердаме, но что он уже при смерти и оставляет мне в наследство все свое имущество. Ну как вам это?
– Я бы не отказался, – ответил бы я.
– И я! – согласился бы Кока.
– Знайте, что двери моего дома для вас всегда открыты!
– И в Амстердаме? – засмеялся бы Кока.
– Теперь и в Амстердаме, – ответил бы, подмигивая, пан Петро…
Не знаю, суждено ли моим желаниям и тем более снам когда-нибудь сбыться. Может, если сумею забыть мышиный привкус… Что ни говори, война – равносильный соперник жизни…
Точка. Ночь на 14 сентября 1993 года. В небе над Грузией”.
Перевод с грузинского Анны ГРИГ
∙