Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2011
Ольга Лизункова окончила факультет журналистики СпбГУ. Работает корреспондентом в “Айньюс”. Пишет стихи и прозу. Участник Совещания молодых писателей Кавказа. Живет в г. Владикавказ Северной Осетии-Алании.
Ольга ЛИЗУНКОВА
Ветер дует с севера на юг
Север
Иногда мне звонит мама. Она говорит – у них все хорошо. Говорит, что у них дожди. Что она устает. И все идет своим чередом.
Все идет своим чередом там, где меня нет.
“Ну все, пока”, – быстро, бодро говорит мама. Нажимает на красную кнопку. И плачет.
А я – за две с половиной тысячи километров – вижу, как до краев наполняются ее грустные каштановые глаза. И морщинки на ее теплом лице становятся темнее и глубже.
Не плачь, моя мама. Не плачь! Лучше садись со мной рядом, а я положу голову тебе на колени – и все-все расскажу. Как я живу теперь, далеко-далеко.
Как я живу, зачем.
Послушай.
Этот акварельный город кольцом окружили горы. В нем хрупкие низкие дома, кирпичные, резные, увитые плющом, виноградом. Они нежатся под акварельными облаками, сладко дремлют под панцирем осыпающейся штукатурки.
Они покосились, состарились, они многое помнят – и я люблю с ними разговаривать по вечерам.
Здесь всюду распахнуты деревянные оконные рамы – и на подоконниках герань в глиняных горшках. На рамах давно облупилась белая краска. На старых тротуарах играют черноволосые дети. Вечером на улицы выходят старики – они размеренно, негромко о чем-то толкуют, упершись в свои трости, сидят в тени каштанов и виноградных беседок у растворенных ворот. Во дворах – белье на веревках, старые велосипеды, деревья и камни.
Здесь ветер ласкает голые плечи, грудь, тонкие загорелые руки. Разметает длинные юбки, целует ноги. Сыпятся, сыпятся цветы, развеиваются по тихим тротуарам. Под солнечную дрему усталых домов мягко стучат плоские подошвы. Перезваниваются сережки в ушах, и хочется долго целовать эти трещины на фасадах, а потом положить ладони на теплый камень – и кожей чувствовать, как тебя гладит солнце.
Через улицы летят цветные прозрачные юбки – с юбок разлетаются цветы. На асфальте чистые прохладные лужи. Тонкие и широкие – лечь бы на них голым животом, раскинуть руки. Обнимать свою планету.
Знать, что вокруг – Вселенная. Слушать.
Мама. Теперь я точно знаю, что такое нежность.
Папа. Ты вырастил счастливого человека.
Самое ценное я забрала с собой – все, что вы бережно вложили в мое сердце, прикрыли теплой шершавой рукой – “не забывай”. Словенские ключи в Старом Изборске, разбитые коленки, бабушкин чердак. Запах маминых ладоней. И как от папы веяло морозом и рыбой, когда он зимой возвращался с озера.
Но вы же знаете. Знаете, что моего дома больше нет.
Я ведь пыталась свой дом разглядеть, воскресить. Много вечеров я провела на улицах – я хотела узнать эти улицы, хотела.
Я хотела сказать, что я вернулась. Но.
Никто никогда не возвращается. Возвращается кто-то другой.
И я пыталась понять, за что я люблю город, в котором вы меня вырастили, – ведь я, знаете, не хочу любить за воспоминания.
Псков – это город… Город чего? Я не знаю.
Церквей? Нет.
Их там так много, что их никто не замечает. Их забыли, бросили, их жалеют. Такие древние церкви-инвалиды, и никто толком не понимает, откуда они взялись и для чего.
Истории? К черту.
Псков очень древний. Древнее всех городов мира – историки ничего не знают, не слушайте. Но, пожалуй, это не их вина. Эти зануды читают летопись и думают даже, что Новгород старше, но как же? У него же стены кремля с башнями – малиновые, песок – желтый, а река – синяя-синяя! Новгород всегда молодой. Такой идеальный вариант для детской раскраски “Города России”.
Неужели эти зануды не знают, что город старый не потому, что ему много лет? Неужели они не видели бурую-бурую реку и охристо-седые крепостные стены? Уставшие круглые башни.
Но это не их вина – надо было тут родиться, в этих башнях. Надо было вырасти на этих стенах. Надо было научиться не замечать церквей и мечтать жить в Поганкиных палатах. Грезить о сокровищах подземелья Гремячей башни. Тогда бы они точно знали то, что знаем мы.
Я все это знаю, помню.
Псков стал моим приютом скитальцев. Он родной. Он примет. Он, наверное… наверное, любит – любит, но только не за воспоминания.
За то, что я родилась с известковой кровью. За то, что я знаю, как он устал, и ему грустно, что я не умею возвращаться.
Скобарка – это не национальность. Это мое нутро, моя грубая неотесанная сущность. Она родилась вместе со мной. От нее не избавиться.
Но.
Дома нет. Солнце садилось за рекой, и ботинки были грязные, и снег грязный, и крошился под ногами.
Дома больше нет, сказала я. Дома больше нет, и время искать новый. Строить что-то вроде своей реальности. Так сложилось – теперь я строю ее здесь, в этом сонном обласканном городе, где под высокими каштанами звонко смеются девочки с темными кудрями.
А Псков поможет, знаю. Отпустит.
Мама, и ты отпусти.
Прости – я улетела в свою страну, в свою Осетию, она мне снилась столько лет, и хоть я знаю, что с этой печальной планеты мне не сбежать, но есть что-то, что предначертано. Верь мне, мама, – мой ветер дует с севера на юг. И кто я такая, чтобы ему противиться.
Я многого не знаю, но чувствую. Во многом сомневаюсь. И время давно уже меня простило. Время уже ничего от меня не требует.
Но ты, мама, важнее времени.
Ты вечнее, моя мама.
Мама.
Не плачь – у него ведь такое звенящее имя.
Он осетин.
И пусть я не знаю, как привыкнуть к минутным встречам, взглядам, скрытным и каким-то воспаленным. Чтобы никто не угадал, что есть что-то такое, что есть только у нас, только с нами. И страх – вдруг заметят, схватят за руку, и будет стыдно за все хорошее, счастливое, что у меня есть. Я знаю, что оно самое лучшее. Но это стыдно, нельзя – это я знаю тоже.
Пусть мне не смириться с тем, что мы не держимся за руки, не целуем друг друга на улице. Только коротко о том, как прошел день, – и при всех, на виду он раздевает меня глазами. И даже не шепотом – а едва шевеля губами что-то мимо посторонних. Чтобы никто не услышал, кроме меня-его.
Пусть я не знаю, как жить в одном городе, когда нас воспитали разные миры и он здесь как рыба в воде, а я что-то вроде русалки, которая продала не то что голос, а все свое прошлое – ради пары неуклюжих ног.
Но даже если потом – только шипение и едва слышный всплеск, в этом есть смысл, ты слышишь. Он есть.
Открой шире глаза, говорю я ему.
Открой глаза – ведь через десять секунд я умру, и пошел мой обратный отсчет.
Мир вокруг прекрасней любой мечты. Хотя бы только потому, что он существует. Теперь я знаю это наверняка – и уже не прошу гарантий, не жду покоя. Я просто хочу, чтобы мои последние десять секунд были самым прекрасным отрезком всего земного времени.
Мама, я люблю осетина.
И до сих пор не знаю, насколько гордо это звучит.
Я ехала сюда не ради гор, не ради приключений. Мне плевать и на то и на другое – есть только одна вещь в мире, ради которой вообще стоит перемещаться.
Истин не может быть много, она одна – просто ее когда-то разорвали в клочья и пустили по ветру.
И пускай теперь мы обречены.
Пускай в рай нам теперь дороги нет. Но.
Разве можно променять рай на самую красивую женщину? Самую красивую и свободную женщину на всем Северном Кавказе. А может быть, даже на всей территории от Кавказа до Больших Антильских островов.
Которая любит.
Эта красивая свободная женщина любит, мама. И ты точно знаешь, что нет ничего прекрасней и желанней, чем любить. И я точно знаю, что горы здесь такие красивые, величественные, бессмертные, потому что они – женщины, застывшие в своей вечности. И любви.
Мой ветер дует с севера на юг.
И часто я все еще живу в белых северных ночах, курю на подоконнике, пью вино, смотрю на покатые василеостровские крыши. Вспоминаю.
Я умею жить даже не дважды. А много-много раз. Потому что воспоминания – это все мои маленькие жизни. И, вспоминая, я чувствую себя бессмертной.
Я помню, папа.
Когда мы с тобой ехали на машине. По дороги среди полей. По обе стороны – лен. У тебя светло-голубые глаза. Почти прозрачные. Твои глаза смотрят на дорогу. Блестят. Блестят морщинки вокруг глаз – маленькие северные речки, бегущие к вискам.
Мой поезд отправляется через четыре дня. Не плачь, папа.
Ты спрашиваешь, зачем я уезжаю.
Мне не холодно, но я съежилась, и во рту стало горько. И влажные ладони.
Ты молчишь, смотришь на дорогу.
Маленькая дрянь, думаю я. Маленькая неблагодарная дрянь. Смотрю на твои морщинки – и выдавливаю хриплое:
– Пап, а зачем людям быть счастливыми?
Мой ветер дует с севера на юг.
И теперь я не знаю, куда бежать дальше – и нужно ли. Горы кругом – куда ты сбежишь, говорят мне, смеясь. А я думаю, если захотеть…
Если захотеть.
Вы говорили – там опасно. Вы говорили – я глупая. А я даже плакать не могла. Ведь астронавты не плачут. Какие же они все-таки глупые, эти астронавты.
Вы говорили – там другие люди, и ты там всегда будешь русской.
Равно – чужой.
Равно – нелюбимой.
А разве у меня есть варианты, кроме как всегда оставаться русской? И разве хочу я этих вариантов? И пусть.
Пусть чужой. Нелюбимой.
Зато я русская – и я умею любить. И силы моей любви хватит с лихвой, чтобы даже самые тяжелые грозовые тучи уплыли отсюда далеко-далеко-далеко.
За город.
За горы.
Поверьте.
Юг
Ветер дует с севера на юг, завевает-развевает остатки гордости, трусости, ненужной мелочности.
Не злись, мой хороший, я прошу тебя, не злись – все развеется. И на нашей с тобой земле будут стоять все те же старые дома, будут цвести столетние каштаны и виноград. И у наших детей будут темные-темные опаленные волосы и глубокие голубые, как северный лен, глаза.
Ты только сейчас побудь со мной там, где мне хочется сейчас быть.
Побудь со мной на другом конце света – в моей Осетии. В той Осетии, которую ты никогда не знал.
Посмотри.
Любуйся мной, слушая трескучие пластинки на старом проигрывателе.
Я пью цхинвальское вино, и губы мои темнеют, глаза блестят. Сидя на скрипучем полу у твоих ног, я слушаю, как ты молчишь. Смотрю, как ты куришь. И мы растворяемся в теплом ветре, сумерках и друг в друге и смотрим, как с иссиня-черного неба падают огромные, тяжелые и сочные звезды.
Это не так далеко, не так нереально, как ты думаешь.
И я прошу – не злись, мой милый.
Пожалуйста, не злись на свою волшебную землю. Она не залита ни грязью, ни лицемерием – это моя Осетия, просто посмотри на нее. Я знаю, тебе больно за свою страну и за свой народ, но ведь я все еще верю, что бог меня любит именно на этой земле.
А иначе все было бы бессмысленно.
Но здесь он со мной особенно ласков, и я прошу тебя – прости людей, которые забыли о том, где они живут. Искренне прости их всех ради меня.
И хотя богу всего не объяснишь – все равно, это очень много.
Это значит, он нам помогает.
Это значит, он дал нам очередной шанс понять, что жить – это самое простое, что можно придумать. И я устала от зудящего вопроса: почему я не уеду в другое место. Ведь все очевидно – нет других мест, кроме этого. Не существует других городов.
Не существует другой жизни, кроме той, в которой мы сейчас.
Ни потенциальной, ни возможной, ни желаемой – никакой.
Мой милый, ведь я прилетела, чтобы тебя спасти.
Подарить тебе свою маленькую материальную Вселенную. Где босые стопы на деревянном некрашеном полу, запах корицы, влажной травы и чего-то серебряного, прозрачного, чистого.
И теперь я иду по Проспекту – и под ногами гулко грохочут старые тротуарные плитки.
Я иду – здесь рано темнеет, вот-вот пойдет дождь, воздух стал терпким, липким, тяжелым. А салфетки на стеклянных столах в кафе – легкие, белые, накрахмаленные.
Я не прожигаю жизнь, нет. Я ее пролетаю.
Это же только на первый взгляд все стоит на своих местах. А на самом деле – все летит. И лучше меня об этом, пожалуй, никто не знает.
Древние башни улетают вверх в беспредельность.
Бурая река падает вниз.
Серый песок сливается с водой и уходит в глубину.
Это все было когда-то со мной, на моих глазах, а теперь вокруг летят огромные каменные горы – и мутная быстрая река, дома, каштаны, запах дымящихся уалибахов.
И некуда сбежать. И невозможно.
Да и нужна ли она – эта возможность? Я не знаю.
А рассказать, как это – когда больше всего на свете боишься удушья и – задыхаешься? Хотя на головокружительной высоте, где я теперь поселилась, чистого воздуха много. А иногда – просто забываешь дышать. Потому что невозможно столько в себя вместить.
Садись и послушай. Я тебе расскажу, что самый-самый любимый момент в моих осетинских сутках – это десять минут в позднем такси. Когда забираешься на заднее сиденье – туда, где никто тебя не достанет, опускаешь стекло – и!
Летишь.
Я не возвращаюсь домой засветло.
Я не понимаю, что делать в этих четырех стенах те несколько часов до сна, когда возвращаешься с работы. Наверное, надо бы что-то приготовить, убрать, наконец сделать хоть что-то для того, чтобы эта съемная комната стала похожа на мой дом.
Но мне совсем-совсем этого не хочется. Поэтому я шатаюсь по улицам, катаюсь на трамваях, придумываю истории и до темноты сижу за кофе с книжкой.
У меня есть любимое место, где мимо меня не ходят манерные цокающие девушки, не глазеют местные пузатые авторитеты в белых рубашках. Где официанты улыбаются, где почти всегда мало людей и приятная музыка, и счет приносят в книжке-шкатулке с Эйфелевой башней.
Именно там хорошо сидеть дотемна. И хорошо бы еще пить красное вино, рассказывая друг другу о самом ценном.
Но это если вдвоем. А если одна…
Нет, мне не то чтобы одиноко – просто я хотела сказать совсем о другом. О том, что если бы я могла одна ходить здесь ночью по улицам – клянусь, я бы ходила ночи напролет. Потому что самое любимое здесь – это, конечно, ночь.
Здесь много чудесного. Но есть такие моменты, за которые я не променяла бы Владикавказ ни на один город мира. Ни на что не променяла бы того, чтобы однажды исходить здесь все спящие улицы.
Всю ночь слушать шепот теплого асфальта под ногами, заглядывать в окна, где не спят. Где живут. Живут такие же люди, как ты, ничем особо не примечательные. Кроме одного.
Их дом тут.
А я бы смотрела на их дома, любовалась ими, дышала бы глубоко и ровно, вглядываясь в золотистую темноту пустых дворов, слыша, как неторопливо и мягко где-то на другом конце улицы разговаривают темноглазые уставшие женщины.
И точно знаю, что была бы в эту ночь очень изнеженной и очень счастливой.
Южная ночь будит совсем другое чувство, нежели северная.
Южная ночь каждый раз заставляет тебя жить заново, и каждый раз – словно последний. Жадная и самовлюбленная, она заставляет тебя делать каждый вдох глубоким, а каждый взгляд – осмысленным. И ты подчиняешься ей, влюбляешься без памяти и каждый раз ловишь себя на одной мысли. Что даже если ты не доживешь до утра – по большому счету тебе на это уже плевать.
Разве ты не замечал, что здесь по ночам тело становится другим. Невесомым. Его подхватывает и уносит в разные стороны огромный прохладный всесильный воздух, который только кажется неподвижным.
Ты идешь посередине дороги – и прямо чувствуешь, сколько вокруг тебя воздуха, ты уже совсем не в этом месте, а одновременно везде – и у того дальнего дома, и над крышами, и на другом берегу Терека.
Если бы я могла одна ходить здесь ночью по улицам…
Но вызываю такси – и оно, знаю, очень равнодушное, это такси. Не может быть души в каждом из них, потому что никакой – даже самой огромной – души не хватило бы на все такси в этом городе.
Но когда ты опускаешь стекло, а по радио громко играет какая-нибудь ерундовая песня – ночь врывается и начинает бесстыже целовать твои глаза и щеки, забирается под платье и треплет волосы. Потому что она – знаю, – так же любит меня, как я ее.
И ты смеешься от восторга, и теплый желтый свет смешивается с темно-синим воздухом, прохладно ласкает лицо и руки, и кажется, что ты окунаешься в какое-то бесконечное уютное пространство, где даже не нужно дышать, чтобы жить.
Жить свободно и счастливо.
И я размыкаю губы, чувствуя, что наполняюсь чем-то очень таинственным и прекрасным, физически ощутимым, и уже не понимаю: то ли это моя душа вылетает из меня, то ли залетает в меня мой город.
Мне кажется, отпущенные рыбы чувствуют примерно то же, когда ныряют в спасительную глубину.
Но это все я.
А ты.
Ты не злись на свою Осетию, мой милый.
Ведь ты чувствуешь – не можешь не чувствовать, – что сейчас наступило новое время. Я здесь – и здесь рождается новая жизнь. Она не могла родиться ни в каком другом месте.
В нас стучит теперь – кроме наших обычных, – еще одно новое сердце, гулко бьется, оно одно на двоих, – и каждая гора отражает этот стук, превращая его в оглушающий грохот, разносящийся по прозрачному городу. И мы дрожим от нежности и восторга, сливаясь с эхом нашего общего громадного, сильного…
Не это ли та самая жизнь, которую я повсюду искала для тебя, для себя? И вот нашла ее прямо у тебя под носом – и теперь дарю ее тебе.
Мой ласковый уставший горец.
Мой осетин.
Родной.
Ты говоришь – нашу страну спасет только революция. Ты говоришь – нужны массовые расстрелы. Но послушай.
Любовь – это и есть революция.
Это сражение за правду.
Мы можем ошибаться и в людях и в правде, но все же нам всегда хочется снова сражаться. Н снова любить.
И если будет война – я буду воевать вместе с тобой.
У женщин всегда своя война.
Женщины всегда воюют по-своему.
И если будет война – мы с тобой в ней обязательно победим. И с высоких-высоких горных вершин на нас бархатными глазами будут вечно смотреть два молчаливых снежных барса.
∙