Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2011
Ксения Леонтьева родилась и живет в Москве. Студентка факультета журналистики МГУ им. Ломоносова. Публикуется в периодической печати.
Ксения ЛЕОНТЬЕВА
Орфей и Эвридика
в царстве интерпретаций
Оенью у любителей танцевального искусства была возможность посмотреть нетрадиционный музыкальный спектакль “Орфей”. Балет был привезен в рамках международного фестиваля современного танца “
Dance Inversion-2011”. Создатели постановки – Жозе Монтальво и Доминик Эрвье, в конце 90-х знакомили Москву со своим спектаклем “Парадиз”.Что такое “Орфей” в прочтении открытых к экспериментам французов? Прежде всего, это не совсем балет. Это, если цитировать программку, “хореографическая пьеса для девяти танцовщиков и семи певцов-музыкантов”. Танцовщики танцуют Орфея и Эвридику, певцы поют… Эклектика, столь любимая Монтальво и Эрвье, – оружие хотя и мощное, но требующее аккуратного, дозированного применения, тогда как французские постановщики, кажется, нередко забывают о чувстве меры. К счастью, без ущерба для пяти-шести основных чувств своего зрителя.
Предполагается, что, взяв за основу классический миф, постановщики расцветили и освежили его некоторым количеством вариаций на тему, границы между которыми не только незаметны, но и, по многим признакам, несущественны. Иногда этот “Орфей” выглядит как самостоятельная художественная фантазия, получившая свое название лишь благодаря капризу авторов, а постановка и вовсе напоминает профессиональную и хорошо оформленную презентацию музыкальных достижений человечества. Доминирует современность – с небольшим вкраплением (только чтобы колосс не рассыпался на составляющие) классики: хип-хоп, брейк-данс и довольно стандартный набор движений любого ансамбля современного танца, слегка припорошенные классическими па. Все это замешано на интригующем музыкальном сопровождении Клаудио Монтевереди, Кристофа Виллибальда Глюка и Филипа Гласа.
Рассказчика в истории Орфея и Эвридики нет, есть одноногий молодой человек, который после утомительной прогулки по набережной Сены, садится отдохнуть под дерево и погружается в чтение книги, купленной на антикварном развале, а затем и в сон. Плавное погружение в сон изображено еще не потерявшим изящества клише: поверганием в неспокойные речные воды. Вслед за уснувшим в Сену ныряют остальные персонажи, мимоходом встреченные им во время прогулки. Отныне события разворачиваются в голове одноногого юноши (на время сна и сценического действия очень кстати трансформировавшегося в человека на пневматических ходулях). Зритель также принимает приглашение и становится свидетелем неописуемой феерии.
Пространство спектакля столь многослойно, что вряд ли хватит нескольких просмотров, чтобы уделить внимание каждому движению каждого участника действа, не говоря уже о видео-коллаже, который служит единственной декорацией спектакля. Впрочем, это больше, чем просто декорация, это – вторая сцена.
Итак, есть шестнадцать исполнителей, две сцены и всего один зритель. Один, потому что то, о чем говорят режиссеры-постановщики, каждый должен испытать и пережить самостоятельно, один на один с собой (всякая самостоятельность с некоторыми оговорками тождественна одиночеству). Говорят создатели пьесы, разумеется, о любви, и это чуть ли не единственное, в чем они неоригинальны. Причем любовь здесь современная и остросоциальная, общечеловеческая и даже несколько коммунальная.
Неловко признаваться, но трагедия Орфея и Эвридики, и без нас получившая достаточную долю скорбного сочувствия, несколько отходит на второй план, когда роль Орфея в танце исполняет молодой человек, чьи ноги лишены подвижности. Поэтому предложение постановщиков полюбоваться изяществом отточенных движений человека, передвигающегося на костылях, вызывает несколько противоречивые чувства. Возможно, потому, что в нашей стране внимание к инвалидам вошло в моду (а хорошо бы – в привычку) всего несколько лет назад и до сих пор имеет все больше полемические свойства.
Впрочем, противоречивость обнаруживается уже впоследствии, при попытке анализа. На сцене танец инвалида выглядит органично, тем более, что непосредственно перед этим нам предложили другие сюрреалистические составляющие пьесы, например, лица людей, отдыхающих на парковой скамейке в одночасье превратившиеся в лица животных… Эти несуразности должны, по идее, подчиняться музыке Орфея, но иногда кажется, что музыка Орфея, равно как и олицетворяемая ей сила искусства, служит лишь вспомогательным элементом, этаким костылем (у Гласа, например, даже звучание подходящее – имитирующее скрип костылей). Здесь настает момент, когда боишься заметить попытку неудачно пошутить. Но нет: режиссеры с достойной долей такта трансформируют действо так, что смешному не полагается быть замеченным.
В наши дни трудно говорить прямым текстом о социальности, но самое главное – заинтересованных слушателей столь острого высказывания найти едва ли не сложнее, чем оное сформулировать. Исторический опыт подсказывает, что метафора, в отличие от прямолинейной дидактики, всегда уместней. Постановщики балета “Орфей” следуют этому правилу: поднимают социальные проблемы, но через аллегории, обнажают самое важное, но обрамляют его ореолом сюрреалистического гротеска. Даже мифологическая история, которую они (хотя бы относительно) рассказывают – это не ровное полотно с четким рисунком, а пэчворк – лоскутное одеяло, накрывающее зрителя с головой.
Нужно уточнить: Монтальво и Эрвье совершенно не умеют рассказывать истории, зато умеют заставить смотреть и слушать. Эти режиссеры просто заманивают зрителя на свои спектакли, обещая показать хореографическую пьесу, а заманив, ведут разговор о важном. Причем делают это так складно и интересно, что сначала обман практически невозможно заметить. И только выйдя из театра, начинаешь задумываться о том, что, собственно, не узнал ничего нового об истории Орфея. Зато составил некоторые новые представления об особенностях африканского горлового пения и редких разновидностях современного танца, о любви, слабости, терпимости, заботе и пресловутой силе искусства.
∙