Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2011
Литературная критика
Елена ГОРШКОВА
Не такое уж темное царство
Недавно вышедшие книги Юрия Буйды уже обратили на себя пристальное внимание критиков. Николай Александров после появления сборника рассказов “Жунгли” (М.: Эксмо, 2010) пишет о “возвращении” автора: “После успеха 90-х писатель на некоторое время выпал из литературного процесса, и недавно написанные тексты (вроде романа “Третье сердце”) прошли почти незамеченными. Теперь Юрий Буйда возвращается”. Кирилл Гликман в рецензии на роман “Синяя кровь” (М.: Эксмо, 2011) отмечает, что “Юрий Буйда пишет регулярно и издается много, однако пик его славы (наверное, не последний) пришелся на середину – конец девяностых. Тогда свет увидели роман “Дон Домино” (1994) и сборник рассказов “Прусская невеста” (1998); обе книги попали в финал “Букера”. За последнее десятилетие Буйда опубликовал несколько романов, сборников короткой прозы и подборок рассказов в толстых журналах…”.
Но, может быть, Буйда никуда и не пропадал – скорее речь о возвращении автора в премиальный процесс, – а после последних книг, в числе которых также “Все проплывающие” (М.: Эксмо, 2011), представляющая собой расширенную, дополненную “Прусскую невесту” (М.: Новое литературное обозрение, 1998), пора говорить о приближении нового “пика славы” писателя?
Как всегда, не обошлось без вопроса: с какими явлениями из уже существующих в культуре сравнить этого автора? Чаще всего Юрия Буйду соотносят с латиноамериканской литературой XX века, магическим реализмом; неудивительно, что первым на ум приходит Маркес (в силу популярности последнего у читательской аудитории), однако в своем блоге писатель сообщает, что Маркес не произвел на него такого сильного впечатления, как Алехо Карпентьер, Аугусто Роа Бостос и Хуан Рульфо. Другие сравнения – Николай Гоголь, Исаак Бабель. Иногда вспоминают и Максима Горького, и Андрея Платонова.
Сравнения, как правило, базируются на двух характерных признаках прозы Юрия Буйды: смешении реалистического и фантастического и особом, “экспрессивном” стиле автора. “Буйда работает в рамках поэтики гротескового натурализма с вкраплениями метафоры, разрастающейся до размеров фантастики”, – так определяла творческий метод Буйды Мария Ремизова. Стоит отметить, что мистического и сказочного в “Жунглях” и “Синей крови” меньше, чем в книге “Все проплывающие”, однако необычного, яркого, запоминающегося – предостаточно.
Хочется обратить внимание на еще одну черту автора – “географическое” мышление. Так, Геннадий Каневский пишет о “сотворении” Буйдой “литературных земель”: “Сотворенные земли, как это принято в географии, получают имена своих создателей и отныне зовутся двойными именами. Йокнапатофа Фолкнера. Макондо Маркеса. Одесса Бабеля. Чегем Искандера. Город/поселок Велау/Знаменск Буйды”.
Буйда создает не только сюжеты и характеры, но и целый мир, детально прорисованный, наделенный собственной мифологией, историей и географией. Вот о географии и хотелось бы поговорить особо, поскольку история и мифология “привязаны” к конкретным местам. На “контурной карте” последних книг и журнальных публикаций Буйды отметим три точки: Знаменск, Чудов, Жунгли.
“Однажды я узнал, что родной мой городок когда-то назывался не Знаменском, а Велау. Жили здесь немцы. Была здесь Восточная Пруссия. От нее остались осколки…” – пишет Юрий Буйда. Впоследствии “земля стала нашей”, немцев “вывезли невесть куда” – такова история. Но писателю этого недостаточно: “Десяти-двадцати-тридцатилетний слой русской жизни зыбился на семисотлетнем основании, о котором я ничего не знал. И ребенок начал сочинять, собирая осколки той жизни, которые силой его воображения складывались в некую картину… Это было творение мифа”.
Чудов – вымышленный маленький городок в пяти километрах от Жунглей, который вот-вот поглотит разрастающаяся Москва, – волей автора наделен богатой историей, насчитывающей несколько веков, – на этом ярком примере сотворенного города мы еще остановимся.
Жунгли – “поселок за кольцевой автодорогой, входивший в состав Москвы и официально называвшийся Второй Типографией, где жили по большей части старики, инвалиды и алкоголики”.
“Географическое мифотворчество” Юрия Буйды уже замечено критикой, и особенно выделяются именно три вышеназванных населенных пункта, хотя в произведениях Буйды появляется и Москва (не только “замкадье”, но и Казанский вокзал, и центр, Лубянская площадь), и поселки, например, Кандаурово или Жукова Гора. Так, Евгения Риц пишет: “Сборник рассказов “Прусская невеста” о жителях русского балтийского городка Знаменска открыл особый “калининградский” миф, сборник рассказов “Жунгли” показывал новую, неизвестную Москву, в “Синей крови” мифологизируется и претворяется в сакральное пространство ближнее Подмосковье”.
Попробуем разобраться, из какого “материала” Буйда творит свои земли. Что создает цельный образ города, поселка? Прежде всего – легенды и предания, обычаи и, конечно, люди.
Буйда – летописец-мифотворец, наделяющий места, где происходит действие, удивительными преданиями, складывающимися в своеобразный эпос. Причем легендарность описываемых событий нередко подчеркивается внутренним ритмом прозы, иногда напоминающей эпическую поэзию: “Этот хищнорылый, узкий, стремительный красавец был построен и оснащен по последнему слову когдатошней техники: верхняя палуба из круппированной стали, мощные котлы Нормана, гребные колеса Моргана и двадцатипятиствольная митральеза Кристофа и Монтиньи на носу. Укомплектованный отчаянным экипажем, он уверенно плавал по речушкам и великим рекам, по морям и океанам, добираясь даже до Индии и возвращаясь с грузом славного лавра и звонких лимонов…”
Чудов изначально был связан с уродствами, ненормальностью: по легенде, город основали братья-палачи, фамилия которых произносилась то как Бох (произношение слова “Бог”), то как Босх (ассоциация с Иеронимом Босхом и его страшными картинами неизбежна), и “они привезли с собой в Чудов множество уродов – хромых, горбатых, слепых, проституток и юродивых, чтобы спасти их от позора и голодной смерти, а также способствовать их возрождению к новой жизни”. Таково было первое население Чудова, и “рифма” к нему – Первый красногвардейский батальон имени Иисуса Христа Назореянина, Царя Иудейского, “батальон прокаженных”, пришедший в Чудов в 1919 году: “полубандитское анархическое формирование, состоявшее из отбросов общества – горбунов, конокрадов, хромых, рыжих, сифилитиков, воров, евреев, гермафродитов, убийц, гомосексуалистов, карликов, студентов, алкоголиков, проституток и дегенератов”, которые сражаются “не за коммунизм, не за свободу, а за Царствие Божие”. Уродство и возрождение к новой жизни, отбросы общества и Царство Божие – всё неразрывно связано в мире Буйды.
Смыслом города, его структурообразующим мифом становится Спящая красавица, привезенная основателями города: по поверью, когда-нибудь она встанет и скажет людям нечто такое, что установит на земле настоящую правду – по сути, то самое Царство Божие, которого алчут “прокаженные” (в широком смысле этого слова) обитатели мира Буйды. Но Спящую красавицу во времена Гражданской войны “выволокли на площадь, где ее изнасиловал дегенерат и гнойный сифилитик Дрын Дрыныч. Куда она потом подевалась – никто не знал”.
Насилие над историей и смыслом, исчезновение старых мифов становятся неизбежным следствием Гражданской войны. Но читатель, конечно, догадывается, “куда подевалась” “Спящая красавица”: Александр Змойро, командир легендарного батальона, женится на девушке из публичного дома – и рождается великая актриса, Ида Змойро. Спящая красавица – ее первая роль, по предположению рассказчика, и последняя роль тоже: в конце жизни Ида заманивает в ловушку и разоблачает преступника, впав в летаргический сон. И неслучайно поцелуй, “форма которого хранилась в душе Спящей красавицы”, происходит именно тогда, когда Ида встречает генерала Холупьева – также потомка легендарных чудовских персонажей, а именно капитана Холупьева, убитого, по преданию, в день свадьбы, и Ханны, его невесты. В этом поцелуе – непрерывность истории, соединяющей мифы до- и послереволюционного времени, единство потока жизни, возвращающей всё на круги своя, чтобы начать новый трагический виток.
Обычаи Чудова – часть удивительного колорита этого города: на свадьбах площадь посыпают солью, молодожены трижды обходят площадь по кругу, возлагают цветы к аптечной витрине, где выставлены плавающие в спирте карлики (по мнению чудовских старух, разлученные супруги) и выпивают по бокалу шампанского за вечную любовь; на похоронах площадь посыпают сахаром, умерших сжигают в крематории, и главную роль в похоронной процессии играет “голубка” – девочка в белом, с белой птицей в руках – эту птицу девочка должна отпустить, когда сжигают покойника, чтобы голубка – символ души умершего – вознеслась в небо… Странные на первый взгляд, традиции Чудова не покажутся чужеродными, если вспомнить, что белый цвет изначально был связан с погребальным обрядом, а в русской свадебной обрядности стал широко распространен только в ХХ веке; соль (вместе с хлебом) издавна является обязательным атрибутом на свадьбе, а в блюда на поминках обычно добавляют сахар.
Еще один обычай Чудова – жестокий и страшный: в канун Пасхи черного пса как воплощение дьявола обливают дегтем, поджигают, побивают камнями и загоняют в бездонный колодец. Об этом мы узнаем из рассказа “Закон Жунглей”. Интересно, что однажды пес был спасен – “невразумительным пьяницей с гармошкой” по прозвищу Штоп, жившим в Жунглях. Получается, что “закон Жунглей” – не жестокость, а как раз противостояние жестокости, воскресение через милосердие, красота и любовь – “красота и лю-лю”, как они названы в рассказе: “На столе посреди комнаты сидел черный пес с заклеенным левым глазом, завернутый в махровую простыню, и выл. Перед ним стояла глубокая миска с остатками еды. <…> Из камешка росли красота и лю-лю. Красота прижималась к стеклу, а лю-лю свешивалась с подоконника”.
Штоп из Жунглей, пьяница, наваливающийся на женщину со словами “Трусов-то понадевали, сучары!”, слушающий Библию, приговаривая: “Чего творят, сучары!”, – не отдает внука в больницу, опасаясь, что там ему ампутируют “крылья” – отростки на лопатках; помогает городскому сумасшедшему Шуту Ньютону сажать камни, из которых должна вырасти “красота на хер и любовь к черту”; и наконец спасает черного пса. Этот персонаж – безумное сочетание грубости и любви, внешней простоты и скрытой способности к высоким устремлениям – как нельзя лучше соответствует миру, созданному писателем, миру, где красота и уродство нераздельны. В книге “Все проплывающие” фарфоровые туфельки приходятся впору только замарашке Лизе (“Фарфоровые ноги”), у Ванды Банды, здоровенной бабищи с усами “твердыми и острыми, как щучьи ребра”, обнаруживается маленькая, изящная, благоухающая ножка, которую скрывал грубый ботинок из свиной кожи (“Ванда Банда”), – так перекликается Знаменск-Велау с подмосковными Жунглями и Чудовым, сочетается, казалось бы, несочетаемое.
Жители, населяющие мир Буйды, все эти пьяницы, нищие, женщины легкого поведения, многочисленные и разнообразные штопы, общие лизы и другие “високосные люди” вызывают симпатию – и сочетанием низкого и высокого, добра и зла, и той живостью, с которой автор изображает своих героев.
А самое главное в том, что среди этих “високосных людей” может появиться настоящий гений. Такой, как великая актриса Ида Змойро, главная героиня романа “Синяя кровь”. “Дочь революционера, героя Гражданской войны, актриса, на которую после выхода фильма «Машенька» молилась вся страна; женщина, изуродованная в автокатастрофе, но нашедшая в себе силы, чтобы вернуться на сцену и сыграть лучшую Нину Заречную в истории русского театра двадцатого века; жена британского аристократа и шпиона, разочаровавшаяся в Западе, вернувшаяся в Москву и попавшая под каток сталинских репрессий; возлюбленная легендарного генерала, осужденного и расстрелянного по ложному обвинению в заговоре против Сталина…” Добавим: знаменитая красавица в молодости – и бедная старуха, сохранившая самое важное: твердость духа и “синюю кровь” – мастерство художника. Об этом женском образе, созданном Буйдой, уже нельзя сказать, что “герой на входе и выходе неизменен, идентичен самому себе”, как писала Мария Ремизова о персонажах Буйды. Мы видим Иду Змойро в развитии и становлении, знакомясь с ее биографией.
Многие критики обратили внимание на то, что биография Иды Змойро напоминает историю жизни советской актрисы Валентины Караваевой, что дало основание называть ее “прототипом” (Кирилл Анкудинов даже обвинил автора в аморальном отношении к “прототипице” и ее родным). Но в рамках метода Буйды, как его ни называть – “магическим реализмом” или “гротесковым натурализмом”, – соотнесение героев с прототипами, на мой взгляд, примерно так же уместно, как догадки о том, какой подмосковный город больше похож на Чудов. Мир Буйды, доходящий до фантасмагории в книге “Все проплывающие” и приближающийся к реальному в “Жунглях”, нельзя судить по законам реализма; здесь всегда найдется место чуду – пусть даже страшному, как красный снег, накрывший Москву в тот день, когда Ида Змойро узнала о смерти генерала Холупьева.
Если Ида Змойро – центральная фигура романа, условно говоря, “примадонна”, то второй герой “Синей крови” – нет, не Алеша Пятницкий, рассказчик, не генерал Холупьев, не Арно Эркель, не хромой Алик, убийца, не пьяница Люминий, а город Чудов – весь, с его историей, жизнью, всеми населяющими его персонажами и всеми его ключевыми точками вроде колодца, ресторана “Собака Павлова”, Кошкина моста, Восьмичасовой улицы, Африки и так далее. Сама Ида Змойро, несмотря на московский и европейский лоск, может быть воспринята читателем не только как “луч света в темном царстве” пьяниц и забулдыг, но и – выше я уже писала о том, что царство это не такое уж и беспросветно темное, – как плоть от плоти Чудова, соединение его мифов и преданий (вспомним хотя бы происхождение Иды), высшее воплощение того стремления к красоте и любви, которое так или иначе рассеяно по всем “буйдовским” местам.
Я пользуюсь словосочетанием “мир Буйды”, а не “миры Буйды”, потому что, несмотря на все исторические различия (сравните: переселенцы, пришедшие в Восточную Пруссию, на земли с чужой историей, творящие – совместно с автором – новую историю, – и коренные чудовцы, в исторической памяти которых остались времена Иоанна Грозного), Знаменск-Велау в творчестве Буйды не так далек от Чудова, как Калининградская область от Подмосковья в реальном географическом пространстве. Открывая “Жунгли” и “Синюю кровь”, мы вновь встречаемся с “кочующими” персонажами с необычными прозвищами – авторская “фишка”, хорошо знакомая читателям по “Прусской невесте”, – и хотя имена уже другие, при желании можно найти немало сходств и типичных черт. Наконец, в самом начале книги “Все проплывающие” мы встречаемся с образом мертвой девушки, невесты, которая “как живая”, – и знакомый с Чудовым читатель не может не вспомнить Спящую красавицу…
Кто знает, какие новые географические открытия ждут читателей прозы Юрия Буйды? Узнаем ли мы историю и предания других подмосковных поселков, которые писатель уже начал “заселять” своими персонажами, или, может быть, нам предстоит заново “открывать” Москву, на сей раз – Москву Буйды? А может быть, писатель обратится к другим городам? Ответы на эти вопросы нам пока неизвестны, но в том, что это будет интересное чтение, сомнений нет.
∙