Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2010
Екатерина ВАРКАН
Не трогайте
руками
декабристов, или Задачка
перемещающихся тел
Декабрист – комнатное растение (зимний кактус) с красными, розовыми или белыми цветами. Распускается в декабре. Считается, что цветок нельзя трогать и передвигать. Иначе он может обидеться и не расцвести. Когда в одной из библиотек автор этих строк потянулся к полке за книгой А.А. Бестужева (Марлинского), неожиданный крик: «И не трогайте руками декабристов!» – спугнул его. Оказалось, что заведующая таким образом пыталась предупредить сотрудников об опасности, которая грозит цветку. Если же отнестись к кактусу со сдержанным вниманием, цветки его обязательно раскроются во всей своей неотразимой красоте.
Александр Сергеевич Грибоедов был настоящий шпион.
Окончив Московский университет, он служил (военнослужащим) в Иркутском гусарском полку, затем на Кавказе и в Персии – по дипломатической части. Свидетельства жизни гениального автора бессмертной комедии столь малочисленны, что если б не портреты, которые все же напоминают одного человека, то само присутствие его (в русском быту и русской культуре) можно было бы считать мистификацией.
После Грибоедова почти не осталось его личных бумаг. Все документы и тексты он, предупрежденный генералом Алексеем Петровичем Ермоловым, сжег в январе 1826 года в крепости Грозной, когда фельдъегерь прибыл с распоряжением доставить его в Главный штаб в Петербург по делу декабристов. Более никаких заметок для себя он не вел или уничтожал их. У друзей остались разрозненные листки с записями стихов. Есть свидетельства, в том числе его собственные редкие признания, что все свои сочинения (нам неведомые) он помнил и не доверял бумаге. Читал их в Москве, Петербурге, где бывал в отпуске или командировке. Они производили на современников сильное впечатление, никак не соответствующее нашему восприятию сохранившегося наследия. (Замечание, конечно, не относится к спискам «Горя от ума», оставленным еще до 1826 года. Однако известно также не очень внимательное отношение автора даже к авторским экземплярам знаменитой пьесы.) Ценные биографические бумаги (в том числе набросок комедийной пародии «Дмитрий Дрянской», писанной в стихах 15-летним автором) находились у первого биографа Грибоедова, его внучатого племянника Дмитрия Александровича Смирнова, и сгорели в 1877 году в родовой усадьбе селе Сущеве Владимирской губернии (в свое время имение принадлежало отцу Грибоедова Сергею Ивановичу).
Отметим и верную склонность грибоедовского характера вводить окружающих в затруднение, а попросту – дурачить. Сам же он запутал всех во многих обстоятельствах своей жизни, в частности, с датами собственного рождения (1790 – ?, 1795 – ?), откуда-то по-новому явившимися к нему в середине жизни, в расцвете лет, так сказать. Записал (да и то небрежно, не очень разборчиво то есть) себя на пять лет старее (следственное дело, послужной список) с надеждой (скорее всего), что раньше скроется в отставке. Или быстрее выйдет чин. Настоящее же свидетельство о рождении (запись в церковных книгах), предполагают, сожжено предусмотрительно московским пожаром 1812 года.
В Тегеране в январе 1829 года Александр Сергеевич Грибоедов погиб. При до сих пор не выясненных обстоятельствах – частных. Общие обстоятельства известны. И здесь нет, однако, точности в показаниях.
В общем, непонятно, когда родился, неясно, как помер. Вот так и поверишь, что тело Грибоедова – не найдено. Тем более что и опознано оно было условно: «Только по руке, некогда простреленной пистолетною пулею» (А.С. Пушкин. Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года).
Только Пушкин про это и написал точно. Он только, что ли, это знал? Про руку. И не сам ли он все это выдумал? Выдумать и знать для Пушкина – слова синонимичные. Все только потом за ним повторяли следом. Так и другая пушкинская выдумка (?), ставшая исторической легендой (к вопросу о легендах, к которому мы еще вернемся), – о встрече Пушкина на горной дороге с телом погибшего Грибоедова: нет полной уверенности, был ли реально такой факт, но все мы точно знаем, что был.
Словом, Александр Сергеевич Грибоедов был настоящий шпион.
А вот Александр Александрович Бестужев (Марлинский) не был искушен в таком деликатном деле, иначе не попал бы дуриком в Сибирь1[1], как не попал туда Грибоедов, которого специально для этого неприятного действия даже изъяли с Кавказа, оторвав от любимого Алексея Петровича Ермолова. Да, Бестужев не был профи, однако тоже изрядно замаскировался.
В старых словарях записано, что погиб Александр Александрович Бестужев 7 июня 1837 года во время стычки с горцами на мысе Адлер. В некоторых словарях нового времени после этой фразы стало являться добавление – тело его не найдено. Это позволило вспомнить о давних толках, что Бестужев вовсе не погиб, а ушел к горцам. Говорилось такое и ранее, однако голоса были весьма разрознены – при так называемом царизме подобные домыслы не очень поощрялись.
Можно поразмышлять, почему императорскому правительству было на руку именно замалчивание. Оно вообще не особо желало частых упоминаний ни декабрьской катастрофы, ни имен ее вершителей. (В первые годы существовал и цензурный запрет.) Все участники получили свое – кто помер, кто погиб, кто реабилитирован. Но никто не сумел обмануть власть. (Эпатировать – да! и Михаил Сергеевич Лунин – тому пример.) Не смели. Нельзя. Но если очень хочется, то можно.
Что же это было за сражение такое на мысе Адлер, после которого тело офицера было не найдено? Выходит Аустерлиц какой-то.
На мыс Адлер высаживался десант под личным руководством барона Григория Владимировича Розена. Бестужев входил в группу Владимира Дмитриевича Вольховского2, он его любимый адъютант. Десант был немаленьким – несколько тысяч человек. Погибло четыре офицера. В том числе и Бестужев не вышел из леса после отбоя. Не нашли его и на месте сражения, что отошло под позицию наших войск. Не было Бестужева при обмене телами погибших, который осуществлялся между противниками.
Многие полагали, что горцы не выдали тело Бестужева, потому как оно было сильно изуродовано. Однако для чего они вообще утащили с собой мертвого и изуродованного гяура, хотя не вынесли тела нескольких своих сородичей, что по понятиям гор считалось преступлением? Чтоб потом, устыдясь своей неумеренной жестокости, его не выдать?
В разыскании исчезнувшего Бестужева было предпринято особое усердие, и не только потому, что честь русского воинства – хоронить своих погибших. Осталось не совсем ясно, почему русские солдаты (а это было делом чести, старинный принцип «Погибай, а товарища выручай!» соблюдался строго, особенно в кавказских экспедициях) не вынесли раненого офицера. Случалось, что русские уходили к горцам. Однако, допускать такие скандалы было не с руки начальству, тем более в случае с Бестужевым, которому доверия не было никакого. Слишком уж он был человек ненадежный, и факт его исчезновения – вызывающий. Словом, тело – живое или мертвое – должно было быть представлено.
По этому делу собраны были с тщанием свидетельства очевидцев, последними видевших раненого Бестужева. Однако в показаниях встречаются небольшие расхождения, и путаница эта (непринципиальная в деталях), возможно (как будто), шла оттого, что свидетели не успели сговориться3.
Отдельный спор шел и о том, посылал ли лично, своим приказом, Вольховский своего адъютанта в бой или тот сам настоял на выходе в авангард. Неясность положения даже послужила поводом для подозрения и обвинения Вольховского в невнимании к Бестужеву и в том, что не сберег жизнь своего адъютанта – декабриста, писателя, героя. Даже (серьезнее) погубил его, отправив в жаркую схватку. Споры эти не только не основательны, но не имеют никакого значения. Шли боевые действия, и военные (под присягой) попросту исполняли свой долг. И равно преступлением в этих обстоятельствах являлось бы спасение (приказом высшего начальства) жизни одного за счет другого.
Словом, странны здесь и несвязные свидетельства очевидцев, и сбивчивые оправдания самого кающегося Вольховского. Его особо прижимали.
Погибнуть на Кавказе было тоже делом непростым. Стычки с горцами случались нередко. Заведено было носить кольчуги, что не скрывалось и не ставилось в упрек. (Это вам не дуэль какая-нибудь.) Там служили люди особой масти, люди фантастической смелости. Однако они же еще и фрондеры, и бретеры, и авантюристы. Словом, публика своеобычного опыта и стиля. В их среде было свое безусловное место и у Бестужева, и у его ссыльных товарищей.
Явились через время у чеченцев и пистолет Бестужева, и золотое его кольцо, взятые с исчезнувшего тела. Будто подброшенные улики. (Не то ли это самое кольцо, которым императрица Елизавета Алексеевна за год до декабрьской трагедии поощрила издателей и блистательный успех альманаха «Полярная звезда»?)4.
Судьба ссыльного Бестужева складывалась завидней, чем у многих декабристов. Приговоренный поначалу Верховным уголовным судом к смертной казни отсечением головы, 28-летний штабс-капитан лейб-гвардии Драгунского полка в 1826-м, в 1829 году уже был отпущен солдатом на Кавказ.
На Кавказе, несмотря на очевидную опасность, все ж было лучше, чем еще где-нибудь. Сосланные из центральной России вольнодумцы и либералисты составляли местный бомонд. Знаменитую кавказскую вольницу зачинал сам генерал Ермолов, который долгие годы оставался боевым символом Кавказа. Всякий – от солдата до генерала – считал за честь соблюдать блестящую кавказскую форму – начиная с внешности. Военные носили не кивера и шляпы, а папахи и фуражки. Офицеры ходили без эполет, порой без мундиров, в цветных канаусных рубашках навыпуск, лосины сменялись шальварами. Не шиком – нормой считалось иметь черкесскую шашку или кинжал. (Тому много письменных свидетельств, в частности, любопытно, об этом живо повествует знаменитый информатор Фаддей Венедиктович Булгарин в своих записках, которые сочинял он для управляющего III отделением Максима Яковлевича фон Фока.) Следовали и другие вольности.
Бестужев в Дербенте ссыльный, солдат – весьма продолжительное время. И хотя он нес все солдатские повинности, жил все ж таки в отдельной квартире. И во внеслужебное время вел вполне светский образ жизни, коротая дни с сослуживцами, также попавшими в немилость. Находилось время и для литературных занятий. Именно тогда и начиналась слава русского романиста Марлинского. Платили.
Пока еще он восхищается экзотической природой: «Кавказ – прелестная корона земли». Реки и водопады, горы и долины для него весьма вдохновительны. С людьми скучает. Наблюдает с любопытством жизнь азиятцев, которые «кроме ястреба, ружья, водки и жен своих» ничего не признают, восхищается их свободой. Научается по-татарски5.
Таким образом, Бестужев свободно общается с горцами и даже находится у них уже в некотором доверии. И посреди этого сообщества, более близкого к природе (к естеству), чуждого европейскому лицемерию и ханжеству, он вслед за многими пока ощущает себя даже немного счастливым.
Горцам также полюбился этот человек, популярный в их среде под именем Искандер-бека, – лихой и бесшабашный. (Искандер – так звучит на восточных языках имя Александр.) Местные ханы дарят ему благосклонность и лошадей. Он отдыхает в беседах, валяясь в траве у воды, в роскошном саду на окраине Дербента, с новыми своими приятелями, местной знатью. Солнечная лужайка собирает иной раз вождей воинственных племен. И впечатлительный Бестужев вынашивает мечту переодеться в чуху и съездить в вольную Табасарань вольным татарином. (Есть сведения, что он туда отлучался регулярно. И как-то даже пропал на неделю. Все тогда сочли его погибшим. Однако он вернулся. В сопровождении горских охранителей, что особенно почетно. Новые товарищи проводили его до ворот и, опасаясь плена, убрались восвояси. Бестужев приветствовал сослуживцев, сняв папаху с бритой головы. Наголо брились неазиятцы, ушедшие в горы, – качаги. «Я стал качагом», – гордо объявил он товарищам).
Выявилась, правда, одна неприятность – не шли чины. Выслуженный крест, дававший право, всякий раз приказывали отдавать следующему. Скольких ни совершал подвигов, скольких воинских дерзостей ни показывал. А слыл Бестужев человеком отчаянной храбрости.
Памятливый Николай Павлович (все-таки он как-то своеобычно любил своего щеголя и зорко за ним присматривал) в конце концов благосклонно позволил перевести Бестужева из затихшего Дербента в действующий на кавказской линии полк в Ахалцых. И хотя еще «расцветает изредка цвет воображения», но не счастия, тут открылось и второе дыхание: «в опасности – пропасть наслаждений». Он уверовал в свою совершенную неприкосновенность, чтобы «свинец мог коснуться» его, и «свист пуль <…> стал тоже, что свист ветра, даже менее», потому как от ветра иногда отворачивают лицо, «а пули не производят никакого впечатления».
Храбрость оценена, наконец, не только храбрыми сослуживцами (Бестужев был в отряде легендарного генерала Заса). В два года получил он унтер-офицера, затем прапорщика. И добыл новый мундир и эполеты. Не такие, правда, роскошные, как в Петербурге, но Бог с ним!
Лик судьбы вроде бы становится приятным. И уже граф Михаил Семенович Воронцов лично ходатайствует перед императором за Бестужева, чтоб отставку дали, «чтобы он мог употребить досуг на занятие словесностию». (Вот и осуди теперь графа за пушкинскую поэтическую судьбу, которая с легкой графской руки, с Михайловского, только и сложилась.) Таким образом официальные лица присягали высшей власти не только в симпатии к ссыльным, но и в почитании талантов и личностей.
Однако. В ноябре 1836 года на докладе графа Александра Христофоровича Бенкендорфа об облегчении участи ссыльного Николай I написал, что мнение графа Воронцова неосновательно и вовсе не Бестужеву с пользой заниматься словесностью. (Действительно, что же Бестужев такого написал за последние годы? Вот Марлинский – другое дело. Впрочем, в марте 1839 года вмиг получает отставку управляющий Ш отделением Александр Николаевич Мордвинов за публикацию в альманахе «Сто русских писателей» портрета этого знаменитого романиста России, которого, кстати, уже – официально – нет в живых.) К тому же «нет правила для милости», – любил приговаривать Николай Павлович в скользкие минуты необходимой ответственности. На самом деле император (как он думал) выпиливал, вылепливал судьбы человеческие. Впрочем, в обмен на словесность Бестужев представлен к ордену Святой Анны четвертой степени (на шпаге). То есть и доблесть его уже оценена с лихвой – по меркам, конечно, ситуации, в которую он сам себя поместил.
Итак, отставка отказана. Не выпустили. Но именно этой резолюцией Николай масштабно развернул течение свободного сюжета жизни Бестужева и вывел его на финишную прямую. В то время герой имперской пьесы и сам не придумал еще себе правдивого исхода…
В феврале 1837 года Бестужев по делам службы оказывается в Тифлисе, где в офицерском клубе между партией на бильярде и обедом узнает ошеломительную новость. На дуэли убит Пушкин.
Ранним утром он уже на Мцатминде у могилы Грибоедова (с которым также дружил и которого очень почитал). Там служителю монастыря Святого Давида Бестужевым заказана панихида. Это почти уже решение. О коем загадочно и сообщает брату в письме. Он нащупывает, он придумывает – причем вовсе не текст письма.
Итак.
«…оплакивал самого себя, и, когда священник провозгласил: “За убиенных боляр Александра и Александра”, я зарыдал так, что чуть не задохнулся, – она показалась мне, эта фраза, не только воспоминанием, но и пророчеством. Да, я чувствую, что моя смерть также будет насильственной и необычной и мало отдаленной – у меня слишком много горячей крови, которая кипит в моих венах, чтобы она остыла с возрастом».
Из этих откровений можно сложить трагедию – пророчество насильственной и мало отдаленной смерти, как и принято считать. Но можно и комедию – в широком смысле этого слова. А именно: случится происшествие необычное и мало отдаленное. И какое же? если слишком много горячей крови, которая кипит в венах и не остыла с возрастом? Какая уж тут смерть. Впрочем, и панихида – молитва за иную участь. И в этом – в панихиде – загадочное пророчество? Но все пока неведомо, он все ж только еще полагает, сочиняет, подбирает верные слова. Подбирает, как в черновике, и неверное потом может быть опущено, отпадет от текста.
И еще. «Я молю только об одном – чтобы не погибнуть простертым на ложе страданий или в поединке, – а в остальном да свершится воля провидения!»
А вот и из другого письма: «Не будет ли какого развлечения при взятии мыса Адлер, по крайней мере, будет красивая картина». И тут уж почти что все приготовлено.
К слову, и набросок знаменитой повести «Он был убит»6, которая тоже признана пророческой (в смысле собственной смерти), – весьма провокативное сочинение, задуманное, напротив, для пояснения случая, поступка.. Или это некая охранная грамота суеверного провидца?
Дальше совсем уж удивительно. Перед самой высадкой десанта впервые за всю свою бравую жизнь этот отчаянной храбрости офицер пишет… «Духовное завещание, 1837 года, 7 июня. Против мыса Адлера, на фрегате “Анна”». (И орден Святой Анны – имперское благословение на шпаге.) 7 июня – день гибели Бестужева. Пророк так пророк. Но текст еще любопытней. «Если меня убьют, прошу все, здесь найденное, имеющееся платье отдать денщику моему Алексею Шарапову. Бумаги же и прочие вещи небольшого объема отослать брату моему Павлу в Петербург. Денег в моем портфеле около 450 р., да 500 осталось с вещами в Кутаиси у подпоручика Кирилова. Прочие вещи в квартире Потоцкого в Тифлисе. Прошу благословения у матери, целую родных, всем добрым людям привет русского. Александр Бестужев».
Изумляют здесь последние фразы.
«Прошу благословения у матери». Представляется, что если и просят благословения, то на добрые дела, уж на ратный подвиг, например, а вовсе не на самоубийствование, что себя само разумеет, если идти в первых рядах штурмующих и даже впереди самых первых, как он будто бы и полагал. В подобных случаях обычно просят прощения. Здесь же просил благословения, может быть, именно на другую жизнь?
А вот еще самое таинственное.
«…всем добрым людям привет русского». Привет русского можно, пожалуй, послать, если живешь в среде чужих, памятуя себя русским и, что так именно и есть, напоминая о себе – «всем добрым людям». А Бестужев-то уж знал разницу в словах и их значениях. Не новость также, что писаное сбывается чаще, чем ему бы полагалось.
Далее Бестужев смело идет в бой в первых рядах. Из леса с отрядом не выходит. Таков его ответ императору, в смысле свободного сюжета. А сочувствующий Вольховский попросту прикрыл этот бестужевский уход (или выход?), словом, его исчезновение. Оттого и возникла разноголосица в показаниях – чтобы всех запутать. Умный Вольховский был и благородный человек.
Безусловно и то, что сам Бестужев с азиятцами дружил, даже более – они дружили с ним и уважали, причем самые отъявленные разбойники, каковым на Кавказе слыл Мулла-Нур. (И одноименная повесть Марлинского тому фактическое подтверждение). Бестужев бы с ними сумел сжиться на своих правах при терпимости их законов. Это было ему по плечу. Абсолютно свободен.
И действительно, ходили по Кавказу легенды, что кто-то Бестужева видел, что выкупал тот русских офицеров из плена. Все это, однако, выглядит по-прежнему романтическим флером, всегда овевающим странные личности. Как все это ни эффектно, но как-то без окончательной убедительности. Все это как бы только полуфинал.
А вот и финал.
К 1837 году ряды ссыльных на Кавказе изрядно поредели, и Николай позволяет выпустить туда из Сибири следующую партию рядовых. Среди восьмерых, выехавших на юг летом, Александр Одоевский, уже не князь. Осенью 1837-го он знакомится с Лермонтовым, сосланным на Кавказ за посвящение Пушкину – «Смерть поэта». Они сдруживаются, что редко для Лермонтова. Но сейчас не об этом. Одоевский два года честно служит, вояжируя по Кавказу. Выслуга, на которую так надеются все наказанные, чтоб выйти в отставку, несмотря на подвиги и наглядный героизм, все не идет. Императора, верно, занимает, то есть ему все еще приятно глядеть, как поверженный противник верно служит отечеству, да что там – и лично царю.
В августе 1839 года Александр Иванович Одоевский внезапно умирает от горячки в гиблом местечке у реки Псезуапе, под Сочи, начитавшись Шиллера.
Похоронили. Написали слова – на память.
За тем.
В своих записках сослуживец Одоевского полковник Григорий Иванович Филипсон сообщает, что на могиле поставили большой деревянный крест. Но после одного нападения горцев крест пропал, потому как горцы разорили и разбросали русские могилы. «По легенде же, среди горцев был беглый русский офицер, который сумел объяснить, кто здесь покоится, и телу страдальца были отданы новые почести». (Цитируем по работе Натана Эйдельмана «Мой милый Саша», посвященной памяти князя Александра Ивановича Одоевского. Автор в своих исследованиях обращается к публикации в «Русском архиве» 1883 года.) Вот тут не понимаешь, как ко всему этому и отнестись. За очевидностью. Однако надо объясниться.
С чего ж начать? Первое. Среди горцев был беглый русский офицер. Можно положить, что русские офицеры в горы не бегали целыми полками и не слонялись потом по окрестностям. Скорее событие было исключительным (учитывая еще и то, как браво дрались наши на Кавказе). То был именно офицер, а офицера ни с кем не спутаешь: ни с колонистом, ни с купцом, ни с любознательным путешественником – словом, неким русским. (Могло же такое случиться, что в горах с горцами жили просто русские?) И подозреваешь уже и мемуариста в хорошем знании материала, то есть имени того, кто это именно был среди горцев. (Записать открыто на бумагу полковник Филипсон поостерегся. И, в общем-то, понятно – отчего. Не хотелось пристального внимания к своей персоне по подозрению в сочувствии к государственным преступникам. На беглых офицерах лежало табу, как и на декабристах.) И вот этот беглый русский офицер сумел объяснить, кто именно здесь покоится. Вот уж верно чудеса! Русские офицеры на Кавказе гибли, многих и хоронили там же, однако представляется сомнительным, что история, судьба каждого была подробно известна окружающим. Да и не у каждого была эта историческая судьба. И что особенного могло приключиться? Так, обычный офицерский набор: родился, вероятно, женился, хотя не всегда поспел, ну любовница, ну любовь, дуэль, вино и карты прилагаются. Не всякий умел и пошалить с оригинальностью, что всякий раз запоминалось. Но беглый офицер знал, что история у могилы была, и сумел объяснить горцам, которым на русских солдат было глубоко плевать. Но они прониклись, и телу страдальца были отданы новые почести. Злые горцы совсем ведь как дети, впечатлительные люди, почему и рассказ должен был быть пронзительным. Изложи-ка им все витиевато и хитро! Чтоб на горские черствые сердца (почти что каменные горы) пролился свет зажигательной личности рядового князя Одоевского. Кто бы это мог все проделать? кто бы мог все это знать? Вероятно, близкие люди – родственники, друзья. Кое-кто еще помнил его в Петербурге, может быть, и в Москве, кое-кто в Сибири, здесь, на Кавказе. Но все они, заметим, никак не укладываются в форму беглого русского офицера, к тому же бывшего у горцев в уважении. И лишь один из всех вспомянутых (теоретически) пригождается на эту роль.
Тот, кто живал на квартире у любимого князя Александра, «князя души моей», той, что снималась у Исаакиевской площади в Петербурге в том далеком 1825 году, в канун декабрьского выступления (кто ж в ней только не живал…). Кто сидел в крепости и добирался на Кавказ через Сибирь. Тот блестящий автор и верный друг. Почему и не называет его мемуарист Филипсон, полагая, что имя многим известно.7
Другое. Тело Бестужева, напомним, было не найдено у мыса Адлер, чуть южнее Сочи. Одоевский похоронен в районе реки Псезуапе, чуть севернее Сочи. То есть совокупно это место обитания одного «бандформирования», то есть горского племени.
Ну и слово «легенда», по которой… Историческая легенда – обычно предумышленная выдумка, чаще вполне использует внешние, поверхностные признаки, простые и понятные, и не требует глубинных доказательств. К примеру: кто-то видел, кого-то спасал, кому-то помогал, кого-то выкупал. Однако даже легенды просто так не родятся. Должны иметься основания в виде либо реальных событий, либо характеристических особенностей личностей, которые и побуждают к фантазиям настроения сочинителей. А ежели просматривается нагромождение смелых подробностей, которые надо было откуда-то взять (знать), возникает вероятность приближения легенды к правде жизни. Так (легендарно) можно официализировать факт. Почему и – легенда. Безответственное (в смысле – за которое не надо отвечать) повествование.
Все источники этого дела открыть сегодня, конечно, невозможно. Но если очень хочется… Некоторые послания как-то своевольно всплывают сами, увлеченные движением обстоятельств.Когда этот текст был почти готов, автор попенял себе за то, что высказал весьма отважные предположения, заручившись единственным, может быть, весьма зыбким свидетельством полковника Филипсона о разоренной и восстановленной могиле князя Александра Одоевского. И в эту самую минуту в руку автора пали «Записки декабриста» Андрея Евгеньевича Розена, где мигом обнаружилась весьма занимательная страничка «Последние дни князя Одоевского» – «подтверждения на подтверждения», которые радостно вплелись в совершенно ожившую картину. Пронзительные строки смертеописания, пересказанные со слов Николая Александровича Загорецкого, товарища Одоевского по ссылке и службе на Кавказе, на руках которого тот и умер. Свидетельства человека, бывшего в последние годы и дни рядом с Одоевским и в беде, и в радости, заслуживают особенного доверия: «… но касательно могилы его (Одоевского) есть разногласные мнения: весною 1840 года горцы овладели фортами, построенными на восточном черноморском берегу, где эпидемия значительно уменьшила личный состав гарнизона. Неприятель не только перерезал в фортах весь гарнизон, но и вырыл из земли мертвые тела и бросил их на съедение шакалам. Другое предание гласит, что между этими дикими горцами был начальником офицер, бывший прежде в русской службе, знавший лично Одоевского, и его могилу удержал от неистовых врагов, почтивших ее, когда услышали, чей прах в ней находится». Если свести эти «разногласные мнения», то получается единый текст, уже поведанный полковником Филипсоном, сомнительно, что сочиненный всеми вместе мемуаристами за одним рабочим столом. Здесь всё. И разрушенные могилы, и бывший в русской службе офицер между дикими горцами, почтившими могилу, когда узнали, чей прах в ней находится. И даже более. Офицер этот знал лично Одоевского.
Что уж тут добавить?
Жаль только одного. А именно. Известно, что рядовые государственные преступники очень любили первыми бросаться в бой (все чин пытались выслужить). В военных реляциях писано, что Одоевский (с тем же Загорецким) не раз выступал в первой линии застрельщиков и забегал далеко в кустарник на позиции черкесов. И вот жаль, что тогда-то не встретил он в лесу друга своего Александра Бестужева… Который, сидя в горах, знал, пожалуй, что внизу у моря в гарнизоне поджидает его отчаявшийся Одоевский.
Но опоздал прийти.
Примечания
1) Бестужев, щеголем одетый (эти опыты он проделывал потом и в Сибири, и на Кавказе), сам явился вдруг в Зимний дворец сдаваться сентиментальному праведнику новому императору Николаю I. Как он ловко с самого начала сумел затмить здравый, но обиженный рассудок Николая Павловича своим (подумать – всего-то только) откровенным щегольством, тогда как многие являлись к императору в виде весьма растрепанном. (А тот был известный аккуратист.) Этим именно Бестужев, верно, и завоевал того искреннюю благосклонность, которая облегчила его положение и изрядно сократила срок. (Император Николай Павлович доверительно рассказывает этот сюжет в своих «Записках о вступлении на престол».)
2) Генерал Владимир Дмитриевич Вольховский тоже здесь лицо неслучайное. Непраздное. Однокашник Пушкина. Первый выпускник первого выпуска Лицея. Человек свободной мысли, верного слова, закрепленного присягой отечеству и царю. Переведен на Кавказ после событий 14 декабря 1825 года. Как не участвовавший, но сопереживающий. (Лишь заподозренный в сопереживании.) Общеизвестно, Вольховский сочувствовал политическим ссыльным, среди которых были и его личные знакомые, и знакомые его знакомых. Поддерживал их на Кавказе своим участием в облегчении службы. Мы о нем еще вспомним.
3) Та же картина и в личной переписке участников-наблюдателей того дела, чему не следует сильно удивляться. Будто неизвестно было, что письма перлюстрировались и требовать от них истинной правды попросту невозможно. Более того, чтоб избежать неприятностей или пустить следопытов по ложному пути, в письмах часто специально и откровенно врали.
4) Все это известные конспиративные приемы. Князь Александр Иванович Одоевский виртуозно инсценировал свое утопление в проруби на взморье недалеко от Екатерингофа. (Повествование опубликовано в «Историческом вестнике», январь, 1904 год.)
На льду остались его вмерзшая в воду военная шинель, шпага, пистолет и шляпа с пером. Вещи опознали княжеские люди. Следствие поверило. И если б не его дядя (он же член Государственного совета и уже в самые ближайшие дни член Верховного уголовного суда над декабристами) Дмитрий Сергеевич Ланской, который выдал племянника с головой (позже дядя часто слал Одоевскому письма и посылки в Сибирь и ходатайствовал о смягчении участи племянника), пил бы наш князь шампанское где-нибудь на берегах Сены, а не явился бы из Сибири на Кавказ в конце лета 1837 года, чтобы… А у нас не было бы повода сейчас еще раз, снова (и снова) соединять в этом повествовании две судьбы и личности – Александра Бестужева и князя Александра Одоевского.
5) Это Бестужев с Грибоедовым (Грибоедов все ж таки раньше) затвердили всем русским кавказцам необходимость разучить татарский язык, который в этих местах так же хорош для использования, как европейские языки в столицах. Этому совету внял юный Лермонтов. Он вообще в некоторых делах (во всех глупостях – так точно) был их прилежным учеником.
6) Считающийся автобиографическим текст «Он был убит» вполне замысловат. Герой повести действительно погибает, его убивают в самом начале повествования. Затем от картины гибели автор переходит к размышлениям о славе и бессмертии, сентенциям, вероятно, очень его беспокоившим, – о вечной жизни и формах ее течения, перехода из мира в мир. (И даже прикидывает, как там все это подстроить.) С трепетом он выводит: «Он умер, он умрет весь». Витиеватые образы забвения порождают грустные мечтания об «имени, никогда не утомлявшем всесветной или народной молвы», как не возбуждающем мысли звуке и тому подобное. Это ужасно, если… Неупиваемая жажда жизни после смерти. Вне смерти. Минуя смерть.
Итак, текст начинается с описания автором геройской гибели героя, то есть здесь автор наблюдатель. Из чего делается незамысловатый вывод, что автор предсказал свою смерть в бою. Или – хотя бы предчувствовал ее. Однако далее текст представляет собой записки героя, которые автор доверительно публикует. И тут уже герой повествует (ну, кроме того, что о любви) о своем весьма неприятном приключении: о преследовании его горцами и о том, что те отпустили его. Он, оказавшись в невыгодном положении, был оставлен именно горскими преследователями свободным.
Все это, мы, читатели, понимаем, пишет один и тот же человек. Если учитывать некую известную автобиографичность, выходит, что автор – тот же герой и дает себе право выбора. То есть для автора, как и для героя, возможны варианты, и он уже предполагает и иную последовательность действий. В тексте как бы два героя. Но и авторов тоже два. Автор – Марлинский, но и Бестужев тоже он.
Если даже считать такую версию простой заумью, то по крайней мере очевидно, что автор повести размышляет о возможностях собственного поведения. Однако и у самого героя также есть выбор, ведь дневник пишет все же еще он – живой. То есть: можно, конечно, геройски помереть, но и горцы не так страшны, как показалось сначала (и это Бестужев знает не понаслышке). Что он сделает? что выберет? Бестужев? или Марлинский? или уже кто-то третий?
Повесть не окончена.
7) Если у нас существуют специалисты по так называемому окружению исторических личностей, можно было бы просчитать (для уточнения), кто был очень близок князю Одоевскому и потом, оказавшись на Кавказе, либо ушел в горы, либо погиб, и тело было не найдено. Кто попросту дематериализовался.
∙