(Черубина де Габриак. Из мира уйти неразгаданной)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2010
Близко к тексту
Николай БОГОМОЛОВ
ПРИБЛИЖЕНИЕ К РАЗГАДКЕ
ЧЕРУБИНА ДЕ ГАБРИАК. ИЗ МИРА УЙТИ НЕРАЗГАДАННОЙ:
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ; ПИСЬМА 1908–1928 ГОДОВ;
ПИСЬМА Б.А. ЛЕМАНА К М.А. ВОЛОШИНУ /
СОСТ., ПОДГ. ТЕКСТОВ, ПРИМЕЧ. ВЛАДИМИРА КУПЧЕНКО И РОЗЫ ХРУЛЕВОЙ. –
ФЕОДОСИЯ; М.: ИЗД. ДОМ “КОКТЕБЕЛЬ”, 2009.
Легенда о Черубине де Габриак стала одной из самых популярных в истории русской литературы начала ХХ века. Но до сих пор по-настоящему не прочитаны ее стихи, а история жизни Е.И. Дмитриевой (в замужестве Васильевой) написана лишь какими-то клочками, где на равных правах существуют распространявшиеся самыми разными людьми слухи, ее собственные рассказы, в которых невозможно отличить фантастику от реальности, скупые воспоминания, полицейские донесения и протоколы, – и все это выливается прежде всего в оценки, колеблющиеся от восторженных до уничижительных.
В предисловии покойного В.П. Купченко к этой книжке оценка близка к уничижительной. Никакой блистательной легенды, просто внешне заурядная, прихрамывающая, скромная молодая женщина, пишущая маловыразительные письма, готовая слукавить, а то и прилгнуть, одержимая манией покорять мужчин, – вот тот облик, который нарисован в кратком, пятистраничном предисловии. А обещанное читателям “Жизнеописание” – скупая автобиография, занимающая чуть более печатной странички. Но зато перед нами оказываются достаточно многочисленные письма, позволяющие представить себе эту женщину в годы заочной славы и безвестности, робкую и решительную, дурнушку и почти красавицу, земную и мистически возвышенную. В этом смысл и ценность издания. Вместе с прежде изданной книгой (Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1998) оно дает нам перспективу, по которой мы можем сами судить о Черубине-Елисавете, видеть ее не глазами других людей, как было прежде, а такой, какой она показывалась тем, кому доверяла.
Конечно, читать эти письма нужно очень внимательно, потому что далеко не всякому они открывают то, что в них написано. Во-первых, они начинаются только с 1908 года, то есть детство, юность, парижские годы (в том числе знакомство с Гумилевым) остаются ими не охваченными. А стоит вспомнить, что и как она рассказывала Волошину про детство и юность, а он записал это в “Истории моей души”, как понимаешь, что документальные свидетельства того времени были бы очень нужны. Правда ли, что в три года она сознательно отказалась от причастия? Что на год ослепла? Что брат, “когда мне было 10 лет, взял с меня расписку, что я 16-ти лет выйду замуж, у меня будет 24 человека детей, и я всех их буду отдавать ему, а он их будет мучить и убивать”? Или про какого-то взрослого мужчину, похожего на Вячеслава Иванова, который вошел в ее жизнь в 13 лет и научил ее плотской любви и оккультизму? Про страшную смерть сестры и самоубийство ее мужа чуть ли не на глазах у всех?
Письма заставляют подозревать, что по большей части это были выдумки, которые должны были подействовать на доверчивого (особенно там, где речь шла о мистических или хотя бы псевдомистических событиях) Волошина, разбудить его чувственность и заставить влюбиться. Собственно говоря, лето и осень 1909 года и создали ту легенду о Черубине, которая известна всем. Возвышенный ее план известен всем – низкий передан в записи М. Кузмина (жаль, что подготовка книги к печати была закончена до того, как появился дневник Кузмина за 1908–1915 годы): “Действительно, история грязная. Любовница и Гумми, и еще кого-то, и теперь Гюнтера, креатура Макса, путающая бедного Мако, рядом Гюнтер и Макс, компания почтенная”. Но вот что последовало за этим – мы узнаем почти впервые. Раньше из 19-ти ее писем к Волошину декабря 1909 – апреля 1910 годов было опубликовано всего три. Может быть, они и действительно самые выразительные, но вне контекста теряют убедительность. Сейчас она появилась. После того, как литературный Петербург во мгновение ока выкинул Черубину де Габриак из своей жизни, она не стала цепляться за казалось бы обретенное место, а беспрекословно его покинула. Уже в январе 1910 года она убеждает Волошина: “Моравская, мне казалось, лишь в литературе заменит Ч<ерубину>, а не в твоей жизни. Ведь я молчу в стихах”. Тоже женщина, тоже католичка, тоже со своим тоненьким голоском, совсем забытая Мария Моравская должна, по ее представлению, войти в литературу. А она сама должна пока что уйти из жизни Волошина. Больше полугода она ему не пишет, и первое после перерыва письмо – с обращением на “Вы”. В том же апреле, когда прерывается череда писем к Волошину, окончательно уходит из ее жизни еще один человек – женится Н. Гумилев, и по иронии судьбы именно его жене, а не Моравской, будет суждено занять будто бы предназначенное Черубине место женщины-поэта.
Но пока что Черубина сражается со своей поэзией и к концу 1910 года побеждает. Она пишет Волошину: “Тот путь искусства, к<отор>ый был близок для меня раньше, теперь далек навсегда. Ничего моего в печати больше не появится. Я-художник умерла. Но это меня радует. У меня не тот путь”.
Путь, который она выбрала, был знаком в то время многим. После замужества и поездки вместе с мужем в Среднюю Азию, куда его влекла работа, Е.И. Васильева находит себя в антропософии. С 1912-го по 1914 год она регулярно посещает лекции Рудольфа Штейнера в Гельсингфорсе, Мюнхене, Базеле, снова в Гельсингфорсе и Мюнхене, в Лейпциге, Берлине… Об этом пути она напишет Волошину в 1912 году: “Узкий-узкий, трудный-трудный, но весь в пламени”. С лета 1913 года она – гарант Антропософского общества в России и в этом качестве видит себя строгой наставницей. В этой книге впервые публикуется ее письмо к Волошину, где она отказывается поручиться за него, когда тот хочет вступить а Общество. Комментатор не смог удержаться, чтобы не обнаружить своей “человеческой, слишком человеческой” позиции: “Отказ сделать это <…> выглядит неожиданным и диким <…> И чего тогда стоят ее уверения в предыдущих письмах в любви и своей благодарности ему “за все”?”
Ответ содержится в письме к тому же Волошину от 26 мая 1916 года. В нем перед нами уже полностью разворачивается новая личность – не Лили Дмитриевой, не Черубины де Габриак, а Елисаветы Васильевой.
В 1908-1910 годах она старалась войти в литературу, взяв в поводыри влюбленного Волошина и постаравшись очаровать других властителей этого мира. Потерпев неудачу, к 1914–1916 годам она утвердилась в совершенно новом качестве, и уже Волошин до какой-то степени был готов пойти к ней в ученики. Наверное, и правильно, что не пошел: неизвестно, смог ли тогда произойти в его поэзии перелом, наступивший в годы гражданской войны. Но ведь дело читателя – не столько судить людей из далекого уже прошлого, сколько стараться их понять. Понять правоту и Волошина, и Васильевой-Дмитриевой-Черубины, и других, в том или ином качестве появляющихся на страницах этой книги.
Вся дальнейшая судьба антропософки, автора детских пьес, служащей белого Освага, затем разных советских учреждений вплоть до переплетной артели, арестантки и ссыльной еще не очень ясна в отдельных подробностях, но основная нить ее вполне очевидна: напряженные духовные поиски, сопровождаемые участием в судьбах других людей, склонных к таким же исканиям. Нет сомнения, что очень и очень для многих эти поиски будут казаться вполне чуждыми, но ведь не случайно Васильева становилась необходимой самым разным людям, видевшим в ней не только осколок прошлой жизни, не только талантливого литератора, не только знатока экзотических дисциплин, вроде староиспанского языка. Уже в 1923 году она писала Волошину: “…мы (с мужем и Б.А. Леманом. – Н.Б.) по-прежнему занимаемся антропософией. Все глубже и глубже я ее принимаю, хотя и с горечью: это единственное, что мне доступно”. Действительно, новые стихи, которые она в это время пишет, все время сомневаясь в их достоинствах, уже практически не находят себе читателей; небольшой приготовленный сборник в свет не появился; возможный коммерческий успех сборника Черубины, о котором пишет Волошин, вовсе не привлекает Елисавету. Васильева теперь предстает перед читателями только как автор разных детских книг (в том числе очень долго известной – “Человек с луны”) и не очень плодовитый переводчик. И – как антропософ.
Еще в 1914 году она оказалась предметом разысканий (довольно, впрочем, невежественных) полиции, но, кроме разработки, ничего из этого не воспоследовало – возможно, потому, что началась война, а объявлять людей шпионами или агентами влияния тогда было не так просто, как в советское время. Интерес тайной полиции к ней полностью проявился в 1927 году, когда руководителей ленинградских антропософов арестовали и после некоторого времени в тюрьме отправили в ссылку. Васильевой достался Ташкент – сначала на три года, потом, после амнистии, срок был сбавлен на девять месяцев, но все равно его окончания она не дождалась.
Письма этого времени тоже нужно уметь читать: боясь перлюстрации, Васильева ничего не пишет о своей духовной деятельности. Ее нужно высвечивать другими источниками, говорящими и о раздорах в Антропософском обществе, и о постепенном погружении в подполье, где все труднее существовать не только из-за прямой опасности, но еще и потому, что ограниченный круг общения делает атмосферу душной, а отношения между людьми напряженными. Вдобавок в 1925 году умер Рудольф Штейнер, и оставшееся без него международное Общество перестало питать энергией деятельность русских антропософов. Васильева столкнулась с этим только в самом начале процесса, и письма не дают возможности более или менее полно понять, как этот круг реагировал на происходившее. Но не случайно разного рода ордена, кружки, группы такого рода были весьма распространены в СССР: жестокая реальность времени требовала от людей взаимной поддержки, основанной на общем убеждении в существовании духа добра.
Письма Черубины де Габриак в разных ее обликах должны были когда-нибудь быть собранными. И то, что эту работу довел до конца В.П. Купченко, так много сделавший для Волошина и людей его окружения, очень существенно. Конечно, как и к большинству книг, основанных на богатейшем историческом материале, возможны и к этой разнообразные претензии. Так, из двенадцати публикуемых писем Б.А. Лемана к Волошину восемь были уже ранее опубликованы, о чем в примечаниях не сказано. Во второй же строчке предисловия Черубина состарена сразу на пять лет. Георгий Иванов акмеистом не был. В странновато звучащем слове “какангел” – первая часть происходит от греческого корня “какос”, т.е. плохой, дурной (уточнение к сноске). Не учтены появившиеся за прошедшие пять лет научные работы, что мог бы сделать редактор-издатель, кое-что добавлявший и в сам текст, и в библиографию. Но в конце концов, если Черубина-Елисавета будет жива в русской поэзии и истории культуры, то рано или поздно при переиздании эти исправления можно будет внести, а пока остается поблагодарить всех, трудившихся над этой книгой.