Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2010
Я знал одну планету, на ней жил лентяй.
Он не выполол вовремя три кустика…
Антуан де Сент-Экзюпери
Еще восемьдесят лет тому назад знаменитый датский лингвист Отто Есперсен в одном из своих выступлений заметил, как трудно договориться носителям ста двадцати европейских языков. Для того, чтобы двое представителей разных национальностей могли пообщаться между собой, если только один из них не выучит язык собеседника или оба – какой-нибудь общий третий язык, им неизбежно потребуется переводчик. С горечью Есперсен резюмировал: «О том, сколько таможенных пошлин собирается, когда границы пересекают различные товары, у нас статистические данные есть. А вот такой статистики, которая отразила бы, сколько всего времени и на каком протяжении тратится каждый год на переводы с одних языков на другие – у нас нет; хотя и очевидно, что бремя собираемых на границах интеллектуальных «таможенных пошлин» гораздо тяжелее, чем бремя пошлин материальных».
Данных об этих совершенно особых «пошлинах», со времен Есперсена наверняка выросших на порядки, нет, насколько могу судить, и по сей день. Но получить хоть какое-то представление о реальных масштабах этой неизбежной расходной статьи человечества, наверное, все-таки можно.
Одним ноябрьским утром 1981 года в Комитете Генассамблеи ООН, занимающемся правами человека, началась очередная рутинная дискуссия. В то время я работал переводчиком в ООН и наблюдал за дискуссией из нашей русской синхронистской кабины. Когда советский делегат в своем выступлении посетовал на проволочку в осуществлении очередной программы по улучшению условий жизни в одной из бедных стран, он завершил упрек словами: «А воз и ныне там», – и отключил микрофон. Через пару минут попросил слова представитель Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) и с нескрываемой обидой на незаслуженную критику принялся долго и нудно перечислять заслуги его родного ВОЗа и выражать недоумение советской делегации, которая эти очевидные всем заслуги недооценивает. После этой декламации внеочередного слова с правом на ответ запросил уже советский ритор – и тоже довольно долго разъяснял, что Советский Союз в общем и целом высоко оценивает усилия ВОЗа… И так эта их перепалка длилась больше часа, пока я из нашей кабины не послал председательствующему записку, где написал, что в первом выступлении представителя СССР заключительный фразеологизм «а воз и ныне там», означающий вполне абстрактное «а движения вперед не видно», английский переводчик ошибочно перевел как «а ВОЗ по-прежнему не достигла никакого прогресса».
На том заседании, помимо нас, двенадцати синхронистов, присутствовало десятка три-четыре дипломатов, и еще человек шесть занимались всевозможным обеспечением нормального хода работы. И можно предположить, сколько в долларах стоил человечеству этот безвозвратно потерянный час – тысяч пять. По самому минимуму.
Ну и по какойстатье «интеллектуальных таможенных пошлин» такой вот специфический расход проводить, а главное – как его вычленять и потом учитывать во всех главных точках планеты, во всех организациях и корпорациях? И как его вообще обозначать?
У меня ответ есть только на последний вопрос. По-английски я из богатого выбора возможностей остановился на – «Lost in translation», а на русском посчитал адекватным эквивалентом – «Заблуждения в переводе».
Ведь в переводе может быть «потерян» (lost) целиком или частично не только смысл оригинала. Если перевод рассматривать к тому же еще и как процесс, и как некое пространство, наполненное смысловым содержанием, то при искаженном или неверном толковании смысла оригинала в нем может «потеряться», то есть «заблудиться» (get lost) уже сам переводчик, а следом за ним и потребитель его перевода тоже. Все эти разные «потери» скопом я и назвал для себя с некоторой лингвистической иронией: «Заблуждения».
Заблуждение всегда подстерегает нас и грозит каждому, кто возьмется читать, слушать или формулировать сам любое рассуждение, построенное по принципу «чужой факт/аргумент/вывод – свой факт/контраргумент/вывод». Это – аксиома. Причем заблуждение не может быть хорошим – и это, наверное, тоже аксиома. Потому-то для тех случаев, когда заблуждение становится особенно нежелательным, мы и придумали судей. Тех, кто одинаково внимательно и одинаково беспристрастно выслушает обе стороны и потом, взвесив все аргументы обвинения и защиты, сопоставив их с существующими законами, примет ясное и недвусмысленное решение.
Но в обычной жизни при любом чтении, слушании или высказывании о спорных – и уж тем более о «бесспорных» – предметах, когда мы как раз и выносим свои суждения и должны бы потому раз за разом выбирать справедливый и честный судейский подход к делу, такое добросовестное отношение случается, к сожалению, совсем нечасто. (Если вообще случается: всем некогда, у всех своя не терпящая отлагательств жизнь.)
Есть, однако, помимо судей как минимум еще одна профессия, представители которой вынуждены самым внимательным образом вслушиваться в аргументы всех сторон – и невинных, чистых дев, и самых отпетых негодяев – в равной степени; и при этом знать и понимать суть, содержание и даже сам специфический язык спора. Это переводчики.
В письменном переводе работа начинается несколько раньше того момента, когда переводчик приступает к переложению первой иноязычной фразы на свой язык. Сначала он просто читает текст в оригинале, от начала до конца. Причем, как и судья, два раза. В первый раз для того, чтобы вникнуть и до конца понять все смыслы текста. Во второй – чтобы проверить с помощью всех известных и доступных ему источников правильность понимания и всего предмета в целом, и вызывающих хоть малейшее сомнение слов и фразеологизмов, специальных терминов и имен собственных, событий и мест происшествия.
Только после этого профессиональный переводчик и берется за перо.
Часто мы говорим: «Перевожу с научного языка» – в смысле «Объясняю человеческим языком и доходчиво»; есть в нашем понимании и такой перевод – «с русского на русский» (причем подобное выражение есть у носителей всех известных мне языков). И этот «перевод» отнюдь не менее важен, чем перевод без кавычек, связан с ним напрямую и крепче, чем сиамские близнецы между собой. Да и разговор этот я затеял, чтобы поговорить о заблуждениях, присущих обоим переводам и возникающих, когда автор их намеренно или нечаянно упускает истинное значение важного, но обманчивого стереотипа, и в результате возникает искажение смысла оригинала, стереотипная слепота.А ведь из-за нее, всего из-за одного такого «заблуждения в переводе» счет «потерянным» может идтина миллионы людей. На десятилетия. И даже на целые народы и на века.
Ответственность, от которой не избавляет незнание
Сразу признаюсь, что мой пример, демонстрирующий потенциальную опасность «заблуждений в переводе», будет вполне макиавеллианским.
Как понимать это определение? Ответ, казалось бы, прост, причем практически на любом языке во всем сегодняшнем образованном мире. Неблагожелательный происк какой-то злой силы, исповедующей один главный принцип: цель оправдывает средства, и для ее достижения все они хороши.
Статья из английского толкового словаря после двух обычных притяжательных значений приводит еще и третье (здесь и далее, если не указан другой автор, перевод мой. – А.Б.): «Макиавеллианский. …3. Отличающийся особой или беззастенчивой хитростью, лживостью или неискренностью» (Random House Unabridged Dictionary).
«Википедия», самый доступный современный источник справочной информации, в русскоязычной статье сообщает о Макиавелли следующее: «Исторически его принято изображать тонким циником, считающим, что в основе политического поведения лежат выгода и сила… Впрочем, такие представления скорее следует отнести к исторически сформировавшемуся имиджу Макиавелли, чем к объективной реальности». Во франкоязычной статье, цитирующей Рэймона Арона, сказано уже более обоснованно: «Изначально, в благородном смысле макиавеллизм относится к концепциям Никколо Макиавелли, изложенным в его политических произведениях. При таком его понимании «макиавеллизм – это попытка выставить на всеобщее обозрение лицемерие общественной комедии, выявить те чувства, которые на самом деле подвигают людей на те или иные поступки, очертить истинные конфликты, образующие ткань исторической поступи, и изложить лишенный каких бы то ни было иллюзий взгляд на то, что же такое есть в реальности общество». А в англоязычной статье сказано уже совсем определенно: «В современном языке определение макиавеллианский используется с уничижительным, негативным смыслом, но такое его приложение ошибочно…»
Откуда взялось такое вопиющее разночтение между словарным, нормативным значением «макиавеллианского» и его массово – википедийно – распространенным толкованием? И так ли уж коварен пример, который я хочу читателю предложить?
Всвоей фундаментальной работе «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли написал среди прочего вот такие строки (перевод Р. Хлодовского): «Государи или республики, желающие остаться неразвращенными, должны прежде всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели явное пренебрежение божественным культом…
Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с предписаниями, установленными ее основателем, то христианские государства и республики были бы гораздо целостнее и намного счастливее, чем они оказались в наше время. Невозможно представить большего свидетельства упадка религии, нежели указание на то, что народ, находящийся ближе всех к римской Церкви, являющейся главой нашей религии, наименее религиозен. Тот, кто рассмотрит основы нашей религии и посмотрит, насколько отличны ее нынешние обычаи от стародавних, первоначальных, придет к выводу, что она, несомненно, близка либо к своей гибели, либо к мучительным испытаниям.
…дурные примеры папской курии лишили нашу страну всякого благочестия и всякой религии, что повлекло за собой бесчисленные неудобства и бесконечные беспорядки… мы, итальянцы, обязаны Церкви и священникам прежде всего тем, что остались без религии и погрязли во зле».
Макиавелли в желательной с его точки зрения системе государственного устройства не осуждает и не отрицает религию; наоборот, он указывает на ее крайнюю важность; но при этом недвусмысленно подразумевает подчиненность Церкви – то есть культового административного учреждения – светским князьям (правителям государств). А это в его эпоху означало прямой вызов всему существовавшему тогда устройству государственной жизни в католической – то есть практически во всей – Европе: в ней тогда главой всего и вся считался именно главный чиновник римской Церкви – папа. Другими словами, в нескольких сухих и бесстрастных абзацах Макиавелли фактически изложил основания, на которых могла бы быть осуществлена, по сути, революция в масштабах всей Европы.
В прекрасном очерке, который посвятил Макиавелли английский публицист и историк первой половины XIXвека Томас Маколей, читаем: «Нет никаких оснований считать, что окружавшие его люди находили его произведения шокирующими или нелепыми. Напротив, сохранилось более чем достаточно доказательств того, что и к нему, и к его работам современники относились с большим уважением. Его книги были опубликованы под патронажем самого папы Климента VII, а неподобающим для христианина чтением их объявили только поколение спустя, на Тридентском Соборе.[1] Он, действительно, подвергся осуждению некоторых членов демократической партии (во Флоренции. – А.Б.), но только за то, что посвятил своего «Государя» покровителю, носившему непопулярную среди них фамилию Медичи; а вот по поводу его столь сурово с тех пор осужденных аморальных доктрин никакого возмущения никто тогда вроде не выказал. Первые гневные возгласы против них зазвучали по сю сторону Альп, и в Италии их, кажется, восприняли с полным недоумением. А самым первым его гонителем был, насколько мы можем знать, кардинал Поул, наш соотечественник».
Итак – Реджинальд Поул (1500 – 1558), который, похоже, и стоял у истоков нынешнего нормативного, словарного значения «макиавеллианского». Выходец из очень знатной английской семьи, по матери – Плантагенет (то есть при определенном стечении обстоятельств имел законное право претендовать на королевский трон). Закончил жизнь в должности архиепископа Кентерберийского (главы английской Церкви) и Канцлера Оксфордского университета. Однажды даже чуть не был избран очередным папой римским. Занимался борьбой с Генрихом VIII, который упразднил в Англии главенство римской Церкви и при котором, в частности, были закрыты монастыри, изъято в пользу казны их имущество, прекращены отчисления в пользу папской курии и конфискованы церковные земли.
В эпоху противостояния папской курии главным советником короля Генриха, помощником и проводником его воли был некий Томас Кромвель (Оливер Кромвель ему доводился праправнучатым племянником). Именно Томаса Кромвеля считают автором большинства актов, принятых парламентом в период реформации английской Церкви, с 1532-го по 1539 год. И вот ему-то часто приписывают такой совет, данный на заре реформации будущему кардиналу, Реджинальду Поулу: «Лучше бросить всяких мечтателей вроде Платона и прочесть вместо этого книгу находчивого итальянца, толкующего об искусстве управления вполне практически».
Томас Кромвель немало поспособствовал отправке на плаху чуть ли не всех близких родственников Поула, не пощадил даже его мать. Но в значительной степени виноват в их гибели был сам кардинал: ведь именно в это время он по заданию папы римского в качестве его нунция мотался по Европе между испанским императорским и французским королевским дворами и пытался сколотить общеевропейскую антианглийскую лигу.
Почему он столь очевидно предал свою родину? Потому что в Англии последовательно и наглядно осуществлялся на практике «проект Макиавелли»: нация объединилась под рукой одного Государя, парламент давал законы и выражал интересы знати и народа, Церковь заняла подобающее ей подчиненное место и ограничилась своим непосредственным делом; место в этом государственном устройстве нашлось всем – кроме Ватикана. Одним из главных чиновниковкоторого как раз и являлся Поул.
Так что вполне закономерно, что о самом Макиавелли и о его рассуждениях папский нунций, князь Церкви Реджинальд Поул высказался следующим образом: «Я нахожу, что сия книга написана врагом рода человеческого. В ней растолкованы все возможные способы, коими могут быть уничтожены религия, справедливость и всякая склонность к добродетели». (Вспомним: «…ибо там, где существует религия, предполагается всякое благо…»)
По-моему, точно так же в нашем не столь давнем российском прошлом любую персональную критику в адрес руководителей государства объявляли без обиняков злонамеренным происком против партии и всей родной страны, и потому самого критика тут же зачисляли во «враги народа». Я не вижу никаких различий в логике осуждений, с которыми выступали что былые советские партийцы, что кардинал Поул. Те твердили: «Мы говорим – Ленин, подразумеваем – партия», этот явно имеет в виду: «Он говорит – Церковь, а мы подразумеваем – религия».
При первой же представившейся официальной возможности – на Тридентском (Трентском) Соборе, открывшемся в конце 1545 года с целью покончить с еретиками-реформаторами – римская Церковь официально предала Макиавелли анафеме, а политические трактаты его включила в только что учрежденный «Индекс запрещенных книг» (Index Librorum Prohibitorum). Причем одним из трех легатов уже нового папы – не Климента VII – на первых заседаниях Тридентского Собора был кардинал Поул.
Эти предупредительные меры означали в тогдашней католической Европе то, что ознакомление с произведениями Макиавелли, вынесение самостоятельного суждения о нем и о его учении стали невозможными. Не только рядовые христиане, а и подавляющее большинство «научно-образовательных центров» – университеты и монастыри – отныне могли только повторять официальную «линию партии». При этом, наверное, не будет натяжкой сказать, что в XVIвеке в Европе единственным действительно массовым средством информации и потому «мейнстримом» была церковь. Именно так: не с заглавной буквы, а со строчной. Церковь в каждом городском квартале, церквушка в каждой деревне, где слушали проповеди. А в них каждый священник в меру своих способностей обязан был не знакомить объективно паству со «стереотипами» пребывавших в анафеме, не разъяснять их подробно и терпеливо (то есть переводить), а клеймить – и только.
Результат, естественно, не заставил себя ждать. Всего через сорок неполныхлет после завершения Тридентского Собора, в 1598-м или 1599 году самый тогда популярный английский драматург Кристофер Марло выпустил на лондонскую сцену свою новую пьесу «Мальтийский жид». В те времена в начале представления зачитывалось разъяснительное вступление, чтобы правильно «сориентировать» рядового зрителя. И вот в такой вступительной «ориентировке» к «Мальтийскому жиду» о главном персонаже пьесы сказано, что он – «истинно Макиавиль» (”a sound Machiavil”). А поскольку персонаж исторической фигурой, то есть самим Никколо Макиавелли, не являлся, то к тому моменту имя это в восприятии театральной публики стало уже вполне нарицательным. К чему стоит еще добавить, что «истинно Макиавиль» в пьесе Марло – подлец невероятный, творит гнусные злодеяния да еще и зовется символичным именем Варавва. Так в сознании публики между именем Макиавелли, самыми безобразными гнусностями и библейским злодеем должны были сами собой расставиться знаки равенства.
Пьесу эту играли не один год разные труппы, в том числе и королевская. И, сами того не ведая, все они подвигали вперед языковую эволюцию: имя нарицательное постепенно превращалось в обычное определение и как таковое входило в обиход. Процесс формирования стереотипа завершился примерно за сто пятьдесят лет.
Приблизительно столько же лет назад Церковь начала необратимо утрачивать свою «медийную» роль, упускать из рук монопольный контроль над «мейнстримом»: церковный «Индекс запрещенных книг» перестал работать. Причем сегодня этот печальный «Индекс» читается, как полный перечень чуть ли не всех отныне общепризнанно великих писателей и мыслителей христианской (западной) цивилизации. А они-то как раз макиавеллизм воспринимали исключительно в «изначальном, благородном смысле»: Монтескье, Дидро, Руссо, Гете, Байрон…
Вот и пришло вместе с «реабилитированными» объективное переосмысление «макиавеллианского». Массовое. И потому язык, вне всякого сомнения, хотя и со своим обычным отставанием, но за ним последует; и уверен, что в не таком далеком будущем в толковых словарях перед нынешними определениями «макиавеллизма» и «макиавеллианского» вставят оговорку: устар. Ведь сумели же ученые, те, что занимаются политической философией и историей права, без лишнего шума договориться: Никколо Макиавелли – главный вдохновитель современной республиканской идеи[2].
Кто виноват в создании «макиавеллианского» стереотипа? И правомерно ли вообще считать, что кто-либо таки был в данном случае в чем-то виноват?
Я не профессиональный историк и не профессиональный юрист, и потому отвечать категорически на эти вопросы не мне. Я же могу только сказать, что у истоков всякой лжи, конечно же, обязательно стоит какой-нибудь «кардинал Поул», во плоти и во крови реальный человек, лгущий вполне сознательно в интересах и своей партии, и своих собственных. Если проследить всю цепочку распространения и постепенной «стереотипизации» любой лжи, то, чем ближе к источнику, тем больше будет появляться «на экране локатора» таких сознательных лжецов. И наоборот: чем дальше отстоят от нас истоки какой-нибудь «стереотипной» лжи, тем меньше среди нас самих сознательно повинных в ней.
Вот только профессиональных «переводчиков» незнание такой лжи от ответственности за ее распространение все равно никак не освобождает.
«Последний человек в Европе»
На примере с Макиавелли хорошо видно, что«стереотипная слепота» возникает в глобальных масштабах в результате процесса не менее глобального и имеющего к тому же крайне неприятное для нас название – промывание мозгов. Понять, что кто-то веками хозяйничал в головах наших предков и ложь оставалась нераспознанной, в моем представлении страшно. Но гораздо страшней обнаружить, что тот же процесс происходит с нами сейчас. Давайте проверим по-настоящему, по-переводчески еще один очень (не)простой стереотип – «орвеллианский».
Распространенное представление о взглядах Оруэлла хорошо иллюстрирует такая, например, цитата (речь идет о знаменитом романе «1984»): «Ужас будущего тоталитарного мира описан у него так предметно, что становится страшно по-настоящему. … Смешно: он писал главный антикоммунистический текст столетия, а за ним следили английские спецслужбы, считая его тайным адептом коммунизма! По старой памяти – имели основания, но эту школу, с начальных классов «испанского» романтизма и до последнего звонка послевоенной сталинщины, Оруэлл к тому времени – закончил. И в поколении, ослепленном левой идеей, аттестат интеллектуальной зрелости заслужил одним из первых» (здесь и далее курсив мой. – А.Б.).
А вот что в 1946 году, всего за два года до завершения работы над «1984», сказал в статье «Почему я пишу» сам Оруэлл (перевод В.Ф. Мисюченко): «Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимаю».
Как известно, демократический социализм – это центральное течение мировой левой идеи.
«Впрочем, коммунизм, конечно, только частный случай Старшего Брата; речь в романе не о левых и не о правых – речь о человеке и его свободе. Все остальное – подробности», – продолжаю цитировать текст, отражающий вроде бы верные представления об Оруэлле. Спорить с тем, что на всем протяжении романа «1984» о человеке и о его свободе ведется страстный разговор, никто не станет. А вот с тем, что речь в романе «не о левых и не о правых», я соглашусь уже только наполовину.
С тем же, что «коммунизм» в романе Оруэлла – только частный случай тоталитаризма, да к тому же еще и «всего лишь подробности», не соглашусь уже вовсе. Но зато полностью соглашусь со следующими словами: «(Оруэлл) писал главный антикоммунистический текст столетия», – и эти мои на первый взгляд противоречивые согласия и несогласия с автором текста подтверждают: он очень всерьез «заблудился». Попробую это доказать.
В 1941 году вышла книга довольно известного американского политолога Джеймса Бернхема «Революция менеджеров. Что происходит в мире». Одна из главных в этой книге мыслей Бернхема о том, что мир скоро станет трехполярным, сразу после войны обсуждалась очень широко и к тому же в абсолютно практическом плане, так же, как в последнее время глобализация. В самый разгар этой широкой международной дискуссии поучаствовал в ней и Оруэлл. В посвященном книге Бернхема эссе он написал, анализируя его тезисы: «Капитализм исчезает, но на смену ему приходит не Социализм. Вместо этого сейчас вырастает новый тип централизованного, планового общества, которое не будет ни капиталистическим, ни демократическим в любом из тех смыслов, в каком мы демократию понимаем. Управлять этим совершенно новым обществом будут люди, которые реально и на деле контролируют средства производства, а именно: хозяйственные руководители, техники, бюрократы и военные, которых Бернхем всех вместе именует «менеджерами». Эти люди устранят старый капиталистический класс, подавят рабочий класс и организуют общество таким образом, что вся власть и экономические привилегии останутся у них в руках. Право частной собственности будет уничтожено, но право общей собственности введено взамен не будет. Новые «менеджерские» общества будут состоять не из пестрой толпы небольших независимых государств, а из огромных сверхгосударств, сформированных вокруг основных промышленных центров в Европе, Азии и Америке. Эти сверхгосударства будут драться между собой за последние остатки еще не захваченных земель, но, видимо, будут не в состоянии завоевать друг друга окончательно и полностью. Внутреннее устройство в каждом отдельном сверхгосударстве будет иерархическим: высший слой будет состоять из новой аристократии, выбившейся туда за счет исключительных способностей и таланта, а на дне будет основная масса полурабов».
Думаю, любой, кто читал «1984», согласится со мной: это чистый «скелет» романа, на который осталось нарастить «мясо» – описание мест событий, персонажей и происходящих в их жизни перипетий. Главная декорация уже на сцене. Легко увидеть, что в описываемой системе действительно нет ни левых, ни правых. Оруэлл продолжает: «За последние примерно пятьдесят лет общее направление развития несомненно шло в сторону олигархии. Промышленная и финансовая власть все больше и больше концентрируется; значение каждого самостоятельного капиталиста или держателя акций неизменно уменьшается, а новый «менеджерский» класс ученых, техников и бюрократов, наоборот, все растет; пролетариат в его противостоянии централизованному государству слабеет; маленькие страны становятся почти совсем бессильны против больших; представительные органы приходят в упадок, появляются однопартийные режимы, основывающиеся на полицейском терроре, плебисциты фальсифицируются…»[3]
Оруэлл пишет, что, если мечты геополитиков осуществятся, Британия перестанет существовать, а всю Западную Европу целиком поглотит одно «великое государство» – Россия или Германия. Что же касается США, то, как великая держава, они выживут. А с американской точки зрения не так уж и важно, кто будет доминировать над Европой: «Из тех американцев, кто вообще над этим задумывается, большинство предпочли бы, чтобы мир поделили между собой два-три государства-монстра, которые бы договорились о своих окончательных границах и потом могли бы торговаться между собой по экономическим вопросам, не обременяя себя более идеологическими спорами. … Так что не удивительно, что видение мира у Бернхема часто весьма очевидно близко к взглядам американских империалистов…»
Если учитывать, что индустриализм на стадии его предельной монополизации тогдашние экономисты понимали как империализм, то становится очевидно: Оруэлл считал, что не ограниченный какими-либо сдерживающими факторами империализм неизбежно приведет к тоталитаризму.
Для взглядов Оруэлла – а не его «переводчиков» – это, конечно же, естественно, потому что всю жизнь он был последовательным и принципиальным сторонником идеи, которую сам же определял словами «демократический социализм». Тогда это означало еще и то, что Оруэлл был – антиимпериалист и борец за политическую демократию. А последняя – свободное и открытое состязание правых, центристов и левых на политическом поле. По справедливым и всеми признанным правилам, при взаимном уважении к естественному праву друг друга отстаивать интересы именно и только «своих» – бедных, средних, богатых. При понимании, что только так и можно дать всем возможность голосом «своей» партии сформулировать и отстаивать свои личные интересы. Наконец, при общем понимании (всеми и одинаково), что иначе не избежать тоталитаризма, то есть монополии одной партии – мобократии (власти толпы бедных) или олигархии (власти кучки богатых). Такое понимание всеми реальной опасности и привело в Древней Греции к созданию республики – для равной защиты равных прав всех от «монополии одной партии». Искренний и убежденный борец с такой именно монополией – бесконечноза то многими любимый Макиавелли – вполне логично и стал «возродителем» античной республиканской идеи и более чем заслуженно остался на века в глазах всех «еретиков» одним из символов Возрождения – своего рода социализма этой еще не такой давней эпохи. Вот в такой-то настоящий социализм и верил Оруэлл. И не видел при этом никаких признаков его становления – нигде.
Грустно думать о причинах, по которым издатели «1984» настояли на смене названия, которое Оруэлл предлагал для своего романа. А ведь у него рабочее название вплоть до сдачи рукописи издателю было более личным, конкретным и адресным: «Последний человек в Европе».
А чтобы уже никаких сомнений не осталось по поводу собственных взглядов Оруэлла, вот еще одно высказывание о судьбах Европы, сделанное в статье 1947 года: «…атомное и любое другое возможное оружие будущего вселит во всех такой страх, что никто уже не осмелится им воспользоваться. И такой вариант развития событий мне представляется наихудшим из всех возможных. Потому что мир в таком случае поделят между собой два или три огромных сверхгосударства, и уже ничто не сможет их поколебать: возобладать друг над другом они будут не в состоянии, а подорвать их изнутри в результате народного восстания будет тоже невозможно. Их внутреннее устройство будет скорее всего иерархическим… Необходимый психологический настрой внутри каждого из этих государств будет поддерживаться за счет полной изоляции от внешнего мира и якобы ведения бесконечной войны против остальных государств-соперников».
В «1984» – как раз три таких надгосударственных монстра, не капиталистические и не социалистические – менеджерские. Продукт мечтаний и последовательных усилий нацистов и коммунистов, тоталитаристов и геополитиков. В соответствии с которым самостоятельные демократические государства в большом числе и разнообразии не нужны. Зато нужна иерархия в обществе. Наверху – менеджеры с выдающимися способностями. Внизу – полурабы с промытыми мозгами; люди, у которых власти предержащие взяли под контроль даже не сознание, а подсознание, создали и внедрили в него определенную систему (не)простых стереотипов своей партии.
Два надгосударства-монстра из этих трех – титаны, которых родят Германия, или Россия (СССР), или кто-то еще… Не ясно – кто именно; ясно, что те, чьи «менеджеры» окажутся в конце концов более сильными и прилежными последователями идей «американских империалистов».
Третий монстр – это США или точнее: оруэлловское представление о том, какой могла бы быть эволюция «Штатов», если бы она совпала с мечтаниями «американских империалистов».
Такова, думаю, орвеллианская картина мира в неискаженном, чистом, по самому Оруэллу, виде.
«Некоторым очень богатым людям это очень не понравится»
Сразу после выхода в свет роман «1984» был принят отнюдь не всеми, причем не только в Москве, где увидели себя в этом «зеркале», но и в других столицах и, конечно же, в Лондоне.
Лондон в романе – всего лишь «областной центр», столица третьей по величине провинции в Океании (а в нее входят оккупированные Соединенными Штатами обе Америки, атлантические острова, включая Британские, Австралазия и юг Африки).[4]
То, что все ужасы, описанные в романе, происходят отнюдь не из-за того, что и на Океанию распространился и в ней восторжествовал советский «коммунизм», в романе подтверждено буквально: «В Океании государственное учение именуется ангсоцем, в Евразии – необольшевизмом, а в Остазии его называют китайским словом… "культ смерти"… На самом деле эти три идеологии почти неразличимы, а общественные системы, на них основанные, неразличимы совсем. Везде та же пирамидальная структура, тот же культ полубога-вождя, та же экономика, живущая постоянной войной и для войны» (здесь и далее цитаты из «1984» в переводе В.П.Голышева).
О том, что ангсоц, государственная идеология Океании, не является продуктом заимствования или насильственного насаждения советской «коммунистической» идеологии, в романе тоже сказано: «Неизвестно, сколько правды в этих сказаниях и сколько вымысла. Уинстон не мог вспомнить даже, когда появилась сама партия. Кажется, слова "ангсоц" он тоже не слышал до 1960 года, хотя возможно, что в староязычной форме – "английский социализм" – оно имело хождение и раньше». Каков смысл этого понятия, Оруэлл разъяснил в двух главах из «книги в книге», которые успел прочесть главный герой романа Уинстон Смит. Историки и литературоведы сегодня считают их или переиначенным изложением одного из трактатов Льва Троцкого об извращении коммунистической идеи сталинским режимом, или пересказом постулатов из двух книг Джеймса Бернхема, одна из которых – «Революция менеджеров».
Портрет автора «книги в книге» Эммануэля Голдстейна сам Оруэлл нарисовал так: «…отступник и ренегат, когда-то, давным-давно… был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции… Сухое еврейское лицо в ореоле легких седых волос, козлиная бородка – умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее; и было что-то сенильное в этом длинном хрящеватом носе с очками, съехавшими почти на самый кончик. Он напоминал овцу, и в голосе его слышалось блеяние» (тому, кто видел поздние фотографии Льва Троцкого, при перечитывании романа они с легкостью вспомнятся).
Почему, несмотря на очевидное сходство вымышленного Эммануэля Голдстейна с реальным Львом Троцким, историки все никак не могут решить: его трактат о сталинской диктатуре воспроизвел Оруэлл в своем романе или же все-таки труды Джеймса Бернхема о международных менеджерах? Почему чреватую тоталитаризмом суть английского социализма Оруэлл видит в столь разных трудах?
Наконец, почему сталинский локальный «коммунизм», бернхемовский вполне глобальный «менеджеризм» и «английский социализм» настолько похожи, что их даже совместными усилиями многих историков и литературоведов никак не удается как следует отличить друг от друга?
Причина, по которой отличить теории Троцкого от теорий Бернхема в «1984» весьма трудно, кроется в истории: в 1933 году Бернхем участвовал в учреждении Американской рабочей партии (через год она объединилась с троцкистской Коммунистической лигой Америки и получила новое название: Социалистическая рабочая партия). Как пишут биографы Бернхема, он стал не только ведущим представителем троцкистского крыла международного коммунистического движения, но даже главным представителем Троцкого и выступал от его имени в интеллектуальных кругах США. Серьезные разногласия между Троцким и Бернхемом начались только в 1939 году, в процессе бурного внутрипартийного обсуждения вышедшей тогда книги Бруно Рицци «Бюрократизация мира», а после подписания пакта Молотова – Риббентропа в 1940 году Бернхем официально прекратил свое членство в Партии.
Однако комментировал Оруэлл все-таки не только и не столько теории и взгляды идейного троцкиста; на момент публикации оруэлловского эссе Бернхем был уже ведущим и всеми уважаемым экспертом-геополитиком в США. Он уже подготовил для президента Рузвельта секретный аналитический доклад разведки США (OSS) со своей геополитической оценкой ситуации перед встречей в верхах в Ялте, и в этом докладе задолго до Фултонской речи Черчилля и знаменитых секретных докладов Кеннана предсказал неизбежность конфронтации с СССР[5].
В «Революции менеджеров» Бернхем написал, что после Второй мировой войны «Соединенные Штаты… станут естественным ядром одного из великих сверхгосударств будущего», и предсказывал, что они в процессе поглотят разваливающуюся Британскую империю (на что англичанин Оруэлл и отреагировал с большой горечью в своем полемическом эссе, а потом – излил всю эту горечь в романе, который потому и хотел назвать «Последний человек в Европе»).
Однако Бернхем «не сам все это выдумал». Как пишут его биографы, он считал, что внешнюю политику Сталина, например, предопределяли соображения, близкие концепциям британского географа сэра Халфорда Маккиндера. Бернхем писал, прямо заимствуя терминологию у Маккиндера, что «…советская держава, двинувшись из континентального ядра (Хартлэнда) Евразии[6]… распространяется вовне, на запад в Европу, на юг на Ближний Восток, на восток в Китай…». Основная геополитическая схема мира у Бернхема до конца его жизни вполне совпадала с той, которую за сорок лет до него не менее подробно и обоснованно расписал именно Халфорд Маккиндер.
Концепции сэра Халфорда весьма высоко оценили в Германии. Профессор Мюнхенского университета и института геополитики Карл Хаусхофер считал, что выдвинутые Маккиндером идеи – «самый выдающийся из всех географических взглядов на положение в мире». И тут стоит уточнить, что Рудольф Гесс, о котором речь пойдет позже, был во время Первой мировой войны адъютантом Хаусхофера, в то время генерала, а потом – одним из его любимых студентов и что вместе они помогали Гитлеру писать в тюрьме «Майн Кампф». План «Великой Германии», который Гитлер впоследствии пытался осуществить, в его геополитической части разрабатывался по идеям профессора Карла Хаусхофера, созвучным концепциям Маккиндера, которые в свою очередь позаимствовал американский геополитик Джеймс Бернхем. (Не удивительно, что сразу после войны в Европе и геополитика, и геополитики оказались на время полностью дискредитированными).
Халфорд Маккиндер был не только географом, но и педагогом: начиная с 1892 года работал в своей alma mater Оксфорде (Джеймс Бернхем – оксфордский выпускник 1929 года), а с 1904-го по 1908 год директорствовал в Лондонской школе экономики и политических наук. То есть находился в постоянном и тесном контакте с теми, кто Школой (и одновременно несколькими колледжами Оксфорда) реально руководил. И вот этот-то контакт, если только разделяли его участники идею «роста империй и слияния их всех в единую мировую империю», высказанную в главном труде Маккиндера «Демократические идеалы и реальность», образует еще одно звено в логической цепочке, ведущей к правильному пониманию оруэлловского текста.
Лондонская школа экономики была учреждена в 1895 году супругами Беатрисой и Сиднеем Вебб, Грэмом Уоллэсом и Бернардом Шоу. Все они были к тому же членами Фабианского общества и финансировали создание Школы тоже за его счет. Фабианское общество знаменито в первую очередь тем, что в конце XIX века разработало и вплоть до сороковых годов XX века активно распространяло и пропагандировало довольно специфическое учение, получившее название «фабианский социализм». Поскольку он был сугубо английского происхождения и явные, активные его пропагандисты были тоже все англичане, то его-то и стали иногда называть «английским социализмом». Причем ставить знак равенства между лейбористским, тоже социалистическим движением тех лет и фабианским, или «английским», социализмом – нельзя, хотя Фабианское общество действительно стояло у истоков партии лейбористов[7].
«Отчеты о дискуссиях, написанные Бертраном Расселлом и Гербертом Уэллсом, позволяют окончательно убедиться, что, вопреки его кажущейся оппозиционности британской олигархии, фабианский социализм на самом деле являлся одним из ее главных инструментов для укрепления и распространения своего влияния… (Члены Клуба) верили в первую очередь в элитарность власти, а по отношению к казавшимся им неуклюжими и часто слишком накладными демократическим процедурам они проявляли полную нетерпимость; в их представлении управление Англией должно было оставаться в руках высшей касты, сочетающей в себе просвещенное чувство долга с умением эффективно управлять державой». Так характеризуют фабианское общество историки.
И можно еще добавить: фабианское общество поддержало колониальную войну против буров и в начале ХХ века уже полностью и окончательно встало на сторону имперской политики правительства. В 1929-м – 1931 годах лорд Сидней Вебб даже занимал посты сначала министра доминионов, а затем министра колоний. Такое вот взаимоналожение «географической», имперской и «социалистической» идей! А в США главные постулаты фабианского социализма были в значительной степени реализованы после Великой депрессии администрацией президента Рузвельта, достижения которой и позволили Бернхему сделать вывод, что в США происходит «революция менеджеров».
В 1870 году в Оксфорде создали кафедру изящных искусств и преподавать на ней начал Джон Рёскин, который говорил и об империи, и об обездоленных массах Англии как о понятиях нравственных и призывал студентов быть хранителями «великолепной традиции общества образованного, ценящего красоту, главенство закона, свободу, достоинство и самодисциплину». По его мнению, этой традиции грозило исчезновение, и спасти ее можно было только за счет ее распространения на все низшие классы в Англии и вообще в мире.
У Рёскина сразу сложился круг студентов-энтузиастов и среди них Арнольд Тойнби, Сесил Родс и Альфред (впоследствии лорд) Милнер. Со временем они составили устойчивое политическое сообщество, позднее получившее название «Круглый стол» (The Round Table). Родс, умерший в 1904 году, завещал этому сообществу все свое гигантское состояние (распорядителями фонда он в завещании назначил Милнера и лорда Розбери, зятя своего главного делового партнера – лорда Натана «Натти» Ротшильда). Позже лорд Милнер стал одним из самых влиятельных политических деятелей в Англии и, соответственно, в мире (руководил имперской и внешней политикой Британии; именно его имперские министерские портфели позднее получил Сидней Вебб). В 1882 году он еще молодым человеком читал в кружках рабочих лекции на тему «Социализм», а позднее, в 1906 году, уже будучи одним из самых влиятельных государственных деятелей в Англии, как-то однажды в публичном выступлении сам о себе сказал: «Я не только империалист до мозга костей… Я еще и не могу встать на сторону тех, кто огульно хает социализм. Я признаю при этом, что социализм возможен и в подлой форме, когда против богатства ополчаются просто потому, что ненавидят его, а само учение живет за счет разжигания классовой ненависти. Но… есть и благородный социализм; он рождается не из зависти, не из ненависти, не из немилосердия, а из искренне прочувствованного, благородного и мудрого понимания того, что такое жизнь всей нации в целом».
Считается, что лидер первой марксистской социал-демократической организации в Грузии «Месаме-даси» («Третья группа») Ной Жордания еще в 1898-м – 1899 годах открыто выступал с апологией британского социал-империализма, отстаивая идею его цивилизаторской миссии в колониальных и отсталых странах. Тогда же, в 1898 году, в группу «Месаме-даси» вступил… будущий «товарищ И. Сталин» и потом не один год оставался ее активным членом. Впоследствии, уже после революции, Сталин охотно встречался и дружески беседовал с видными членами фабианского социалистического движения Беатрисы Вебб. Даже Ленин – нечастый случай! – теории Сиднея Вебба считал неплохими и в его адрес полемическими оскорблениями в своей обычной манере не сыпал. Супруги Вебб вплоть до начала Второй мировой войны неизменно положительно отзывались о новой, советской России (последнюю такую апологетическую книгу «Правда о Советской России» Беатриса Вебб написала в 1942 году), как на первых порах и созданный под общим руководством лорда Милнера серьезный политический журнал, имевший то же название, что и его разросшаяся и ставшая крайне влиятельной и внутри страны, и за рубежом группа «Круглый стол».
В 1900-х – 1910-х годах группа «Круглый стол» собрала мнения ведущих представителей всех основных политических и общественных движений о желательном с их точки зрения будущем Британской империи. По завершении этой работы группа подготовила сводный заключительный доклад. В 1913 году ответственный секретарь группы Лайонел Кертис отправился в длительную поездку по доминионам. Выступая перед членами Общества Круглого стола Канады, он выводы доклада резюмировал следующим образом. Все доминионы (Канада, Австралия, Новая Зеландия, Индия и т.д.) и само Соединенное королевство должны стать равными независимыми государствами, которые по своей доброй воле вступят в «органический союз» и создадут над собой свое общее федеративное, имперское, или иначе – союзное, правительство, которому передадут свои права вести все сношения с внешним миром. Этот принцип реформирования – единственный, который позволит империи в будущем остаться жизнеспособной великой державой.
Конституция СССР, принятая в 1924 году, вплоть до деталей является точным отражением этого разработанного и провозглашенного «Круглым столом» принципа превращения империи в «органический союз»[8].
Как пишут историки, лордМилнертерпеть не мог межпартийную борьбу и парламентскую систему; он «мог бы послужить одним из самых ранних примеров нового явления, которое Джеймс Бернхем позднее назвал «менеджерской революцией», то есть зарождения и роста группы менеджеров, действующих за кулисами и недоступных контролю со стороны общественного мнения, но умеющих в то же время достигать того, что они сами считают благом для народа».
Итак, политическое движение бернхемовских «менеджеров» зародилось как мировое движение сторонников одновременно и империи, и социализма, но социализма «благородного», с большой буквы, «английского», отличавшегося своей полной, резкой недемократичностью; потому-то сами английские историки и дали «менеджерам» определение «социал-империалисты» (в этом смысле и безо всякой оценочной составляющей я и буду дальше в тексте этот термин использовать). Момент зарождения социал-империализма – последняя четверть XIX века. Российские социал-демократы того времени, в первую очередь меньшевики, включая и тех, кто впоследствии стали лидерами коммунистической партии, а также идеологи и стратеги германских нацистов – находились с английскими и американскими социал-империалистами в тесном контакте, как идейном, так и практическом. Учение Маркса социал-империалисты не отрицали, а, наоборот, приспосабливали для нужд дальнейшего развития и укрепления империй в условиях неизбежной, с их точки зрения, реформации, необходимой для выживания великих держав в новых условиях; они считали, что это – единственный возможный способ сохранить западную цивилизацию.
Другими словами, и «ангсоц» – английский социализм, – и взгляды «американских менеджеров и империалистов», и «евроазийский необольшевизм», которые Оруэлл отобразил в своем романе «1984», действительно были идейно крайне близки и имели в реальной жизни многие общие, если не вообще одни и те же корни. Подавление всякой настоящей демократии и в реальных, и в вымышленных Оруэллом «сверхдержавах» полностью соответствовало взглядам идеологов социал-империализма: Лайонел Кертис неоднократно разъяснял в своих трактатах, что на пути к единому мировому органическому союзу на переходном этапе сразу давать полную демократию народам британских доминионов и всех других отсталых стран нельзя ни в коем случае: они к ней не готовы, у них нет необходимой для этого образованности, и поэтому все неизбежно закончится хаосом и анархией; цивилизаторская и одновременно «лидерская» роль реформированной в органический союз Британской империи, по мысли Кертиса, в том и заключалась, чтобы взять на себя руководство этими народами и потом постепенно «подтягивать» их до своего уровня.
Остался невыясненным последний вопрос: почему для изложения международной социал-империалистической сущности «английского социализма» Оруэлл выбрал в качестве «медиума» именно Троцкого?
В середине 1930-х годов начали вырываться наружу разногласия и даже силовые столкновения между последователями социал-империалистической идеи в разных уголках планеты. И так продолжалось до конца 1940-х годов. В историю публичные проявления этих споров вошли под именем «заговоры».
Первым таким заговором, взволновавшим весь мир, стал «троцкистский», завершившийся московскими показательными процессами и массовыми репрессиями. Последним столь же очевидным, но не взволновавшим мировую общественность, стал «заговор фондов», завершившийся вашингтонскими показательными процессами и репрессиями (не массовыми и не сопоставимыми, конечно же, ни по масштабам, ни по жестокости с московскими, но все же такими, какие тогда считались допустимыми в свободном демократическом мире). В промежутке между ними аналогичных процессов было много и по всей Европе.
Об отправном московском заговоре мы сегодня знаем вроде бы все. А о заключительном вашингтонском процессе – кто-нибудь помнит и знает? Или, скажем, о кагулярах во Франции, о деле Гесса в Англии? Скорее всего нет. И вот, на мой взгляд, самое краткое, выразительное и исчерпывающее объяснение, почему: «…разматывая нити, которые тянулись от известных коммунистов, таких как Уиттэйкер Чэмберс, и дальше через Алджера Хисса и Фонд Карнеги к Томасу Ламонту и Банку Моргана, комитет Конгресса уперся в большую и плотно переплетенную сеть не облагаемых налогами фондов (то есть благотворительных, а также вроде нынешних НПО. – А.Б.). В июле 1953 года Восемьдесят третий Конгресс создал Специальную комиссию для расследования не облагаемых налогами фондов…. Однако скоро стало очевидно, что некоторым очень богатым людям очень не понравится, если расследование зайдет слишком далеко, и чтотесно связанные с этими состоятельными людьми «самые уважаемые» газеты страныявно не заинтересуются разоблачениями, какими бы впечатляющими они ни оказались, во всяком случае, не заинтересуются ими настолько, чтобы начать хоть как-то значимо возбуждать общественное мнение…»
Конспирология как переводческое ремесло
Шестьдесят лет исполнилось не только публикации романа Оруэлла: ровно столько же лет назад вышел «Англо-американский истеблишмент» Кэрролла Квигли[9].
Эта книга полностью посвящена точно тому же предмету, что и «1984»; речь в ней об английских и – отчасти – американских «менеджерах», об их мечте о геополитическом мироустройстве, об их иногда крайне опасных методах строительства безусловно социал-империалистического глобального общества на всей планете. Отличие книги Квигли от книги Оруэлла одно: «1984» – антиутопия, обращенная в будущее, а «Англо-американский истеблишмент» – сухое и предельно академичное исследование, обращенное в прошлое.
Здесь я себе позволю небольшое отступление.
Есть книги, прочитать которые близко к замыслу автора невозможно, если не знать достаточно хорошо среду и время, в которых и о которых автор книгу написал. Самый простой и очевидный пример – «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. «1984» – именно такая книга, только английская. Причем удивительно, как-то даже невероятно похожая именно на «Мастера и Маргариту». Думаю, все, кто читал оба романа, согласятся со мной: Маргарита у Булгакова и Джулия у Оруэлла схожи не просто чертами характера или внешне; главное сходство здесь – символическое. Авторы вложили в их образы близкие идеи и смыслы: обе героини – Утренние звезды, глотки свободы и мгновенья настоящей жизни для героев, обе – их ведьмински-бесстрашные защитницы, обе – надежда на свободу и настоящую жизнь.
Есть сходство и в реальных биографиях авторов, которые отозвались в романах. Оруэлл во время войны работал в Восточном отделе международной службы Би-би-си, входившей в сферу ответственности Министерства информации, которое занималось пропагандой, нацеленной на «своих», и информационной войной против «чужих». В романе Оруэлла весь замкнутый мирок этого «министерства Правды», от описания здания и вплоть до быта, словечек, названий баров и кафетериев, так же безусловно угадывается читателем, как замкнутый московский писательский мирок у Булгакова по разбросанным в романе многочисленным и откровенным намекам.
Схожи во многом (если отвлечься от буквального содержания романов) и главные герои в обеих книгах (Мастер и Уинстон Смит).
Схоже и то, что в обоих романах присутствуют и имеют огромное значение «книги в книгах». У Булгакова это роман о Иешуа и Понтии Пилате, который пишет Мастер, у Оруэлла – зловещая фальшивка, изготовленная внутренней партией.
Известно, что Булгаков в последние годы жизни предпринял несколько неудачных попыток встретиться лично со Сталиным, веря в то, что, если удастся побеседовать с тираном напрямую, он сможет ему все объяснить, сумеет с ним «объясниться». И потому можно не сомневаться, что разговор между Иешуа и Понтием Пилатом в «Мастере и Маргарите» – это и тот так и не состоявшийся разговор между Булгаковым и Сталиным. Чем у Булгакова на последних страницах романа этот разговор заканчивается, думаю, помнят многие: он не заканчивается, он остается обращенным в будущее.
Точно так же не закончен разговор Оруэлла с его «Понтием Пилатом». Что же касается «книги в книге» оруэлловского романа, то по прочтении последней фразы «Англо-американского истеблишмента» Кэррола Квигли у меня сложилось понимание, что это и есть ее реальный прототип. Вот она, эта последняя фраза: (к концу Второй мировой войны) «…уже становится видно, что начатый в 1875 году усилиями Тойнби и Милнера, осененный светлой верой в лучшее будущее, беспримерный и отважный поход постепенно выдохся, иссяк и рассыпался в прах посреди горьких взаимных упреков и обид между былыми соратниками».
Анализируя заговоры 30-х – 40-х годов, приходишь к выводу: до войны «заговорщиков» обвиняли в первую очередь в потакании социал-империалистическому тоталитаризму (каждая сторона называла его по-своему, но для нас суть от этого не меняется). За пределами Германии и СССР доказанность такой вины грозила провинившимся чем-то вроде политической смерти. В худшем случае.
После войны (о ее небывалых в истории человечества ужасах напоминать никому не надо) обвиняли уже в совершении преступления против человечности, а оно квалифицируется не только как собственно исполнение злодеяния, но включает в себя и любую форму соучастия и даже просто подстрекательство. И не имеет срока давности.
Германских социал-империалистов за это преступление наказали в Нюрнберге и продолжают выявлять и наказывать до сих пор. А вот на остальных процессах того времени выясняли, были ли у них пособники вне Германии, и если были, то кто? Кто втянул нас в эту жуткую бойню? Косвенные улики, подтверждавшие, что были такие соучастники и подстрекатели, существовали тогда в избытке. Дальнейшего расследования и недостающих прямых улик требовали повсюду – в парламентах, в прессе, в судах. Главных виновных искали в первую очередь среди тех, кто в силу своего положения был вообще в состоянии соучаствовать, подстрекать, финансировать и т.п. То есть искали заговоры среди правящих элит.
В Англии речь шла в первую очередь о так называемом «Кливденском круге»[10]. Все его наиболее активные и влиятельные члены были и в Англии, и в мире прекрасно известны, как и многочисленные факты, из которых следовало, что они виновны в потакательстве нацизму и договаривались о чем-то с Гитлером. Для раскрытия этого преступления и вынесения приговора не хватало только прямых улик.
Профессор Карл Хаусхофер вскоре после окончания войны дал полные и исчерпывающие показания офицерам английской и американской разведок и рассказал все, что знал о тайных переговорах Рудольфа Гесса[11] с лидерами Кливденского круга. И сразу после этого вместе с женой покончил с собой при обстоятельствах, которые никто даже не попытался расследовать, хотя профессору и предстояло через пару дней давать показания на Нюрнбергском процессе.
Сына профессора Хаусхофера, Альбрехта, который был одним из главных посредников-курьеров с немецкой стороны во все время тайных переговоров вплоть до мая 1941 года, еще до загадочного самоубийства его родителей казнили, вроде бы по личному указанию Гитлера всего за два дня до исчезновения из нашей жизни и самого Гитлера тоже.
Тогда же Рудольф Гесс, еще даже и не пожилой мужчина, спортсмен и выдающийся летчик-ас, странным образом вдруг превратился в английском плену в сенильного, ничего и никого не помнящего зомби и оставался таковым еще сорок с лишним лет, до самого конца своей очень долгой тюремной жизни.
А протоколы исчерпывающих изобличительных показаний профессора Хаусхофера – документы, непонятно какому именно государству принадлежащие, ни по каким законам о свободе информации ни в Англии, ни в США заполучить нельзя по сей день.
И вот в этот момент, когда было слишком похоже, что кто-то лихорадочно заметает какие-то зловещие следы, одновременно вышли в свет две книги, посвященные одному и тому же социал-империализму: «1984» Джорджа Оруэлла, адресованная в первую очередь англичанам, со страстным предупреждением: вот чем нам грозит «их» власть, если она распространится на весь оставшийся еще хоть сколько-то демократическим мир, – и «Англо-американский истеблишмент», адресованный в первую очередь американцам, причем в заключительной анестезирующей фразе Квигли авторитетно сообщал, что движение социал-империалистов сошло на нет.
Если читать обоих авторов по-переводчески, вникая во все их смыслы, то невозможно отделаться от впечатления, что Квигли и Оруэлл в процессе работы над своими книгами знали, что и как именно каждый из них преподносит; более того, может быть, они и черновики друг друга читали и, споря, обсуждали их между собой. Что Джордж Оруэлл в этих спорах обвинял Кэрролла Квигли в чем-то очень серьезном и что вот этот-то их незаконченный спор и воспроизвел Оруэлл в романе, как незадолго до него таким же приемом увековечил свой незавершенный разговор с тираном Булгаков.
И Квигли, и Оруэлл работали над своими книгами в одно и то же время, в одном и том же месте в буквальном смысле слова: в 1947-м – 1949 годах, в Лондоне.
Оруэлл с конца 1930-х годов и до самой смерти пользовался покровительством сына леди и лорда Асторов Дэвида: сотрудничал в принадлежавшей его семье газете «Обсервер», последние годы жил в одном из принадлежавших ему имений в Шотландии. Более того, считается, что отношения у них были весьма близкие, что вообще Оруэлл на взгляды Дэвида оказал значительное влияние. Но при этом его родители – как подробно разъяснил в своей книге Квигли – на тот момент были самые, возможно, ключевые фигуры англо-американского истеблишмента. Другими словами, Джордж Оруэлл жил, работал и был явно не последним человеком в самом центре этого замкнутого лондонского мирка лидеров мирового социал-империализма. И именно в этом мирке объявился для написания своей книги американец профессор Кэрролл Квигли.
Квигли нигде не рассказал ни о том, кто заказал, ни о том, кто оплатил его работу по подготовке и написанию «Англо-американского истеблишмента», а ведь рукопись была впервые опубликована отдельной книгой только через четыре года после его смерти, в 1981 году (ни один профессор себе такую роскошь за свой счет позволить не может). Можно предположить, что книга была заказана и оплачена американской частью англо-американской социал-империалистической элиты и что она же снабдила Квигли необходимыми рекомендациями, сделавшими возможными его доверительные беседы с «посвященными» в Лондоне. Можно также предположить, что цель истеблишмента была – защититься, дать внятное и максимально «безобидное» объяснение всем известным общественности доказательствам существования заговора. Мог ли Оруэлл, находясь в самом центре этой компании «заговорщиков», будучи к тому же сам одним из ведущих специалистов по этой теме и зная наверняка гораздо больше, чем он мог написать и писал открыто, о такой затее не знать[12]?
Книга Квигли – единственная из мне известных, где практически на одной странице указаны: главный обвинительный аргумент Оруэлла в его романе; главная опасность, о которой он предупреждает; прототип-источник этой опасности в реальном современном Оруэллу мире; и, наконец, даже название «Океания», которым Оруэлл снабдил придуманное в романе государство. Как наваждение, появляется мысль, что Оруэлл в полемическом азарте просто взял и все это скопом перенес в свой роман, чтобы было предельно ясно, к кому он обращается.
В «1984» в двух главах из книги Эммануэля Голдстейна с убийственной точностью описан механизм, используя который в сочетании с «ангсоцевской» пропагандой, Партия установила в Океании запредельно двуличный и жестокий тоталитарный режим.
У Квигли с такой же точностью и детализацией описаны и механизм, и пропаганда, которые использовали Лайонел Кертис и его соратники по Группе Милнера/Кливденскому кругу в период с начала ХХ века и вплоть до Второй мировой войны. Описаны двуличие, жестокость, беспринципность, откровенная публичная ложь, в том числе под присягой и в Парламенте, предательства, манипулирование общественным мнением – описано все.
Кажется, Квигли Оруэллу чуть ли не подсказывал, чуть ли не помогал, подгонял даже, говорил: смотри, как все было на самом деле страшно! И Оруэлл, можно предположить, должен был бы только все это переписывать уже в своем, антиутопичном формате… Почему же у них получились тем не менее прямо противоположные концовки-выводы?
В «1984» в составе Партии есть еще и отдельная, «внутренняя партия», ее элитная часть, сообщество «посвященных», которые единственно и наделены реальной властью. В «Англо-амерканском истеблишменте» Кэрролл Квигли объясняет, что сообщество социал-империалистов всегда делилось на «внешний» и «внутренний» круги и что реальное влияние каждого члена сообщества тем и определялось – входил он во «внутренний круг» или нет.
Кто такой в романе «1984» О’Брайен (фамилия типично шотландская)? Член внутренней партии, один из «посвященных». Кто такой, с точки зрения Оруэлла, Квигли (фамилия тоже типично шотландская)? Член внутреннего круга англо-американского истеблишмента, один из «посвященных».
Каким в начале романа «1984» О’Брайен представляется Уинстону Смиту? «В глубине души Уинстон подозревал – а может быть, не подозревал, а лишь надеялся, – что О’Брайен политически не вполне правоверен. Его лицо наводило на такие мысли. Но опять-таки возможно, что на лице было написано не сомнение в догмах, а просто ум. Так или иначе он производил впечатление человека, с которым можно поговорить – если остаться с ним наедине… "Я с вами, – будто говорил О’Брайен. – Я отлично знаю, что вы чувствуете. Знаю о вашем презрении, вашей ненависти, вашем отвращении. Не тревожьтесь, я на вашей стороне!"» (перевод В.П. Голышева).
А вот как знакомит читателя с самим собой Квигли: «Я поставил себе задачу не воздавать кому-то хвалу или осуждать кого-то, а лишь излагать предмет и анализировать его. … При этом собственное мнение о предмете у меня, конечно же, тоже есть. С целями и задачами, которые выбирала Группа Милнера, я в целом согласен. В моем представлении Британское содружество наций и британский образ жизни – это одно из величайших достижений в истории человечества. … Но при этом с методами, которые они использовали, я не согласен, хотя иногда они и имели в своей основе самые высокие идеалы и добрые намерения… Однако отсутствие у них дальновидности… непонимание последствий, которые возымеют их действия… (и многие другие подобные недостатки) на мой взгляд, привели на грань краха многое из того, что и им, и мне одинаково дорого. … Мне не раз говорили, что историю, которую я намереваюсь рассказать, лучше оставить без огласки… Я не согласен… Я верю, что никаких оснований для сокрытия правды нет и что правда, будучи преданной гласности, людям доброй воли повредить не может. Ведь невозможно иметь правильные расчеты на будущее, не разобрав и не поняв предварительно ошибки, совершенные в прошлом».
Как начинается главная политическая завязка сюжета в «1984»? О’Брайен тайком передает Уинстону крамольную книгу Эммануэля Голдстейна. Уинстон в ней читает предельно точную картину всего того тоталитарного ужаса, в котором он живет, и разъяснение механизма и методов, используя которые внутренняя партия ангсоцевцев этот зловещий режим и установила. После ареста при встрече с О’Брайеном в ответ на вопрос о книге Голдстейна тот ему спокойно признается: «Я ее писал. Вернее, участвовал в написании. Как вам известно, книги не пишутся в одиночку».
Квигли в 1949 году в предисловии к «Англо-американскому истеблишменту», имея в виду очевидную трудность, с которой он при написании книги сталкивался, подчеркнул (курсив мой. – А.Б.): «Историю тайной группы такого рода постороннему человеку писать (не допуская ошибок и неточностей) трудно, но все-таки приходится, поскольку никто из посвященных сам этого никогда не сделает». А в другой своей известной книге «Трагедия и надежда» через четырнадцать лет он написал, что был «посвященным», был потому допущен к секретным архивам, собирал мнения и советы авторитетных в этом кругу людей. И то, что Квигли столь спокойно во всем этом признавался, объясняется просто: о существовании «Англо-американского истеблишмента» в 1963 году в мире еще не знали, никто из непосвященных его не читал и уличить автора во лжи просто не мог. А вот редактор, которому в 1981-м поручили подготовку рукописи «Англо-американского истеблишмента» к изданию, он – да, вполне мог эту нестыковку просто не заметить, пропустить, а самого Квигли уже не было в живых.
Судить окончательно о том, был ли в действительности живой контакт между Квигли и Оруэллом, был ли между ними лицом к лицу спор, я все-таки не возьмусь, потому что все только что приведенные мною «улики» все равно косвенные. Но вот о том, что Квигли «конспирировался», говорю уже более уверенно.
У меня есть старинный приятель-разведчик, который преподал мне однажды, сам того не зная, лучший урок на вроде бы безобидную лингвистическую тему «Фигура умолчания». Был у нас с ним как-то разговор об этом, вывод из которого я сформулировал так: «Чтобы действительно правильно понимать собеседника, надо знать, о чем он не говорит». Не потому, что не знает, а потому, что не хочет. Квигли в «Англо-американском истеблишменте» не хотел говорить о том, что он – один из «посвященных». Чего он тем самым пытался достичь? Заставить нас по прочтении его книги вынести такое суждение: если совершенно посторонний и к тому же умный и серьезный историк говорит, что никакого полутайного, стремящегося к власти сообщества больше нет, значит, так оно и есть.
«…Он явил нам образец выдающейся личности»
«Конспиратор» Кэрролл Квигли молчал о многом. Например, о Рудольфе Гессе. «Дело Гесса», начинающееся в середине 1930-х годов, не закончено до сих пор. Для Англии оно значит ровно то же, что расследование убийства Джона и Роберта Кеннеди в США, а по масштабам своей потенциальной убийственности для всего «англо-американского истеблишмента» скорее всего «дело Кеннеди» сильно превосходит.
Во всех обвинениях, которыми на процессах о заговорах 1930-х – 1940-х годов столь энергично обменивались и тогдашние социал-империалисты, и настойчиво требовавшие их разоблачения противники, так или иначе присутствовал Рудольф Гесс. Потому что с немецкой стороны во всех предвоенных заговорах социал-империалистов вплоть до мая 1941 года рядом с Гитлером неизменно присутствовал именно он. До мая 1941 года Гесс был одним из центральных звеньев, через которое увязывались практически все заговоры того времени.
Вплоть до 1939 года Кливденский круг, бывший при Чемберлене, по признанию самого Квигли, фактически правительством Англии, вел переговоры и с Гитлером, и с Гессом официально, хотя многие зафиксированные англо-германские встречи в верхах не запротоколированы. Имелись прямые улики, касавшиеся, например, Мюнхенских соглашений и не просто сознательной, а целенаправленной сдачи Чехословакии Гитлеру. Но то еще не было ни государственной изменой, ни тем более составом страшного преступления против человечности[13].
А ведь после 3 сентября 1939 года, с момента, когда Великобритания объявила Германии войну, любые тайные переговоры с врагом превращались в тягчайшее преступление под названием «государственная измена». Во всех случаях, когда такие переговоры, пусть архисекретные, не ведутся по официально оформленному поручению правительства, все в них участвующие автоматически становятся государственными преступниками.
И, поскольку улик, указывающих на то, что Кливденский круг продолжал переговоры с Гессом, было предостаточно, в Англии требовали, и Оруэлл в том числе, представить все имеющиеся сведения о переговорах с Гессом в период с сентября 1939-го по май 1941 года. В уклончивых ответах правительства не было подтверждения, что хоть кто-то в тот период имел официально оформленное поручение на ведение переговоров. И точно так же не было ничьих имен. Черчилль в парламенте однажды даже пошутил приблизительно так: да если их всех называть, то у нас тут в парламенте никого не останется… (С юмором у англичан всегда было все в их знаменитом своеобразном порядке.)
И вот что обо всей этой опасной для английских социал-империалистов истории написал Квигли: «Как мы еще увидим, и Группа Милнера, и Группа Чемберлена проводили единую политику, но с несколько по-разному расставленными акцентами, вплоть до марта 1939 года, когда это их объединение начало распадаться. Распаду способствовало то, что несколько человек… из милнеровского круга переместились во внутренний круг, образовавшийся вокруг Чемберлена. Процесс этот был незаметен и скрыт от посторонних в силу того, что этот новый круг проводил политику, внешне вроде бы совпадавшую с курсом, избранным Группой Милнера. Но истинный курс круга Чемберлена еще год после марта 1939 года был на продолжение примирения (с Гитлером). По понятным причинам эту политику держали в полном секрете…» И далее: «Позиция (нового правительства Черчилля) и Группы Милнера по этим вопросам снова стала единой. Начиная с 8 мая 1940 года у них была одна общая цель: одержать победу в войне с Германией». Вот и все, что по делу Гесса написал Квигли. Написать тогда такую предвоенную и военную историю Кливденского круга – это было все равно что в США, в период слушаний в Комитете Черча (1975–1976), в истории президента США Линдона Джонсона не упомянуть вообще Роберта Кеннеди и только назвать дату смерти (не убийства – просто смерти) Джона Кеннеди.
Тогда ведь никто не знал, какой новый, захваченный у немцев «компромат» советская сторона может в любой выгодный для нее момент «подбросить» через своих союзников в коммунистических и социалистических партиях в Европе и в Штатах. (Главный канал поступления новых улик был именно этот; потому Оруэлл, повторявший обвинительные запросы и требовавший расследования и наказания, и находился под тайным наблюдением спецслужб: они следили за теми, у кого, как им представлялось, могли успеть перехватить новые разоблачительные материалы раньше, чем они будут обнародованы.)
И тут уже становится особо показательным молчание Квигли даже не о Гессе, а о Сталине, об СССР, о Коминтерне, о Троцком. Точнее, так: Сталин и СССР за весь рассматриваемый период в книге у Квигли изредка появляются, еле различимыми призраками на отдаленных горизонтах политических забот «англо-американского истеблишмента», а вот Коммунистического интернационала (Коминтерна) в книге действительно нет вообще.
И даже самого Троцкого нет. И это у Квигли на мой взгляд – самое нехорошее из всех его молчаний.
Окончательное изгнание Троцкого из рядов советской «менеджерской» элиты началось в конце 1926 года: его вывели из состава Политбюро. В октябре 1927-го его исключили из ЦК, в ноябре провалилась попытка Троцкого и его сторонников совершить государственный переворот, приуроченный к празднованию десятилетия революции, через несколько дней его исключили из партии и в декабре сослали в Алма-Ату, а вскоре выслали из страны.
Чуть ли не день в день, когда Троцкого вывели из состава Политбюро, в Москве проходил VII расширенный Пленум Исполкома Коминтерна (ИККИ). В рамках дискуссии на Пленуме выступил с докладом, среди прочих, Троцкий. А с заключительным словом выступил Сталин. После внимательного изучения тезисов Троцкого и сталинской критики его позиции можно с уверенностью сделать два вывода. Первый: не в идеологической и не политической, а в конкретно финансово-экономической области Троцкий, безусловно, выступал в общих глобальных интересах англо-американского истеблишмента. Второй: Сталин фактически предъявил и Троцкому лично, и англо-американскому истеблишменту в целом (еще человек триста-четыреста) ультиматум: распоряжаться всем в СССР будем мы (местные «менеджеры»), и, пока народ верит в «народность» нашей власти и в нас, так оно и будет.
В то время, когда в Москве дело дошло до «троцкистского заговора» и показательных процессов и Троцкого приговорили заочно к смертной казни, а западные державы начали выстраивать свою политику вокруг нового принципа («пусть Германия движется на восток» – вот об этом Квигли пишет подробно), сам Троцкий, как известно, жил в Мексике. Он поселился на огороженной высокой стеной вилле в Койоакане, где его безопасность круглосуточно обеспечивали телохранители. Был в его распоряжении и лимузин. Но при этом своих собственных доходов с момента отъезда из СССР Троцкий не имел. Поэтому считается, что в Койоакане все немалые расходы по содержанию виллы, лимузина, охраны покрывали его идейные друзья и соратники в США – Социалистическая рабочая партия[14].
В самый разгар московских показательных процессов, в апреле 1937 года, по инициативе СРП в США был создан как бы квазисуд под названием «Комиссия по расследованию обвинений, выдвинутых против Троцкого на московских процессах». Целью этого предприятия было предъявить Троцкому и рассмотреть все «сталинские» обвинения против него, но в отличие от юридически и процессуально извращенной московской процедуры по единственно приемлемой в свободном мире процедуре справедливого суда (fair trial). Другими словами, эта имитация классического судебного разбирательства была по своей сути точно так же процессом показательным, но как бы со знаком плюс.
В Койоакан выехала следственная комиссия с адвокатом для Троцкого. На одном из дюжины состоявшихся «судебных» заседаний довольно много времени посвятили одному конкретному обвинению, которое выдвигалось против Троцкого. Причем состав инкриминируемого преступления не был четко сформулирован, а просвечивал в заданных вопросах. Вы знаете человека по имени Рудольф Гесс? У вас были какие-либо сношения с Рудольфом Гессом? Предлагало ли вам немецкое руководство вернуться в Россию? А если бы предложило, как бы вы к этому отнеслись?
Процесс завершился, выездная комиссия вернулась в Нью-Йорк, поразительно быстро написала длинный отчет и короткий вердикт: не виновен. Ни в чем. Хотя Троцкому задавали вопросы и про нелегальные операции Коминтерна, и про Кронштадт, и про Варшаву, и про спартаковцев; и про трудовые армии; и про экспроприацию экспроприаторов, про децимации и красный террор; и даже сам Троцкий все это в некотором смысле подытожил. В протоколе «допроса» это зафиксировано: «Готов нести всю ответственность за все террористические акты, совершенные российским народом против его угнетателей». Но по решению показательного справедливого суда все равно получилось: «Не виновен». Под этим же заголовком вышла тут же в дружественном издательстве большим экстренным тиражом целая книга.
Кто все это масштабное мероприятие оплачивал – не знаю. Но известно, что самые крупные и самые долгосрочные концессии в России советский Концесском предоставил рокфеллеровской «Стандард ойл» и что руководил там тогда – Троцкий.
«В эпоху, когда мы испытываем острую необходимость в борцах за восстановление гармонии в нашем мире, он явил нам образец именно такой выдающейся личности». Это цитата из некролога, который сразу после гибели Троцкого напечатал главный политический журнал англо-американскогоистэблишмента в США «Форин афферс».
Просто чтобы не предать Джулию
Оруэлл (как и Булгаков, и это конкретное сходство, пожалуй, удивительнее всех остальных) писал свой роман очень долго: правил, переписывал, откладывал, думал, приступал снова; потом у него (как и у Булгакова) наступил момент, когда болезнь переступила последнюю черту и надо было ставить точку.
Почему долго писал Булгаков, еще можно понять. А Оруэлл? Ведь многое он в течение нескольких лет подробно проговорил – и не один раз – в своей публицистике; «новояз» в современном ему английском языке вообще был давнишним его коньком и «мальчиком для битья», а чисто художественная сторона романа у него несопоставимо беднее и проще, чем у Булгакова.
Думая об этом, я всегда вспоминаю вот эти слова Оруэлла: «Современная европейская литература … имеет в своей основе понятие интеллектуальной честности или, если хотите, шекспировскую максиму «Оставайся верен себе». … (Она) либо выражает то, что автор действительно думает и чувствует, либо она ничто». И прихожу к выводу, что настоящая причина у Булгакова и у Оруэлла опять одна и та же: они, может быть, подсознательно ждали смерти. Чтобы в последний момент, когда страх перед неизбежным последующим остракизмом и изгнанием из «своего круга» отступит перед Вечностью, – в этот самый момент полной свободы духа бросить все в лицо этому «своему кругу». Сказать им всем, наконец, всю свою правду, выразить все свои чувства – чтобы оставить после себя в памяти людей, навеки, литературу. А не ничто.
И потому я думаю, что Оруэлл – как и Квигли – был на самом деле членом этого полутайного сообщества англо-американских социал-империалистов; может быть, не во внутреннем круге, только во внешнем; но был. Знал всех их лично, и «внутреннюю партию», и тех, кого обозначил коллективно: «Старший брат». Думаю, что политическая цель в «1984» – это в первую очередь оставить за собой последнее слово в его незаконченном споре с ними со всеми. И потому в романе у него такие мгновенные, точечные намеки: во всем, что касалось их мирка, все «посвященные» должны были искусством чтения между строк владеть в совершенстве.
А должны они были прочитать между строк вот что.
Вы говорите, что хотите мира и трудитесь только на его благо? Вздор! Самые страшные войны, самые тяжкие преступления, самые невыносимые страдания случились из-за вас и вам подобных.
Вы говорите, что ваша цель – благо свободного человека в свободном обществе? Вздор! Ваша цель – мировая империя и власть.
Вы говорите, что воспитаете человечество и приобщите его к высшей цивилизации? Вздор! Вы всех превратите в своих безмозглых рабов, не способных более мыслить самостоятельно, без подсказки и указки вашей пропаганды.
Вы говорите, что выступаете за английские ценности и цивилизацию? Вздор! Вы продали Англию «американским» империалистам и их геополитикам и тоталитаристам, потому что ваша родина не Англия, а английская мировая империя, частью которой в ваших умах Америка была и остается.
Вы говорите, что Евразия и якобы ее коммунизм – злейший враг вашего свободного и демократического мира? Вздор! Вы сами создали «коммунизм» по своему тоталитарному образу и подобию себе же в помощь, а теперь, отказавшись от этой затеи и заменив ее на другую, лжете народам, будто Евразия и коммунизм всегда были вашими врагами.
Вы думаете, что, изъяв из памяти народов вашего посвященного, второго творца вашей коммунистической революции в России и в мире, вы скроете следы своего преступления? Вы думаете, что, если вы, проиграв войну против Сталина, пошли на попятную и договорились с ним, как поделите мир, вам это все сойдет с рук? Не выйдет! Пока живет мое слово…
Я верю, что, пока живет слово Оруэлла, будут люди, читающие его роман «1984» именно так – как главный антикоммунистический «текст» столетия, отдавая себе при этом полностью отчет, что речь в нем о совсем другом коммунизме; о том, который сегодня знают и помнят уже только те, кто упорно пытается не забыть старый язык. А на новоязе новых людей нового мира выражению и пониманию уже очень скоро будет поддаваться только одно определение: «Коммунизм – это чисто русское преступление против человечности».
Оруэлл описал тот последний страх, после которого ты перестаешь быть Человеком: страх перед «комнатой сто один». Правда, рассказ о ней получился, с моей точки зрения, самым неудачным в романе, откровенно надуманным и потому каким-то даже вычурным. Но вины его тут нет, и причина тому проста: Оруэлл никогда не жил в действительно тоталитарном государстве, и потому он сам, хотя и догадался гениально прозорливо, никогда на себе не испытал, что это такое, когда у тебя действительно нет надежды. По-настоящему; в глубоком подсознании. Что такое этот заложенный в подсознание человека фатализм – Оруэлл не знал и знать не мог.
А ведь именно в этом смысл последней, самой страшной пытки в комнате сто один министерства Любви в Океании: заставить человека погасить свою Утреннюю звезду, заставить его отказаться, чтобы спастись, от того последнего и единственного, благодаря чему еще теплится в нем вера в существование иной, свободной жизни. У Оруэлла эта пытка, этот метод названы так: заставить Уинстона предать Джулию.
И я, в отличие от Оруэлла родившийся и выросший в реальном тоталитарном государстве, знаю, о чем он пытался сказать. Потому-то сегодня, после двадцати лет постепенного возвращения свободы в мое глубинное непознаваемое «я», так же издали и наверняка, как собака запахи, различаю любые признаки той жизни, любые дуновения однопартийного духа и однопартийного мышления в «воздухе времени».
Я читаю в новостях: «В начале июля 2009 года Парламентская ассамблея ОБСЕ приняла в Вильнюсе резолюцию "Объединение разделенной Европы: защита прав человека и гражданских свобод в ХХI веке в регионе ОБСЕ", осуждающую преступления нацизма и сталинизма. Резолюция была принята в поддержку инициативы Европейского парламента объявить 23 августа, день подписания пакта Молотова – Риббентропа, Днем памяти жертв сталинизма и нацизма. В ней подчеркивается, что в XXвеке страны Европы пережили два мощнейших тоталитарных режима – нацистский и сталинистский, во время которых имел место геноцид, нарушались права и свободы человека, совершались военные преступления и преступления против человечности».
И я смеюсь: а где же Билл Клинтон? Почему, узнав про несуразную инициативу, не полетел срочным чартерным рейсом в Вильнюс, не поднялся там на трибуну, не раскрыл главную книгу своего любимого профессора и не зачитал им, европейским парламентариям, несколько страниц, на которых все про этот конкретно заговор и рассказано, закончив обязательно угрожающей цитатой из декабрьского номера журнала социал-империалистов «Круглый стол» за 1938 год: «Главнейшая задача (России) состоит теперь в том, чтобы предотвратить образование против нее коалиции Великих держав Западной Европы»? Почему не захотел вразумить молодежь: господа и госпожи, как учил меня в Джорджтаунском университете знаменитый профессор Квигли, правильно говорить в данном случае, что Европа «пережила три мощнейших режима: нацистский, сталинский и англо-американского истеблишмента»; и все, что страны Европы пережили в первой половине ХХ века – на совести этих трех режимов. Так что внесите соответствующие поправки в ваш текст; экземпляр книги Квигли я вам для справок на всякий случай оставляю.
Я смеюсь, потому что знаю: Билл Клинтон такого никогда не сделает и сделать не может, просто потому, что в Джорджтаунском университете был у профессора Квигли, судя по всему, самым смышленым учеником.
Но при этом меня нисколько не пугает, что есть эта международная Партия самых богатых, которая всеми правдами и неправдами рвет зубами себе и своим все, что можно, и заметает следы; это нормально, так и должно быть. Меня пугает, что среди европейских парламентариев не оказалось никого из других таких же партий – центристских, левых, – которым тоже палец в рот не клади.
Нет их – центристов, левых. Есть одна только Партия на всех.
Возможно, я ошибаюсь; я и сам так иногда думаю. Но через неделю или месяц попадается на глаза что-нибудь вроде такой записи, сделанной в книге отзывов «Музея заговора» (Conspiracy Museum), расположенного прямо в помещении книжного склада на Дили Плаза в Далласе: «Было бы здорово, если бы в музее были отражены и другие заговоры (conspiracies), как, например, высадка на Луну, НЛО, осада «Маунт Кармел» (Waco), выборы во Флориде и другие подобные». И мне становится тоскливо. Потому что от подобного чтения оказываешься уже не на рубеже однопартийного абсурда, а там, далеко и глубоко в его густом эфире. И становится действительно страшно. Уже не в «воздухе времени», а в самом себе чувствуешь неуловимый вздох так хорошо знакомого фатализма. И понимаешь, что в этот самый момент ты уже в комнате сто один. И нужно что-то делать. Не потому, что ты или кто-то другой может в одиночку перевернуть мир. Просто чтобы не предать Джулию.
Помните, что говорил Маленький принц о баобабах? «Непременно надо каждый день выпалывать баобабы, как только их уже можно отличить от розовых кустов… если дашь волю баобабам, беды не миновать. Я знал одну планету, на ней жил лентяй. Он не выполол вовремя три кустика…»
А с переводческой точки зрения наша планета без баобабов – это мир, в котором профессионалы – любого «перевода» – не боятся конспирологии. Не потому, что не страшно, а потому, что такова уж природа профессии. Ведь если выпадает изучать и правильно «переводить» историю какой-нибудь Церкви или Партии, то риск попасть в их Индекс запрещенных книг и список еретиков в нашу работу заложен изначально, как, например, у пожарников – риск получить ожоги или даже сгореть в огне.
∙