Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2010
Волошинский конкурс
В сентябре в Коктебеле прошел VIII Международный литературный фестиваль имени Максимилиана Волошина. По традиции в рамках фестиваля были объявлены лауреаты Международной Волошинской премии и конкурса, состоялись мастер-классы по поэзии, прозе и критике, был проведен Коктебельский турнир поэтов. Впервые в программу фестиваля включили конкурс мини-пьес, а выступления детских писателей прошли в городах Крыма уже во второй раз, так что Детский день обещает стать такой же зрелищной традицией фестиваля, как и заплыв поэтов на приз журнала “Октябрь”.
В этом номере мы публикуем подборку стихотворений лауреата конкурса-2010 Наты Сучковой и рассказ Тима Скоренко, соискателя в прозаической номинации (рассказ-приключение), объявленной нашим журналом. Также представляем читателям стихи победителя заплыва поэтов петербуржца Евгения Мякишева.
Тим СКОРЕНКО
Подземелья Третьего Рима
Я спрыгиваю вниз. Сначала кажется, что под ногами еще как минимум метра два пустоты, но это не так. Когда сжимаешь зубы и перестаешь бояться, спрыгнуть легко. Там не больше полуметра.
– Пошел! – кричу наверх.
Даник лезет вторым. Он подвижный, как обезьяна, легкий и выносливый. И очень веселый: я ни разу не видел, чтобы он о чем-то грустил.
– Уф! – восклицает он, опускаясь на холодный бетон рядом со мной.
– Дальше! – кричу я.
Третьей идет Майя. Ее надо страховать: у нее слишком слабые руки при росте почти 190. Вымахала девочка. Впрочем, она красивая, не отнимешь.
Последним спускается Ерл. Длинное и дивное эльфийское имя, принятое в глубоком детстве, сократилось и стало удобной кличкой. Напоследок он цепляется хаером за какую-то фигню на стенке колодца и ойкает.
– Полчерепа оторвал, – говорит он уже спокойно. На лице – гримаса.
Я осматриваю свою команду.
– Ну, – говорю, – пошли.
Коридор узкий, стены серые и пыльные. Но есть чем дышать: это радует.
– И че, это так вот тридцать лет и стоит? – спрашивает Даник.
– Ага, – я хмыкаю. – С семьдесят пятого.
– Прикольно.
Все не так и сложно. Легендарная “Волоколамская”, она же “Стадион Спартак”, она же “Спартаковская”, она же “Аэрополе”. Единственная подземная станция-призрак Московского метрополитена. Мы нашли спуск через воздуховод с первой же попытки. Ориентировались на северный выход (я прочел где-то, что с южной стороны – глухая стена, выход не планируется). Веревка, просто веревка – и мы тут. Ну, конечно, карабины, то есть не совсем уж бечева, а трос альпинистский. Станция мелкого заложения, все легко.
Идем по коридору. Майя радостно вскрикивает:
– Крыса!
Девушки обычно боятся крыс. Эта – не боится. Крыса, смешное пушистое существо, рассадник болезней, носитель бубонной чумы. Что тут страшного? По сравнению со свиным гриппом в Мексике – ничего.
Голос Майи эхом проносится по коридору.
– Тише, – говорит Ерл.
Он всего опасается. Он оглядывается по сторонам и иногда светит фонариком назад. Я его понимаю. Идти последним неприятно.
Проход ведет в нечто вроде тоннеля кабельной канализации.
– Это было на фотках Скорохода, – говорит Даник.
Было. Тут все было на фотках Скорохода. Скороход спустился на станцию с цифровой зеркалкой и сделал все, что нужно. Отличная фотосессия появилась в его Живом Журнале и на диггерских сайтах. Мне нужны его фотографии для ориентации на “Волоколамской”. Я хочу найти что-нибудь такое, чего не нашел он.
Мы идем вперед и неожиданно оказываемся в тоннеле с рельсами. Здесь горят фонари.
– Интересно, это отвод или сейчас нас размажет? – спрашивает Ерл флегматично.
За “Волоколамской” расположен пошерстный съезд, из этого не делается секрета. “Отвод” – это неправильный термин. Пошерстный съезд соединяет разнонаправленные участки пути.
– Нормально, – говорю я. – Нам туда.
Мы идем по путям и метров через тридцать попадаем в основной тоннель. Где-то далеко шумит поезд.
Я оборачиваюсь.
– Так. Мы пережидаем поезд – и бегом по тоннелю за мной. Придавить не придавит, но если машинист подсечет, что тут кто-то шляется…
– Понятно, – перебивает Даник.
Поезд проносится мимо. Это обыкновенный состав из вагонов типа 717/714, ничего особенного. Самые крутые составы ходят по Филевской линии. Там еще можно встретить легендарные Е и Еж. Мне они нравятся больше, чем новые “Русичи”. Старые вагоны пахнут тем, чем должно пахнуть метро – уютом, полутьмой. Там нет промежуточных вагонов, поезда составлены из головных, правда, с некоторых сняты моторы.
Поезд проходит.
– Пошли!
Мы выбегаем из боковой ветки и несемся что есть мочи. По шпалам бежать довольно трудно. По станционным путям – проще, там есть углубление, чтобы случайно упавший на рельсы мог спрятаться от поезда. Внутри тоннеля просто шпалы, как на железной дороге.
Впереди – огни станции. Я прижимаюсь к левой стене и по маленькой железной лесенке взлетаю на платформу.
Больше всего я опасаюсь, что Майя споткнется. Но все в порядке.
Осматриваюсь. Она никогда не работала, “Волоколамская”. От наземной “Первомайской” на Арбатско-Покровской линии осталась лепнина под крышей депо и два характерных въезда для поездов. На закрытой наземной “Калужской” Калужского радиуса до сих пор висят оригинальные светильники 60-х. “Волоколамская” – это просто бетонный скелет. Станция, которая родилась мертвой.
Мы идем по платформе. Фонари достаточно яркие, как ни странно. Когда я проезжал мимо станции в поезде, они то горели, то нет. Нам повезло.
– Э-ге-гей!!! – орет Даник.
– Сам ты гей, – отвечаю я, смеясь.
Михайлов и Скороход круты, ничего не скажешь. Но мы тоже сюда добрались. Я дотрагиваюсь до осыпающейся бетонной колонны. Ерл осматривается. Даник что-то фотографирует. Майя обнимает одну из колонн.
– Ты чего делаешь? – спрашиваю.
Она поворачивает ко мне голову и счастливо улыбается.
– Его зовут Шаплюск, – говорит она.
Я помню, откуда это. Из повести Дяченко “Подземный ветер”. Там были два фонаря – Шаплюск и Даюванн.
Я улыбаюсь. Она хорошая, когда улыбается. Когда Майя грустит, у нее под глазами появляются синяки. Это придает ей какой-то диковинный готический вид.
– А его – Даюванн! – говорит она, указывая на противоположный столб.
Мне хорошо сейчас. Друзья, заброшенная станция. Романтика.
Ерл уже добрался до другого конца станции. Там – единственный выход. Наверх ведут ступени. Они заканчиваются бетонной плитой.
Это просто. Станцию строили открытым методом: выкопали котлован, поверх настелили плиты. Так же поступили и со входами. Просто положили бетон – и все.
Вот так поднимаешься всю жизнь вверх, стремишься к чему-то, борешься за что-то, зарабатываешь деньги, ездишь по чужим городам, любишь разных женщин, а тебя все равно ждет бетонный потолок заброшенной станции метро. Ты упираешься в этот потолок головой и падаешь вниз. А тебе кажется – что вверх. Что ты по-прежнему идешь вверх.
Ерл дотрагивается до ржавой сетки, которая не позволяет добраться до места смыкания лестницы и бетонной плиты.
– Даник, щелкни тут.
Раздается шум поезда. Они редко сейчас ходят. Раз в 5 минут где-то. Вечер все-таки, почти двенадцать.
Мы прячемся за ближайшими колоннами, Ерл плашмя падает на лестницу. Поезд проносится, сверкая окнами. Даник появляется из-за колонны и ловит в прицел объектива Майю. Она отворачивается и прячет лицо.
– Не надо, – говорит она.
– Она не любит фотографироваться, – говорю я.
Мне всегда хотелось сфотографировать ее обнаженной, но это тайная фантазия. Впрочем, по-моему, не только моя, судя по взгляду Даника. Но Майя боится фотографироваться. Будто фотография забирает часть души.
Помню, одна девочка старательно мне это доказывала. Она смешно тянула слова, говорила жеманно и медленно. Особенно смешным в ее разговоре было слово “наво-о-оз” – она училась в сельскохозяйственном, специальность “животноводство” или что-то в этом роде, – которое звучало так, будто его произносит по меньшей мере императрица. Она очень боялась фотографии. Не любила себя на фото. Отворачивалась, когда видела на фото своих знакомых.
Майя – проще. Она просто не любит фотографироваться.
– Пошли под платформу, – говорит Даник.
Это нетрудно. С этого же конца станции можно спуститься и попасть в подплатформенное пространство, в кабельную канализацию. Мы спускаемся по очереди: Даник, Ерл, Майя, я.
Тут можно стоять во весь рост, даже Майе.
Что-то бурчит и чухает за решеткой. Это насосная установка. Она ухожена, электрический щит выкрашен в синий цвет с желтым треугольником “опасность”, какие-то вентили помечены красным. Тут бывают люди.
– Опа, так тут вовсю кипит работа! – говорит Даник, поднимая объектив.
– А ты что думал, – отвечает Ерл, – поезда же ходят.
На самом деле, тут нет ничего интересного. Это просто бетонный недострой. Таких в городе – пруд пруди. Схватчики играют на них в “СХ”, “Дозор”, “Encaunter” и так далее. И я играю – правда, в штабе. Даник – полевой игрок.
Но у этого недостроя есть одно отличие. Это запретный плод. Сюда нельзя. Совсем нельзя. Как в депо, где на путях стоит знаменитый московский памятник “механическому Ленину”. В 1925 году рабочие вагонных и паровозных мастерских пятого участка тяги соорудили чудовищную конструкцию из балок, паровозных колес, каких-то перемычек, водрузили наверх небольшую статую Ленина и поставили это чудо в депо. Оно и поныне там, в любительском музее паровозного дела. Кстати, это не просто случайный памятник. Он даже вошел в одну из хрестоматий по русскому авангарду.
– Эй, – кричит мне Даник, – ты чего там, заснул?
– Иду, – откликаюсь я.
Над нами проносится поезд.
Мы снова поднимаемся на платформу.
– Что-то скучно стало, – говорит Майя.
Он кружится прочь от нас по пустой платформе, вальсируя с человеком-невидимкой.
– Метро-два тут нет? – спрашивает Ерл.
– Вообще-то есть, – неожиданно отвечает Даник.
Я поворачиваюсь к нему.
Тут не должно быть никакого Метро-2. Точнее, Д6. Название “Метро-2” привязалось к секретной системе сообщения в начале 90-х, когда какой-то лихой журналист написал о Д6 статью в “Огоньке”. У Метро-2 всего пять линий – и ни одна не идет на север. Линия 0 идет по центру Москвы; линия 1 соединяет Кремль с аэропортом Внуково-2 и идет через Ленинские горы, Раменский подземный город, Академию ФСБ; линия 2 соединяет Кремль с правительственным пансионатом “Бор”; линия 3 ведет к поселку Заря, где под землей базируется Генштаб; линия 4 соединяет станцию метро Смоленская с Барвихой.
В районе “Волоколамской” Метро-2 быть не должно.
– Где?
Даник показывает рукой в сторону удаляющейся Майи.
– Там, когда мы бежали, я видел сбоку ответвление путей, уходящих за стальную дверь. Бронированную.
Мы быстро идем в другой конец платформы.
Майя думает, что мы – за ней, и прячется за колонну.
– Пошли Метро-два искать, – машет Даник рукой.
– Не хочу, – улыбается Майя.
Мы оставляем ее позади, обнимающуюся со своим Шаплюском.
Раздается шум поезда. Мы прячемся за столбы.
Подходим к краю платформы.
– Нужно дождаться и пропустить следующий, – говорит Ерл.
Я согласно хмыкаю.
Ждать приходится долго. Я смотрю на глухую стенку, Даник фотографирует общий вид станции. Где-то посередине танцует Майя.
Поезд приближается.
Я ощупываю стену и вдруг понимаю, что серая штукатурка отваливается прямо под руками, а под ней – красный кирпич и потрескавшийся раствор в швах. Я достаю нож и стучу рукояткой по кирпичам. Звук – гулкий.
В этот момент мимо проносится поезд. Я едва успеваю убрать нож, как Даник командует:
– Пошли.
Мы стартуем.
В самом деле, буквально в двадцати метрах от платформы рельсы разветвляются. Одна ветка уходит за широкую стальную дверь.
– Ты и правда думаешь, что это Метро-два?
– А что?
– Может, обычное бомбоубежище. Щелкай и пошли обратно: тут опасно.
Даник снимает дверь.
Суть в том, что я уже не думаю ни о какой двери. Я думаю о стене. Почему с одной стороны лестницу просто накрыли бетонной плитой до лучших времен, а с другой – еще и кирпичом заложили?
Мы выползаем на платформу, где нас встречает Майя.
– Ну что?
– Даник слажал, – улыбаюсь я.
– Типа эт-та, – Даник имитирует выговор гопника, – заткнись, тип-па.
Майя хихикает.
– Смотрите, – говорю я. – Тут всего-то слой кирпичей. Закладывали что-то впопыхах.
Ерл хмыкает, ощупывает стену.
– А чего думать, рубить надо, – говорит Даник и жестом Рэмбо извлекает из-за спины кирку.
Мы взяли две кирки – на всякий случай. Зацепиться за что-нибудь или устроить погромчик.
– Минут двадцать, – оценивает Даник.
Я уже бью по стене.
Серое покрытие отлетает легко. Пыль попадает в глаза. У Майи должны быть очки – обычные, не защитные, но тоже поможет хоть чуть-чуть.
– Май, у тебя очки далеко?
– Вообще не брала.
Собрались, называется.
Мы лупим по стене, что есть сил. Под штукатуркой и первым слоем кирпича обнаруживается второй. Шум поезда заставляет нас присесть и сделаться невидимыми.
Данила первым пробивается через стену. Его кирка уходит в никуда, проваливается в пустоту. Он рвет ее на себя и титаническим усилием умудряется выломать штук пять кирпичей за раз.
– Кирку сломаешь, – скептически комментирую я.
Ерл берет кирку у Данилы и подменяет его.
Мы работает еще около десяти минут. Идет все хуже: слабое место мы пробили, вокруг раствор много крепче. Каждые несколько минут проходит поезд: но это хорошо, потому что без отдыха тут не справиться.
Впрочем, уже полпервого, кажется. Скоро поезда прекратятся.
– Кстати, тут “Билайн” ловится, – говорит Майя.
Данила проверяет свой мобильник:
– И МТС.
У меня и у Ерла – “Билайн”, нам проверять нет смысла. Но что мобильник берет – это очень хорошо. В экстремальном случае можно позвать на помощь.
Мы продолжаем работу. В отверстие уже можно протиснуться, но мы хотим расширить его до такой степени, чтобы можно было пройти легко. Ерл светит фонариком в отверстие, я тоже заглядываю.
Вверх, к бетонной плите, перекрывающей выход, идет такая же, как и с противоположной стороны, лестница. Только вот примерно по центру этой лестницы чернеет провал размерами примерно два на три метра. А что в этом провале – разглядеть не получается.
Мы смотрим друг на друга и начинаем долбить стену с удвоенной силой.
Через несколько минут пролом уже достаточно велик. Первым туда пробирается отдохнувший Данила. Мы с Ерлом сидим у пролома и вытираем вспотевшие лбы. Майя идет за Даником. В проломе сверкает фотовспышка.
Появляется голова Даника. Где-то в тоннеле ревет поезд. Мы вяло проползаем через пролом, чтобы скрыться.
Лестница усыпана мелкими камнями. Черная дыра – прямо по центру.
– Края крепкие, я проверил, – говорит Даник.
Я подхожу к краю и свечу вниз фонариком. Виден только засыпанный трухой пол. Невысоко – метра четыре.
Данила сбрасывает вниз веревку. Кошку он укрепляет на краю пролома, который мы сделали в стене: длины веревки вполне хватает.
Данила спускается первым. У меня руки побаливают после кирки. Ерл идет вторым, за ним – Майя. Я – последний.
Это большое помещение, даже очень большое для подземного. И некогда оно было жилым.
– Это стол, – говорит Ерл.
Длинная столешница – человек на сорок, не меньше. Она пыльная и загаженная, но на ней стоит посуда, лежат осколки. Я подхожу и беру книгу, которая лежит на самом краю.
Катаев, Иван Николаевич. “Сердце”. 1927 год. Книга рассыпается у меня в руках.
– Кажется, Скороход нервно курит где-то в сторонке, – говорит Ерл.
– И михайловские – тоже, – поддакивает Даник.
Среди разбитых чашек – еще одна книга.
Это “Илиада”. Издание – Санкт-Петербург, 1829. Первое русское издание “Илиады”. По-моему, это очень дорогая книга. Я боюсь до нее дотрагиваться.
Ерл что-то восторженно говорит Данику. Майя рассматривает стены. На них – рамы с полуистлевшими картинами.
Я иду вдоль стола. Во главе стул с высокой спинкой – точно трон. И снова книга. Один из томов собрания сочинений Пушкина, 1936 год.
Передо мной – проход. Может, тут когда-то и была дверь, но теперь ее нет.
Я в следующем помещении. Оно чуть поменьше, из него ведет ряд проходов. В одном из них на одной петле болтается дверь. Деревянная, с резьбой. Фонарик высвечивает в темноте детали.
Данила фотографирует. Наверное, стол, книги, картины. Может, что-то еще.
На плечо мне ложится рука. Я резко оборачиваюсь: никого нет. Отпрыгиваю назад, сердце колотится, как паровой молот. Это Майя. Она смеется.
– Нельзя же так, – говорю я укоризненно.
Она приближает свое лицо к моему так, что мне достаточно чуть податься вперед, чтобы ее поцеловать.
– Можно, – шепчет она и со смехом отстраняется.
Я немного разочарован, но это неважно. Важно то, что вокруг нас.
Я захожу в один из проходов. Довольно длинный коридор с рядами дверей по бокам. Кое-где двери еще есть, кое-где они валяются на усыпанном бетонным крошевом полу. Свечу фонариком в одну из комнат. Тут кто-то жил. Скелет железной кровати, сломанная тумбочка, одежный шкаф со сгнившей одеждой. На тумбочке – снова книга. Еще книги – на полке. Издания конца XIX – начала XX века.
Я люблю книги – и Майя тоже. У Ерла нет на них времени: весь свой досуг он посвящает лошадям. У него три лошади и небольшой участок земли где-то под Москвой. Даник прочел в жизни три книги – первую, вторую и синюю, но это не мешает ему быть умным и приятным собеседником. Все, что он знает, взято из интернета.
Следующая комната: кровать, стол, томик стихов. Обложки нет. Первая страница покрыта пылью. Аккуратно сдуваю пыль. Просматривается:
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду…
Николай Степанович, 1905 год.
Странные книги. Странное собрание. Почему они тут? Что это за место? Почему его не исследуют? Что здесь кроется?
Данила бегает по комнатам и фотографирует. Ерл находит серебряную ложку и говорит:
– По-моему, тут можно немножко подзаработать. – Его бандана покрыта пылью.
Я выхожу из комнаты, и тут появляется Майя.
– Пойдем, – говорит она.
Мы идем рука об руку в одну из дверей, проходим по коридору, минуем большое помещение, потом еще одно, потом спускаемся по лестнице. Я едва успеваю мотать головой по сторонам. На стенах – все те же рамы с истлевшими картинами. Обломки мебели. Мусор на полу.
Майя останавливается.
Это склеп. Могильник. В стене – ящики. Не маленькие, не для кремационных урн, а большие ячейки, как в морге, только каменные, тяжелые.
– Читай, – говорит она.
Зеров Николай Константинович. 1890–1951. Мне это ничего не говорит.
Орешин Петр Васильевич. 1887–1948. Не знаю.
Корнилов Борис Петрович. 1907–1949. Что-то слышал, но не могу вспомнить.
– Кто все эти люди?
– Читай дальше, – говорит Майя.
Я смотрю на нее. Она отворачивается от фонарика. Неожиданно я понимаю, что у нее на глазах – слезы. Настоящие. И обидел ее не я. Она плачет из-за того, что прочла на этих надгробиях.
Продолжаю читать.
Ауслендер Сергей Абрамович. 1886–1942.
Мицишвили Николоз Иосифович. 1894–1953.
Сходные даты рождения. Сходные даты смерти. Эти люди умерли тут, в этом бункере.
И в этот момент меня бьет током. По-настоящему – хотя никакого тока нет. Еще раз читаю надпись на следующем саркофаге. А потом – еще раз. И еще. Потому что не могу понять. И поверить.
– Прочитай это вслух, – говорит Майя.
И я читаю.
– Николай Степанович Гумилев. 1886–1948.
Я могу не знать, кем были похороненные в других могилах. Эти имена мне ничего не говорят. Но я твердо знаю, что Гумилев был расстрелян в один из дней с 3 по 24 августа 1921 года. Где похоронен – неизвестно. Может, в Бернгардовке, может, в Лисьем Носу. Но факт его смерти в двадцать первом – неопровержим.
Он до последних минут хранил то самое спокойствие, с которым водил в атаку конных улан или стрелял львов. Он попросил Анну Энгельгардт, свою вторую жену, прислать ему в тюрьму Гомера и Евангелие. Когда ему предлагали бежать из Петербурга, он спрашивал: “Зачем мне куда-то бежать?”. Он сообщил о своих монархических предпочтениях матросам Балтфлота.
1948 год.
– И здесь, – Майя показывает еще одну могилу.
Бабель Исаак Эммануилович. 1894–1952.
– Они умирали здесь, – говорит Майя.
Я отнимаю 21 от 48. Потом 40 от 52.
Гумилев провел тут 27 лет жизни. Бабель – 12.
Они жили здесь – все эти казненные в двадцатых, тридцатых, сороковых писатели и поэты, философы и драматурги, лучшие умы России. Они сидели взаперти, дышали переработанным воздухом и создавали новые произведения, о которых никто не знает.
– А где ученые? – спрашиваю я.
– Наверное, в другом бункере, – говорит Майя.
Глупый вопрос.
Появляется Данила.
– Сними это, – говорю я. – Каждую могилу по отдельности.
– У меня батарея садится… – говорит Данила.
– У тебя есть запасная.
– Ага, – вздыхает он.
Ему уже надоело снимать.
– Это – надо, Данила.
– Это склеп?
– Нет, – говорю я. – Это пантеон.
Мы выползаем со станции уже ночью, глубокой ночью. Данила заснял все. Каждую комнату, каждую могилу, чуть ли не каждую книгу. Мы нашли рассыпающиеся в труху рукописи. Бесценные рукописи. Стихи Гумилева, которые не слышал никто и никогда. Прозу Бабеля и Пильняка. Пьесы, критические заметки, дневники. Судя по всему, их снабжали сведениями о внешнем мире – книгами, даже фильмами, судя по ржавому кинопроектору в одной из комнат.
Чем закончилась эта история? Я не знаю. Со смертью Сталина тех, кто остался в живых, наверное, выпустили из бункера, и они были вынуждены всю жизнь молчать. А может, не выжил никто. Может, их просто вывели в ночь в том самом марте 1953 года и расстреляли.
Когда в 1975 году начали строить станцию, случайно напоролись на закрытый бункер. Вероятно, откуда-то сверху пришел приказ: работы прекратить, строительство станции отменить. Дыру срочно заложили кирпичом и снова забыли.
Я думаю: каково это – просидеть 27 лет в подвале. Наверняка, они умирали от туберкулеза или еще чего-то подобного. Но они писали. Они творили.
У меня на компьютере есть фотография могилы Николая Степановича Гумилева.
С этой фотографией нельзя идти в министерства или на кафедру истории какого-нибудь университета. Поэтому я готовлю статью для Живого Журнала, для Diary, для новостных сайтов, для желтых газет, для всех изданий, до которых я могу дотянуться. В ней подробно рассказывается, где находится бункер, и приводятся фотографии вкупе с моими предположениями. Возможно, тогда все раскроется.
Хотя уже сомневаюсь, что так лучше. Может быть, стоит оставить Гумилева в его бесконечном, холодном и ветреном 1921 году. Я подумаю.
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман… но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду…
Я конквистадор в панцире железном.
И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.
Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую.
∙