Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2010
Отдушина
* * *
каморку папы Карло – бутафорку,
обрывки кружев, сетки – редкий вкус:
снимать витую стружку с древесины,
сшивать лоскутья с крапинами бус.
И, если дышит глина или брус,
смотреть, как оживает Буратино.
И вот оно гудит, мастеровое,
и вот кипит, бунтует вещество.
Приняв у жизни форму, неживое
шагает, как живое существо.
Не так же ли, скажи, не те ли двое
затеяны под этот жаркий гул?
И Он картину мира развернул
не так ли? – в пенопластовой метели
ландшафт шлифуя мелким наждаком,
в клею по локоть, в краске целиком,
замешивая мел, как в колыбели,
в чугунном котелке над огоньком?
Я верю, грунт получится отличный,
у Мастера железный аргумент,
когда в замес Он вкладывает личность
и склеивает вечность на “момент”.
И до поры, растением тепличным –
как блудный сын – спектакль Его идет.
А Он, томясь, другой работы ждет,
Он кофе “Голд” помешивает в кружке,
роняя пепел на пол в пустоте.
И подметает золотые стружки
у очага на стареньком холсте, –
куда вернутся все Его игрушки.
* * *
будет все понятно здесь.
И будет воздух тонкий
стоять как лес,
как тюль, как тополя.
Как будто и земля – отвес.
И нить с небес,
как эта –
под лампой, в желтой ленте света.
На ней белеет ангел из картонки.
И будет видно моему ребенку,
что время-снег
идет бесшумно звонко.
И целый век, и утро – все одно.
И будет нам дано
смывать пылинки
с половиц и полок.
Потрескивают старые пластинки –
добр Окуджава и резов Пьяцолла.
Вот Амадео слушает с картинки
на стене. Цветы на стол –
в округлое стекло.
Окно замерзло – в комнате тепло.
Над чашкой пара тянутся тростинки.
А теснота и хаос –
ребенку словно готики простор.
Ему величина видна, где – малость.
Мир вертикалей замер, как собор,
пока ребенок впитывает соки.
Здесь дом таков.
Здесь воздух – все начала, все истоки,
все молоко, вся кровь.
* * *
Темно.
Вечерний рейс. Почти ночной.
От прочих отвернувшись пассажиров –
дышать над замороженным стеклом
в окружность черную космического мира.
Так – дырами, как проруби во льду,
протаял он. И есть возможность глазу
по ходу зацепиться за звезду,
за свет в окне, за город, за все сразу.
Огни плывут, и в мареве ночном
ты одинок, попутчики случайны.
Горит зрачок, в тебе горит одном.
Надышанно оттаивает тайна.
От – душина…
* * *
и “нива” месит грязь по бездорожью,
но наяву добраться можно разве
при помощи тележек и лошадок,
когда во сне – без “нивы”, без оказий.
В Богоявленске ливни,
и ливневые сабли или бивни
линуют весь уездный распорядок.
А наяву – упадок.
В Богоявленске школы и больницы
и там, где я перехожу границу,
как наяву, хрущевки и трущобы.
Но где та грань легла, понять еще бы,
ведь наяву – никто не объективен,
и вот лукавый вырулил на “ниве”,
когда уже в Богоявленске грозы.
Но мы едва отходим от наркоза,
от сна ли, обморока, горя, славы,
припоминаем смазанные лица.
И снег летит на высохшие травы,
как будто все, что нам могло явиться.
∙