Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2010
Дмитрий ГЛУХОВСКИЙ
В поисках Франции
Я не находил Франции.
Приехал в Париж в первый раз в восемнадцать. Гулял по невероятному Дефансу, пил белое домашнее в Латинском квартале, сунулся по неопытности в Маре. Было любопытно и достаточно похоже на Францию, чтобы обмануться. Все, казалось, на месте: вот Эйфелева башня, вот Елисейские поля и Триумфальная арка при них. Но что-то внутри сказало мне: не Франция. Нет. Похоже, но не то.
Потому что для меня, отформатированного старой французской спецшколой на Арбате, Франция должна была оказаться совершенным волшебством. Я ждал Францию Вийона, Виана и Сент-Экзюпери одновременно. Я ждал Францию молодого Бельмондо и Францию молодого Делона. Думал увидеть ее черно-белую или в неточных, чересчур ярких цветах кино шестидесятых. Я хотел увидеть ее такой. Чарующей. Необыкновенной.
Конечно, и на француженок я возлагал немало надежд: ведь Франция вся и соткана из француженок. Мечтал случайно влюбиться в парижском метро. Слоняться вместе по темным бульварам. Чтобы дыханием Франции для меня стал ночной парфюм субтильной брюнетки с мраморно-белой кожей и непременным вот этим парижским каре.
Совок. Мальчишка и совок. Да?
Декорации все оказались на месте, все по списку: и поля, и башня, и арка. Француженки тоже вроде были там. Сменили лодочки на кеды “
Puma”, но неизменные чулки в сетку казались мне почти виановскими, послевоенными. Только я парижанкам оказался не нужен. Я хотел в кино, хотел в романтический сюжет, в приключение, а попал в географическую локацию и языковую среду.Осмотрелся и уехал, неуспокоенный, разочарованный, но не потерявший веры в настоящую Францию. Я не мог, не хотел признаться, что она на этом для меня вся и закончится. Наверное, плохо искал, решил я. Когда-нибудь вернусь и обязательно отыщу.
Вернулся в двадцать два – в Лион, работать журналистом на европейском телеканале. Думал, теперь поселюсь здесь, осяду, из туриста-временщика сделаюсь натурализованным французом, обзаведусь друзьями и любовницами, объезжу страну вдоль и поперек и отобедаю в каждом из милых обшарпанных лионских кафе. Почувствую ее, наконец! Ухвачу!
Если вам нравится какая-нибудь страна, будь то даже Италия, которая не может не нравиться, не переезжайте в нее насовсем. Послушайте меня: быт задавит. Вы забудете через год о том, что живете в стране, о которой мечтали, а думать станете о зарплате, налогах, соседях, уборке мусора и о политике. А если, не приведи Господь, еще и выучите местное наречие, магия окончательно рассеется: как только начинаешь понимать язык, тут же перестаешь слышать его мелодику. Из музыки он превращается в инструмент.
Три года я прожил в Лионе. Отличное было время. Появились и друзья, и любовницы появились, случались и ночные прогулки по бульварам, и бдения до рассвета на студенческих квартирах под непременные обсуждения чеченской проблемы и ближневосточного конфликта.
Но Франция, черт ее дери, проскальзывала во всем этом веселом вертепе лишь изредка. Иной раз, провожая волоокую марокканку по набережной Роны в четыре утра, я вдруг проглатывал целиком налетевший порыв свежего воздуха и мне на секунду казалось: вот оно! Я во Франции! Но через несколько минут отпускало. Случалось, я ехал в Ниццу тропою Наполеона на своем раздолбанном старом “ниссане”, используя допинг – включал ремикшированную французскую музыку шестидесятых, – и обрамленные ею пальмы и дорога, дома и курортники превращались в кадры кино, и я из Франции номинальной переносился во Францию подлинную, спрятанную. Потом поездка заканчивалась, музыка стихала и тайная Франция истаивала, рассеивалась.
На третий год она больше не появлялась в моей жизни вовсе. Я весь ушел в заботы и карьеру и даже перестал уже вспоминать о том, в какой стране живу. Она почувствовала это и тоже от меня отвернулась. Иногда, чаще под шампанским, я пытался еще набрать полную грудь речного воздуха, натужно напоминая себе, что живу во Франции… Но не получалось. Я просто привык. Хуже – я затосковал.
И в конце третьего года уехал в смрадную и пьянящую Москву, уехал домой, где и стал впервые лет за десять счастлив, поклявшись себе больше никогда не эмигрировать.
О Франции я перестал думать и даже вспоминать. Полагал, перерос юношескую влюбленность, так толком взаимностью и не встреченную. А Франция после нашего расставания, исчезнув из моей жизни, ничем о себе не напоминала.
Но бывают отношения, освободиться от которых нельзя.
И в этом году – мне уже тридцать – я полетел на фестиваль в Сан-Мало. Летел в составе писательской делегации, что изначально располагало к работе и всяческому официозу, в компании незнакомых мне и очень любопытных людей, что обещало от самой Франции страшно отвлекать. Повзрослевший, страшно деловой, подзадравший нос – на нее не собирающийся никакого внимания обращать решительно.
Сразу погрузился в работу, мероприятия посещал исправно, в общем, с усердием отыгрывал великодушно предложенную мне роль, стараясь оправдать. И она, конечно, этого не могла не почувствовать. В жарком и душном Париже я не узнал даже того города, который открывался мне в восемнадцать. Так, улицы-улицы, дома-дома, люди.
Потом – в Сен-Мало на веселом поезде, забитом творческой интеллигенцией, тут уж вообще ни о чем думать невозможно. В Сен-Мало все тоже начиналось так, что становилось ясно: я ей тоже больше не нужен. Свидание не состоится.
Но в первый вечер что-то вдруг переменилось.
Ужин в ресторане в доме Шатобриана – столы с бумажными скатертями выставлены на брусчатку зажатой между домами и крепостной стеной площади, в воздухе застыли огромные чайки – вдруг напомнил мне о первом моем годе во Франции, в двадцать два, когда я приехал пожить и вполне допускал, что это – навсегда.
Устрицы с лимоном, мельчайшие капельки испарины на боках бутылки шардоне, хлеб с соленым бретонским маслом, разговор, улыбки – холодное вино вместе с океанским прибоем все громче стучит в уши, на секунду я забываю, что знаю французский, и он превращается для меня в давно не слышанную музыку…
Потом прогулка по камням, оголенным отступившим океаном, пешком по дну, к морскому форту Сен-Мало. Вперед – на свет, на гам и на бит коктейльной вечеринки, устроенной для гостей фестиваля. Уже чуть в пьяной дымке – танцы и неуверенная беседа, и возвращение – пока возвращающийся океан не запер нас на островке – на мощеные узкие улочки Сен-Мало, в мелькающие вереницей кафе и бары. И разговор до рассвета в компании с французами под недорогое, неустановленное белое – что там недорогое, дешевое и кисловатое, но вдруг кажущееся сладким и легким… Почему?
А потому что были уже в моей жизни такие ночи, напролет до восхода проговоренные обо всем на свете и ни о чем. Было такое вино, и такой воздух был, и такой тихий океанский гул, и нежелание, чтобы эта ночь заканчивалась.
И тут – внезапное ощущение: вот она! Я в ней… во Франции. Пронзило. Случилось. Словно репродукция превратилась в подлинник. Ожила.
Я оставил компанию, выбрел на пирс, оглядел плывущие дома, освещенные прожекторами крепостные стены, потрогал стеснительно брусчатку, дерево какое-то… Все настоящее было, и как-то очень правильно, остро ощущалось.
Сел на скамейку. Вспомнил лионские вечера, вспомнил серпантины Ривьеры, ночные клубы в Париже, ресторанчик в узеньком закутке на улице Мерсьер, где столько у меня было решающих жизнь бесед, похожие на улиток трамваи, на которых тащил из “ИКЕА” шкафы в свою крохотную студию на первом этаже неказистого дома на набережной…
И понял: была у меня Франция.
Была настоящая.Она как любовь, как счастье была: кроме редких озарений ведь никогда эти состояния не ощущаешь. Все ждешь чего-то, надеешься, что придут какие-то неземные ощущения, что жизнь пойдет по киношному сценарию. У нас у всех слишком завышенные ожидания. Кино, телевидение и романы виноваты.
И только когда лишишься, понимаешь: ведь была любовь, было ведь счастье! Это оно и было, только я вовремя не распознал.
Не было, как у Алена Делона. Не было, как у молодого Бельмондо. Как у Виана.
Все по-другому оказалось, по-своему.
Выходило из-за домов солнце, небо розово-голубое оживало, а я все сидел на той скамейке и смотрел на Францию. И одно крутилось в голове: может, нам попробовать все заново?
∙