О поэзии Марии Ватутиной и Сергея Гандлевского
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2010
Мария Ватутина, или “Спи, любимый, счастье где-то выше…”
ария Ватутина в последние годы пишет много, публикуется весьма обильно, ее стихи востребованы, читаемы и обсуждаемы – не только в той среде, которая в прежнее время именовалась “литературной критикой”, но и среди читателей, ценителей современной поэзии. Суждения, правда, иной раз высказываются противоположные: от уверенных приветствий в адрес еще одного в полный голос заявившего о себе крупного поэта до попыток назвать Ватутину поэтом одной темы, близкой “широкому” читателю в силу своей подчеркнутой обытовленности и обыденной простоты. Что ж, действительно, стихи Марии Ватутиной “обычному” читателю соразмерны, понятны, близки и по проблематике, и по поэтике. Чтение ее сборников и журнальных подборок не требует, на первый взгляд, никакой специальной подготовки: преимущественно регулярные классические метры, четкий синтаксис, прозрачная образность, ребра жесткости стиховой формы почти неощутимы, на них не задерживается внимание. И еще одна важная вещь – в стихах Марии Ватутиной дело почти никогда не обходится без историй, происходящих с людьми, преобладает интонация рассказа о событиях, которые могут случиться почти с каждым из читателей, живущих в России на рубеже столетий. Многосюжетный сериал о современности и современниках лишь изредка и ненадолго прерывается картинами Флоренции или Рима – впрочем, в этих стихах почти всегда неуместны любые (не только иноземные) картины, пейзажи, имеющие самостоятельное значение, выходящие за рамки рассказанных историй. Нет, конечно же, кроме житейских историй имеются в стихах Ватутиной и метафизические диалоги с Творцом, и исторические экскурсы, однако все это непременно помещено внутрь сознания одного из участников обыденных событий, происходящих с обычными людьми.
Общий знаменатель рассказов – неблагополучие. Люди непрерывно чувствуют неустроенность, страдают от бытовых неурядиц, от отсутствия того, что в старых тостах желали под псевдонимом “личного счастья”. Счастливые моменты бывают, но они почти неуловимы, скоропреходящи, растворены в боли и горьки на вкус.
…свобода съемной комнаты где вниз
устремлены подтеки на обоях
и тускл паркет и снег покрыл обоих
и сад ветвистой памяти о болях
и голубей слетевших на карниз
и музыкой заснежена кровать
провал хребта подъем бедра лодыжка
вы сверху словно в развороте книжка
два текста об одном у вас интрижка
или любовь под снегом не понять
В жизни героев Ватутиной затруднения и несчастья перевешивают прозрения и удовольствия, лишь изредка выпадающие на их долю; боль, немощь и ощущение неуюта – вот константы их земного существования.
Завиточками кафель до кухоньки, платяной в коридорчике шкаф…
Что за монстр вылетает из куколки, дребезжащую дверь отыскав, и куда улетает? надолго ли? “Навсегда, – говорит, – навсегда”. Сколько опыта
мы понадергали, бесполезного, как лебеда, резеда…
Присутствие в стихах Марии Ватутиной немалого количества уменьшительных грамматических форм, междометий и вводных слов, размечающих устную речь, словно бы уравновешивает те несчастья, неблагополучия, которые случаются с ее героями. Все неудачи и боли вставлены внутрь рассказа и тем самым смягчены, отдалены от момента рассказывания, представлены в виде нестрашной (в конечном счете) истории – почти сказки, обращенной к ребенку. Очень характерно в этом смысле стихотворение “Колыбельная”, в котором параллельно существуют несколько начал. Неторопливый диалог матери с засыпающим сыном (“Пять собак и два больных кота. / Спи, мой сын, вживайся понемножку…”) включает обобщения, обращенные вовсе не к нему (“Это наша родина, разрез. / От соседки пук чертополоха. / Если очень плохо, можно в лес. / Спи, сынок, такая уж эпоха…”), а также отсылает к евангельским рождественским таинствам:
На конюшне страшно и темно,
Лошади, фырча, глядят в решетку.
Глаз коня, как круглое окно.
Спи, мой мальчик, нужно жить в охотку.
……
……………………………..Все пришли в ночлежку на краю:
И овечка, и верблюд, и пони.
Спи, ребенок, баюшки-баю,
Сухо и тепло у нас в загоне.
Неприметный переход от быта к бытию – постоянная логики рассуждений ватутинских героев, так, кстати, дело обстоит и в “Колыбельной”:
Счастье, словно всадник на коне,
Ходит кругом над кипящим лугом,
Где-то тоже здесь, но в вышине.
Спи на тряском воздухе упругом.
Изображенная в стихах Ватутиной полная страданий и неурядиц жизнь насельников великой страны, недавно распавшейся на пятнадцать ранее нерушимых осколков, легко узнаваема и в лирике других современных поэтов. Однако картины межеумочной, зыбкой эпохи даны у Ватутиной под особым углом зрения: лицезрение несчастий и трагедий не порождает неудовлетворенности и протеста. Причина проста: ежели разобраться хорошенько (рассуждает Ватутина), лишения и утраты не являются отклонениями от некой обязательной и для всех гарантированной нормы, они сами по себе суть норма! Не просто лишения, но испытания человека на прочность, не повод для протеста, но необходимые условия раздумий о том, что в жизни неизбежно – не только в результате социальной несправедливости, но и вследствие непреложных законов физической и духовной природы. Болезнь, немощь, старость из жизни не выкинешь, значит, нельзя их выкидывать и из песни:
Месяц смертей заканчивается холодом и дождем.
Старуха старая жалуется на ноги,
До кухни медленно, до туалета бегом,
Телевизор и телефон. Смерть на пороге,
Но старуха не может дойти до двери.
Смерть пожимает плечами: приду попозже.
………………………………………
– Ноги, ноги мои, – причитает старая, шлет в ляжку
Инъекцию, в следующий раз в живот,
Чередует пять раз на дню, пьет в затяжку
Цикорий и живет, живет.
Но коль скоро неблагополучие – не временное несовершенство, но непременное свойство жизни (Мандельштам: “А Сократа печатали? Христа печатали??”), значит, “правильная” реакция на него – не сопротивление и даже не смирение, но попытка осторожного вживания, сочувствия ко всем товарищам по неизбежному несчастью земной юдоли. Вот почему слова участия можно и необходимо найти даже для ангела-хранителя:
Ангел мой, не сиди на небе, продует.
Посмотрю на небо: посыплют звезды.
Сор в глазах, не видно рассвета, сжалься.
Ангел, ангел, куда же меня завез ты,
Ночь кругом, и нет никакого шанса.
Как и в только что процитированном стихотворении, у Ватутиной много случаев резкого перехода от заботливого участия к сетованию, от смирения – к жалобе, собственно, эти эмоции и определяют смысловые полюса ее поэзии.
Балладные повествования о житейских историях:
Матерщинница, поздняя мать, за кавказца замуж.
Получился солнечный зайчик. Скачет, как мячик. Да уж!
Доходная торговка в теле.
Да, кто она в самом деле?
соседствуют здесь со сценами сдержанного примирения с низкими истинами жизни, попытками выстоять и противопоставить лишениям спокойствие и заботу:
когда ты в воздухе когда на небеси
у нас темнеет небо на руси
и многие натруженные жены
глядят на небо молятся зело
а там твой рейс багажники гружены
плед колется и пусто на табло,
но также и с приступами невыносимого отчаяния, когда все испытанные средства противостоять горестям оказываются бессильны:
…Как я устала от витиеватой
Линии зла, закрепленной за мной.
Безысходное отчаяние в стихах Ватутиной присутствует сравнительно нечасто, но моменты его появления во многом ставят под сомнение иные тексты, в которых сквозь мрак блестит свет, а значит, имеет характер абсолютный:
Я не помню радости. По ночам
Я не помню, как наступает день:
То ли тень ползет по моим плечам,
То ли снега тихая дребедень…
В такие мгновения всепоглощающего одиночества и ощущения собственной заброшенности может помочь уже не смирение, но самоирония:
Паду в ножки, расстелюсь травой, брошу чушь пороть.
Буду щи варить да поругивать Путина.
Не дает Господь. Говорит Господь:
– Не пора, Ватутина.
На стыке обоих смысловых полюсов Ватутиной время от времени удается создать стихотворения очень глубокие и важные. Предельное отчаяние рождает предельное же усилие преодоления. Именно в таких случаях удается избежать монолога-жалобы и монолога-смирения, основным событием стихотворения становится усилие, требующее от героя и читателя абсолютной концентрации душевных сил:
Я день скоротала, и свет погасила,
И спать улеглась, отвернувшись к стене.
Какая-то потусторонняя сила,
Паркетом скрипя, приближалась ко мне.
И тюль надувался, и таяли стены,
И капала капля, когда на крыльцо
Все предки мои от границ Ойкумены
Вступили и молча забрали в кольцо.
…………………………………….
О, книга моих совпадений с пространством
И временем, ты ли разверзлась на миг,
И кровная связь с переполненным царством
Небесным была установлена встык.
Обилие напечатанных стихов, выдержанных в единой стилистике, как правило, свидетельствует об одном из двух возможных сценариев дальнейшего развития поэта. Либо замыкание в “своей” тематике и стилистике, либо прорыв к новым горизонтам смысла. Мне кажется, в случае Марии Ватутиной второй сценарий вполне возможен, тем более что опасность победы первого сценария подступила вплотную.
Сергей Гандлевский, или “…ты не поверишь: все сбылось”
Сергей Гандлевский на протяжении вот уже очень долгого времени пишет и публикует стихи очень редко и скупо: одно-два стихотворения в год, иногда – чуть больше, однако это не меняет общего впечатления крайней взыскательности к собственной работе. Поэт словно принял добровольный обет привлекать внимание читателя только по самым важным, непроходным поводам. Стихотворения как будто бы занимают заранее подготовленные для них страницы в некой единой и единственной универсальной тетради. Причем сам факт наличия подобной “тетради” в сознании поэта и его внимательных читателей делает невозможным появление все новых сборников, как это происходит у других современных стихотворцев, включая иногда самых влиятельных и крупных.
Гандлевский придерживается в стихах тех немногих важнейших принципов, которые были им сформулированы еще на рубеже восьмидесятых и девяностых годов прошлого века. Из них самый, пожалуй, существенный, получил в одном из эссе Гандлевского наименование “критического сентиментализма”. Поэт всегда выясняет отношения с собственным прошлым, помнит из этого прошлого огромную массу деталей. Однако его задача состоит в том, чтобы из этих деталей отобрать именно те, что ведут от жизни к судьбе, имели и имеют краеугольное значение не только для давно отошедшего за горизонт прошлого, но и для сегодняшней, продолжающейся здесь и сейчас жизни. Так вот, “критический сентиментализм”, в понимании Сергея Гандлевского, означает попытку избежать в отношении к прошлому двух крайностей: “волевой” и “иронической”. Обе эти реакции предполагают отстранение от прошлого, дистанцирование от него – либо на основе мужественного отрицания прежних заблуждений, либо под предлогом саркастического высмеивания комических и гротескных сторон себя прежнего и былого времени в масштабах своего поколения. “Критический сентиментализм” означает невозможность резких переакцентировок: как бы ни менялась жизнь, все, что происходит, случается раз и навсегда. Ушедшее оживляет и придает смысл сегодняшнему, как, например, “любовь к родному пепелищу”. То, что некогда было твердым убеждением, остается таковым навсегда, даже когда его принято уже считать заблуждением молодости. У человека нет и не может быть иных, кроме однажды обретенных, родителей, иного детства, иной страны молодости, кроме тех, которые выпали на долю, – даже если той страны нынче нет на политических картах, а родителей нет в живых…
Мама чашки убирает со стола,
Папа слушает Бетховена с утра,
“Ножи-ножницы”, – доносится в окно,
И на улице становится темно.
Раздается ультиматум “марш в кровать!”
Сущностные события прошлого, имеющие продолжение в настоящем, могут скрываться в самых обыденных мелочах, важно их правильно отобрать, просеять сквозь сито памяти. Это непросто, прежде всего, потому, что в моменты интуитивных проникновений в ушедшую жизнь в ней видится не избранное, а абсолютно все:
всё разом – вещи в коридоре
отъезд и сборы впопыхах
шесть вялых роз и крематорий
и предсказание в стихах
другие сборы путь неблизок
себя в трюмо а у трюмо
засохший яблока огрызок
се одиночество само…
Знаменитая по прежним стихам Гандлевского, фирменная его изысканная точность деталей, напоминающее об акмеистической поэтике полное совпадение слов и обозначаемых ими вещей и событий – все это в данном случае способно сыграть злую шутку. Припоминание и описание буквально всего в прошлом может породить тягостную тотальность; не в его власти помочь извлечению ясной, по-мандельштамовски “кристаллической” ноты-эмоции, от подобного воспоминания впору лишь отмахнуться:
обоев клетку голубую
и обязательный хрусталь
семейных праздников любую
подробность каждую деталь
включая освещенье комнат
и мебель тумбочку комод
и лыжи за комодом – вспомнит
проснувшийся и вновь заснет
Воспоминание, его, как сказано почти два столетия тому назад, тягостно разворачивающийся в ночи длинный свиток – магистральная тема Гандлевского. Причем в стихах последнего десятилетия (по крайней мере, опубликованных) это напряженное раздумье-припоминание почти напрочь вытесняет все иные возможные способы лирического освоения жизни.
Очкарику наконец
овчарку дарит отец.
На радостях двух слов
связать не может малец.
……………………….
Почему они оба – я?
Что общего с мужиком,
кривым от житья-бытья,
у мальчика со щенком?
Модальность соотношения прошлого и настоящего у Гандлевского – величина переменная. Один из вариантов – несоответствие былых ожиданий и наличной реальности:
Мне нравится смотреть, как я бреду,
Чужой, сутулый, в прошлом многопьющий,
Когда меня средь рощи на ходу
Бросает в вечный сон грядущий.
………………………………….
И сам с собой минут на пять вась-вась
Я медленно разглядываю осень.
Как засран лес, как жизнь не удалась.
Как жалко леса, а ее – не очень.
Порою несоответствие дней нынешнего и минувшего заостряется у Гандлевского до предела, доходит до точки кипения, и это – рискнем предположить – очень сильные, но не самые запоминающиеся строки поэта. Конечно, все лучшее – в прошлом, там молодость, там живы родители, там первые радости любви:
Синий осенний свет – я в нем знаю толк как никто.
Песенки спетой куплет, обещанный бес в ребро.
Казалось бы, отдал бы все, лишь бы снова ждать у метро
Женщину 23-х лет в длинном черном пальто.
Но все же гораздо более “гандлевскими” являются случаи, когда воспоминание о прошлом не просуществовало целые десятилетия незыблемым, но изменилось, а теперь, по прошествии времени, оно должно возникнуть вновь, преодолевая период забвения и отчуждения, а то и отрицания:
Мама маршевую музыку любила.
Веселя бесчувственных родных,
……………………………..
Моя мама умерла девятого
мая, когда всюду день-деньской
надрывают сердце “аты-баты” –
коллективный катарсис такой.
Мама, крепко спи под марши мая!
Отщепенец, маменькин сынок,
самого себя не понимая,
мысленно берет под козырек.
Казенные бравурные мелодии, связанные с временами пионеров и комсомольцев, набили оскомину, режут слух, но эти (как сказано в другом стихотворении Гандлевского) “спичечные марши” по прошествии лет вызывают в памяти не праздничные парады, а проблески воспоминаний о матери, потому-то диссидент-отщепенец, “самого себя не понимая”, делает стойку “на караул”.
Еще более таинственными являются случаи полного соответствия былых желаний и наличных реалий. Здесь уже речь не о нетленности первой любви и не о необходимости преодоления высокомерия по отношению к собственному прошлому и к самому себе в этом прошлом. На первый план выходит другое: отдельные наши интуитивные предощущения либо сознательно выстроенные “планы на жизнь” с самого начала оказываются воплощенными, не нуждаются ни в воскрешении, ни в переосмыслении. В пору отрочества Сергея Гандлевского принято было поощрять мечты о профессиях космонавта или полярника. А вот писателем – слабó захотеть вырасти?! Мальчик Сережа, например, пожелал стать как раз-таки поэтом – и вот вам, нате-пожалуйста:
Первый снег, как в замедленной съемке,
На Сокольники падал, пока,
Сквозь очки озирая потемки,
Возвращался юннат из кружка.
…………………………………
И юннат был мечтательным малым –
Слава, праздность, любовь и т.п.
Он сказал себе: “Что как тебе
Стать писателем?” Вот он и стал им.
Чудо отождествления времен у Гандевского лишено пафоса, пророческого подтекста, прямой связи с нравственными либо эстетическими категорическими императивами. Здесь вообще нет никакой императивности, неизбежности: на то оно и чудо, чтобы случаться по темной воле провиденциального случая и длиться долго-долго, в масштабах одной отдельно взятой человеческой жизни – всегда.
Ни сика, ни бурá, ни сочинская пуля –
иная, лучшая мне грезилась игра
средь пляжной немочи короткого июля.
Эй, Клязьма, оглянись, поворотись, Пахра!
Исчадье трепетное пекла пубертата
ничком на толпами истоптанной траве
уже навряд ли я, кто здесь лежал когда-то
с либидо и обидой в голове.
Твердил внеклассное, не заданное на дом,
мечтал и поутру, и отходя ко сну
вертеть туда-сюда – то передом, то задом
одну красавицу, красавицу одну.
Вот, думал, вырасту, заделаюсь поэтом –
мерзавцем форменным в цилиндре и плаще,
вздохну о кисло-сладком лете этом,
хлебну того-сего – и вообще.
Потом дрались в кустах, еще пускали змея,
и реки детские катились на авось.
Но, знать, меж дачных баб, урча, слонялась фея –
ты не поверишь: все сбылось.
Здесь чудо отождествления времен явлено в материи весьма низкой, неизысканной, воплощено в страданиях молодого “пубертата”, и это очень важно для поэтики Гандлевского. Дух веет, где хочет, стихи растут из известных всем неблагообразных сред – всем этим нельзя управлять, невозможно подвергать анализу. Всего только и необходимо – тщательно и честно воспроизвести главное из прошлых дней, запавшее в память, вопреки позднейшим прозрениям и разочарованиям, в соответствии с эстетическим ракурсом критического сентиментализма. Именно этим на протяжении многих лет и занимается русский лирик Сергей Гандлевский.
БИБЛИОГРАФИЯ
Ватутина Мария Олеговна
2000
От нас пойдет Четвертый Рим: Стихи // Новый мир, 2000, №5.
Четвертый Рим / Ватутина М. – М., 2000.
2001
Пурга с незнакомых звезд: Стихи // Новый мир, 2001, №3.
Сквозная тема: Стихи // Знамя, 2001, №10.
2003
Имперский код: Стихи // Новый мир, 2003, №1.
2004
Осколок тьмы: Стихи // Новый мир, 2004, №1.
“Не делай такие глаза”: Стихи // Знамя, 2004, №4.
Лебеда да ковыль: Стихи // Октябрь, 2004, №11.
2005
На любых руинах: Стихи // Новый мир, 2005, №4.
Фронтовая тетрадь // Знамя, 2005, №5.
2006
В височной доле // Новый мир, 2006, №4.
Стихи // Новый берег, 2006, №13.
“Ничего не бывает случайно…” [в разделе “Наша поэтическая антология”] // Новый берег, 2006, №14.
Перемена времен / М. Ватутина. – М. : Русский Двор, 2006. – 144 с.
2007
Обратный билет: Стихи // Новый мир, 2007, №5.
Стихи [в разделе “Стихи дипломантов конкурса”] // Новый берег, 2007, №16.
2008
Ока впадает в Стикс: Стихи // Октябрь, 2008, №1.
С волны на волну: Стихотворения // Дети Ра, 2008, №3 (41)
Любовь под снегом: Стихи // Новый мир, 2008, №8.
Разрыв с морем: Стихи // Октябрь, 2008, №12.
Девочка наша / М. Ватутина. – М. : ООО “Издательство “Элит”, 2008. – 56 с.
2009
Дом балерин: Стихи // Интерпоэзия, 2009, №2.
Долг перед родиной: Стихи // Новый мир, 2009, №7.
“В дни, когда Бог открывает свои склады…” и др. // Волга, 2009, №9-10.
Лестница смотрит вниз…: Стихи // Октябрь, 2009, №9.
Памяти Сергея Лукницкого // Новый Берег, 2009, №24.
На той территории / М. Ватутина.– М. : Art House media, 2009. – 126 с.
Гандлевский Сергей Маркович
2000
Два стихотворения // Знамя, 2000, №1.
Два стихотворения // Знамя, 2000, №9.
Порядок слов: стихи, повесть, пьеса, эссе. / С. Гандлевский. – Екатеринбург : У-Фактория, 2000. – 431 с.
2001
Два стихотворения // Знамя, 2001, №12.
Двадцать девять стихотворений / С. Гандлевский. – Новосибирск : Артель “Напрасный труд”, 2001.
2002
Найти охотника: Стихотворения. Рецензии. Эссе / С. Гандлевский. – СПб. : Пушкинский фонд, 2002. – 218 с.
2004
Два стихотворения // Знамя, 2004, №1.
2005
Синий свет: Стихи // Новый мир, 2005, №6.
2006
Два стихотворения // Знамя, 2006, №1.
2007
Четыре стихотворения // Знамя, 2007, №1.
“Ни сика, ни бура, ни сочинская пуля…”: Стихи // Знамя, 2007, №5.
“О-да-се-ви’ч?” – переспросил привратник…”: Стихи // Знамя, 2007, №7.
“Очкарику наконец…”: Стихи // Звезда, 2007, №12.
2008
Некоторые стихотворения: новые и избранные / С. Гандлевский. – СПб. :
Пушкинский фонд, 2008. – 48 с.
Опыты в стихах / С. Гандлевский. – М. : Захаров, 2008. – 160 с.
2009
Два стихотворения // Знамя, 2009, №1.
∙
Справочный материал подготовлен Ж. Галиевой