Рассказывают: Вадим Муратханов, Александра Кисель, Александр Цинман, Елизавета Белозерова и Александра Валуцкая, Игорь Сид, Денис Сибельдин
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2009
От метафизического горизонта до “бесцеремонного пятачка”
Всемирный день поэзии
Почти месяц в Москве праздновали Всемирный день поэзии ЮНЕСКО. Чтения, проходившие в литературных салонах, культурных и книжных центрах и галереях, конкурировали между собой, борясь за внимание слушателя, пытающегося сориентироваться в многообразии современных поэтических тенденций.
В Московской городской Думе состоялась пресс-конференция, в которой участвовали кураторы всех поэтических вечеров. Открыл пресс-конференцию Евгений Бунимович, сообщив о том, что в этом году Всемирный день поэзии, отмечаемый в соответствии с решением ЮНЕСКО, юбилейный – десятый. Бунимович заметил, что День поэзии никогда не финансировался, и именно поэтому мировой экономический кризис никак не повлиял на его проведение.
В непринужденной, приподнятой атмосфере конференции кураторы поэтических вечеров и проектов – Юрий Цветков и Данил Файзов, Дмитрий Дмитриев и Наталия Попова, Дмитрий Кузьмин, Елена Пахомова, Елена Исаева, Алексей Сосна, Игорь Сид и Игорь Левшин – представили свои программы. Журнал “Октябрь” решил отразить неординарный День поэзии, длившийся месяц, в заметках и зарисовках, создающих объемную картину литературной жизни.
Вадим МУРАТХАНОВ
Поэзия поверх голов
По традиции Всемирный день поэзии праздновали в Москве весь март. Вечера, презентации и круглые столы теснили и сменяли друг друга. И все же наиболее заметное событие этого марафона закономерно пришлось на саму дату – виновницу торжеств: 21 марта. Гвоздем программы стал первый вечер лауреатов литературных премий 2008 года, проведенный группой “Культурная инициатива” в кафе-клубе “Билингва”. Строго говоря, нечто похожее два соратника-культуртрегера уже предпринимали на прошлогоднем фестивале в Вологде, но в столице воплощение этой идеи действительно было премьерным.
По замыслу организаторов – Данила Файзова и Юрия Цветкова – выступление лауреатов было разбито на две серии с целью не смешивать все голоса в одном сосуде и дать каждому почитать побольше. Читавшие в первый день Михаил Айзенберг (премия журнала “Новый мир” Anthologia), Юлий Гуголев (премия журнала “Октябрь”), Ирина Ермакова (“Московский счет”) и Тимур Кибиров (“Поэт”) относятся к авторам, которым не грозит анонимность. Даже если бы они вознамерились разыграть читателя и поменялись перед чтением свеженаписанными стихами, мало-мальски искушенный любитель поэзии легко обнаружил бы подвох. Каждый из четырех обладает ярко индивидуальной, неповторимой интонацией. Которая, как известно, – наименее уловимый в поэзии элемент.
Звучали преимущественно новые тексты. Некоторые из них успели попасть в журналы, но еще не достигли сборников. Что-то из озвученного вовсе не коснулось пока бумаги. Слушая поэтов одного за другим, ловишь себя на странном ощущении разомкнутого времени. Некоторым из прочитанных стихов еще предстоит войти в будущие антологии и хрестоматии. И вот эти недопресуществленные строки доносятся из динамиков поверх звяканья пивных кружек и салатниц, нестройного говора трапезничающих, не заглушающего, но отчуждающего, остраняющего происходящее какой-то диковинной мирискуснической рамкой. Особенно усиливается этот эффект, когда прокручиваешь вечер в аудиозаписи.
Человек проспится и живет,
ничего ни в чем не понимает,
врет, смеется, бережно листает
перечень обид, а в нем растет
малютка-смерть и на ноги встает,
и ногами изнутри пинает,
– читает своим надломленным голосом Ирина Ермакова, и чувствуешь себя посетителем “Бродячей собаки”.
Однако разница с “Бродячей собакой” заметна. Если “фармацевты” Серебряного века платили солидные деньги, чтобы послушать живых поэтов, то молодежь за дальними от сцены столиками, сдавленным хихиканием и мотанием головой встречавшая обсценную лексику в стихах Кибирова, пришла в тот день в “Билингву”, видимо, все же за пивом. Граница между возвышенным и земным пролегала четко, была почти физически зримой: первые ряды столов внимали, задние – праздно прислушивались.
Впрочем, формат подобных вечеров, свидетелем и слушателем которых приходится бывать в “Билингве” или, скажем, в “Кафемаксе”, давно уже не заточен под случайную публику. Иногда кажется, что главный адресат чтения – звукозаписывающая техника, а главная цель – фиксация. Пройдет неделя-другая, и более достойный и благодарный слушатель где-нибудь в Иркутске кликнет строку с названием вечера на сайте “Литрадио”. Словно не слишком доверяя современникам, поэты обращаются поверх их голов напрямую к истории.
Возвращаясь к составу участников, отметим, что внушительная устная антология, прозвучавшая в “Билингве”, недосчиталась двух столь же неповторимых голосов. Впрочем, организаторы не забыли о них – почитали стихи не сумевших выбраться в Москву лауреатов – Сергея Круглова (премия А. Белого), Бориса Херсонского (Anthologia) и Сергея Гандлевского (Anthologia):
…И сам с собой минут на пять вась-вась
Я медленно разглядываю осень.
Как засран лес, как жизнь не удалась.
Как жалко леса, а ее – не очень.
Правда, с Гандлевским, положа руку на сердце, Данил Файзов слукавил. Стремясь проиллюстрировать эволюцию поэта, процитированному шедевру 2006 года он предпослал фрагмент из Гандлевского “раннего”, образца 1984-го:
Дурни, куда вы толпой? Олухи, мне девятнадцать.
Сроду нигде не служил, не собираюсь и впредь.
Знаете тайну мою? Моей вы не знаете тайны:
Ночь я провел у Лаисы. Виктор Зоилыч рогат.
В оригинале эти завершающие стихотворение четыре строки закавычены:
Много воды утекло. Старая только заноза
В мякоти чудом цела. Думаю, это пройдет.
Поутру здесь я сидел нога на ногу гордо у входа
В мрачную пропасть метро с ветвью сирени в руках.
Кольца пускал из ноздрей, пил в час пик газировку,
Улыбнулся и рек согражданам в сердце своем:
“Дурни, куда вы толпой? Олухи, мне девятнадцать…”
– далее по тексту.
Таким образом, мы имеем дело не с прямым высказыванием, а с ностальгически моделируемым юношеским мировосприятием двойника, отделенного от лирического героя прожитой жизнью. Тридцатилетний Гандлевский на поверку оказывается совсем не намного веселей и беспечней пятидесятилетнего.
Как ни странно, три других участника вечера лауреатов – три крупных и признанных художника – также свидетельствуют в пользу теории сотворения, а не эволюции.
Александра КИСЕЛЬ
Два одиночества современной поэзии
Если можно было бы оживить картину Мунка «Два человека. Одиночество», открыть дверь в мир звучащей антитезы, в центре которой – мучительно общее, то организаторы русско-французского поэтического вечера Ги Гоффета и Ольги Седаковой нашли для этого лучший способ. В тринадцати стихотворениях, прочтенных притихшему залу, встретились и отразились два разных поэтических мира, два разных пути современной поэзии.
Ряды деревянных стульев, облитых густым желтым светом неярких ламп «Билингвы», быстро заполнились. Раздался приглушенный лепет – французский с русским, в котором угадывались оживленные споры и предчувствия неспокойных интеллигентских душ.
Собранию было названо немало поводов – Всемирный день поэзии, «Весна поэтов», проводимая в это же время во Франции. В этом году «весна» проходит под девизом «Похвала другому», что для зрителей означает возможность узнать «другую» поэзию, для самих поэтов – «открыть себя в другом». Русский поэт Дмитрий Кузьмин уточнил: в выступающей паре они увидели тень диалога, простор для поиска соответствий.
Диалог двух поэтов был открыт голосом гостя – француза Ги Гоффета. Голосом хрипловатым, надрывным, громким, который держал слушателей на остром гребне порыва, поэтического вдохновения еще больше, чем глаза и лихорадочная жестикуляция. Чтение Гоффета – экспрессия выкрикивания мысли. Откуда этот крик? Как бывает у поэтов – от болезненного чувства пограничности жизни, ее ирреальной природы, ее жестокой к человеку тайны. «Прав говорящий, что вся наша жизнь/ – кромешная тьма, что наше хожденье/ – паденье Икара», – метафоры не оставляют надежды, обрывают бессмысленную тишину человеческой беспечности громким хохотом: ты, человек, блуждаешь впотьмах, на ощупь – и не видишь того.
Гоффет смеется, насмешка его лирического героя прежде всего над собой: «все норовишь, о писака/ уломать ангелков», «жалкие вирши», «золотишко/ наших глаз завидущих и бренных»… Нелепый и гордый человек, не видящий мира вокруг себя, замкнутый в своих печалях. Для него мир вокруг становится пустотой: это «воздушная дырка в ветвях», «вереница пустых дней» и, наконец, «бремя сомнений и мрака,/ употребляет которое нас». Однако именно вопреки пространству пустоты человек способен «кропать/ жалкие вирши свои», искать («а я искал, да и только»), именно в неистовом напряжении поиска стихи становятся «прорехой в небе», а сам человек – прорехой в пустоте мира, одиноким пятном жизни, которое непонятно отчего появляется и утверждает свое жалкое, смешное, нелепое и все же, вопреки всему, красивое существование:
…сам посуди,
Твердил я себе, живешь, небеса, облака
Эти вон над тобой, и чхал ты на сдавленный крик
Яблок в жестоком мире: в том красота, что мы
Пройдем без следа и, зная это,
Тем не менее ходим-бродим.[1]
У героя Гоффета – примирение против, знание неизбежности и бунт против знания:
А еще говорил я: нет, жизнь не эта
Тщета мимолетных дней не потрава
Любви и привычки, не то чем мы
Заняты век[2]
«Золотишко в грязи» Гоффет читает стоя (единственное!), назвав его «поэмой моего воскресения». Здесь – его лейтмотивность и образность в квадрате, его бунт против реальности, против ее тоски, брюзжания, тошнотворной пыльной привычки, против копоти повторения – в поисках единственного, чему герой дает цену, – вместе с самим поэтом: «золотишко/ наших глаз», «золотишко в грязи». Всей жизни человека вынесен спокойный, окончательный и неизбежный – без права на обжалование – приговор:
Посулы смерти, что жизнь не просто
Надежды и чаянья. Кучка пепла
Поверх огня догорит и погаснет
С концами: ночь…[3]
Взгляд героя и Гоффета – в упор на слушателя: истина неприглядна, отдает могильной сыростью и безразличной вечностью (не это ли ее запах?).
Ничего, что я лежу в могиле –
Чего человек не забудет![4]
Голос «из-за», за границей того пустого неба, в которое кричал герой Гоффета, – голос чистый, спокойный, просветленный. Залитая внутренним светом, Седакова не читает, а поет. Молитвенность звучания зачинается в самом замысле, в символике образной системы:
Ты гори, невидимое пламя,
ничего мне другого не нужно.
Все другое у меня отнимут.
Не отнимут, так добром попросят.
Не попросят, так сама я брошу,
потому что скучно и страшно.[5]
«Невидимое пламя» души открывает дорогу в царство того, «чего лучше не бывает». Так утверждается метафизический горизонт сознания и самой жизни человека:
Ничего не надобно умершим,
ни дома, ни платья, ни слуха.
Ничего им от нас не надо.
Ничего, кроме всего на свете.[6]
«Все на свете» – решимость на духовный подвиг («Ангел Реймса»), тогда как человеку в награду за непрестанную готовность даруется счастье. Седакова это счастье видит в невысказанном свете, в чем-то, что таится за смыслом слов. У Гоффета счастье, о котором человек не успевает и подумать, разлито в самой жизни – кричащей, гремящей, полной ярких красок и запахов:
…Прислушайся к тому,
Как входит лезвие в меня далеким смехом,
Шагами, лаем пса, захлопнувшейся дверью
И поездом, идет который и идет
По мне[7]
Жизнь в ее движении, в ее необъятной полноте у Гоффета оглушает человека, он проходит мимо нее, обманувшись, считая ее пустотой и пытаясь найти ей альтернативу в самом себе.
У героини Седаковой жизнь течет внутри нее самой, и любая деталь прекрасного мира рождается во внутреннем мире героини, проистекает из него. Поэт превращается в бабочку, с легкостью порхающую от одного образа к другому. «Пойдем по нашему саду», – приглашает героиня Седаковой, и мы идем и действительно видим сад, в котором поэт играет с образами, как с цветами, составляет причудливую мозаику.
У Гоффета – другая картина. Поэт в стремительном потоке жизни, она «идет» через него. Это путь, ставящий крест на постмодернистской концепции «смерти автора», открытие уникальности поэтического «я», которое одно только и может стать таким проводником реальности, – другой, идущий вслед за ним, будет уже новым поэтом.
Александр ЦИНМАН
Бесконечный перформанс
Обнаружив в программе Дня поэзии имя Александра Еременко, я решил обязательно попасть на это мероприятие. Дело в том, что Саша Еременко, или Ерема, как его называют близкие друзья, давно ничего не пишет (если пишет, то об этом ничего неизвестно) и почти не появляется на публике. Став живой иконой 80-х, он исчез из литературной жизни. Но всем, кто его знал, не хватало поэта Еременко.
Видимо, так думал не я один, потому что огромный выставочный зал, где проходила презентация издательского проекта А. Еременко, был переполнен. Надо сказать, что Stella Art Foundation – никакой не клуб и не галерея, как пишут не слишком осведомленные авторы на сайтах окололитературной жизни. Это – фонд поддержки культуры, который занимается выставками таких гигантов, как Мэпплторп, Баскиа, Уорхол, Вессельман, Кабаков, Монастырский, Осмоловский и так далее – от соцарта до московского концептуализма.
А в своих стихах Еременко, по мнению многих, предвосхитил в некоторых чертах и поэтический соцарт, и концептуализм, хотя начинал как чистый метареалист. Поэтому он, как и выступавший здесь до него Лев Рубинштейн, идеально подходил к эстетической программе фонда, в рамках которого в 2007 году был создан поэтический клуб, возрождающий традиции студии Ковальджи и клуба “Поэзия”. Что это за традиции? Собственно студийные традиции воплощаются в заседаниях клуба, где без оглядки на тусовочные авторитеты говорят о современных поэтах в режиме открытой дискуссии. Причем участвуют в дискуссиях знаменитые “студийцы” – Юрий Арабов, Марк Шатуновский, Евгений Бунимович и даже Иван Жданов, которого я, несмотря на то, что проживает он в Крыму, с удивлением обнаружил аж на двух заседаниях клуба.
Самым громким из заседаний стало обсуждение Родионова и Емелина, где популярным “звездам” серьезно досталось “на орехи”. Традиции клуба “Поэзия” узнаются в перформативных акциях, одной из которых было недавнее мультимедийное представление, где одновременно читал поэт Игорь Вишневецкий, играли авангардную музыку солисты ансамбля “XX век” и рисовал художник Александр Джикия, создавая иллюстрации к читаемым стихам на глазах у зрителей. В общем, творилось нечто не похожее на обычные скучные московские литвечера, где поэты, послушав друг друга, с облегчением идут в ближайший кабак. Даже книжки, которые издает фонд, ничем не напоминают привычные поэтические сборники с их скудным дизайном и дешевенькой бумагой. Stella Art выпустил полукаталоги, где стихотворения сопровождаются работами современных художников. Все это великолепие курирует молодой поэт Евгений Никитин. Когда я пришел, он носился по залу со стремянкой, пытаясь отрегулировать свет. Еременко уже был здесь, вместе со Светланой Егоровой – поэтом, книгу которого он издал в своей типографии. Типография у писателя на дому. Собственно, ее и окрестили “издательским проектом Александра Еременко”. Сделавшись из поэта издателем, он внешне ничуть не изменился – тот же даосский мудрец в шляпе, похожий на Дэвида Кэррадайна в фильме “Убить Билла”. Писатель стоял на пороге и грустно курил.
Став издателем никому не известного поэта, А. Еременко остался верен своей гениальной непосредственности. На обороте книги, где обычно обнаруживаешь пафосные предложения какого-нибудь мэтра, содержатся такие высказывания:
“Эх, Егорова, тебе бы песни писать – денег бы заработала. Дмитрий Отрохов (программист)” или: “Прочитала. Расплакалась. Виктория Ардзинба (психолог)”. Об авторе сказано: “Я, Егорова, в девичестве Кальчева, родилась в Мытищах у папы с мамой и дедушки с бабушкой. В Чертанове ходила в детский сад, школу и во все тяжкие. Поступила в какой-то институт, который его же и закончила. Где-то работала. Обещаю, что это больше не повторится”.
На первой странице автор выражает благодарность человеку, продавшему ему полиграфическое оборудование, а на второй предусмотрено поле для автографа Светланы Егоровой и поле для штампа, который Еременко ставил всем желающим. Штамп с надписью “Моби Дик. Северный административный округ”. Но, чтобы понять до конца чувство юмора автора и издателя, надо открыть саму книжку и прочитать такие, например, стихи: “Бродя окрест былого рая,/ жуя упруго-сладкий плод,/ стою как Ева молодая,/ разинув искушенный рот./ Адам на вешалке пылится,/ усталый прирученный гад./ Не хочет он совокупиться,/ вину и пиву больше рад”. Светлана Егорова читала стихи тихим, унылым голосом, а зал изумленно молчал. Никто не мог понять, как на это реагировать. Потом слово взял Еременко и неуверенно заговорил о сущности поэзии, после чего прочитал несколько старых стихов, делая длинные провисающие паузы. Все понимали, что творится что-то абсурдное, но никто не встал и не ушел. А в заднем ряду сидел Юрий Арабов и перемигивался с Бунимовичем. Они-то помнили, как молодой Еременко на одно из своих выступлений попросту не явился, на другом заснул, а еще на одном подговорил всех прочитать по три стихотворения и сбежать. Потрясенные неуважением к себе, зрители невольно стали частью бесконечного перформанса под названием “Александр Еременко”. Еременко всегда был фигурой, разрушающей любые условности одним своим появлением. Под конец выступил Марк Шатуновский и отметил: мы так сильно соскучились по исчезнувшему из литературной жизни королю поэтов 80-х Еременко, что готовы акцептировать его даже в качестве издательского проекта и слушать стихи, затверженные еще в юности. Фуршет остался нетронут – ошеломленные зрители медленно уплывали в мерзлую весеннюю ночь. Те из них, кто помнил, как гремела по всей Москве тройка метареалистов – Еременко, Парщиков, Жданов, – понимали, что произошло.
Через неделю в кельнской больнице умер во сне Алексей Парщиков.
Елизавета БЕЛОЗЕРОВА, Александра ВАЛУЦКАЯ
Больше, чем поэт
Традиционно в программе празднования Дня поэзии принимает участие Центр новейшей русской литературы РГГУ, привлекая на свои мероприятия самую активную и эмоциональную публику – студентов-гуманитариев. В прошлом году сотрудничество директора Центра новейшей русской литературы РГГУ Дмитрия Бака со Школой-студией МХАТ дало шанс аудитории другого профиля: к гуманитариям присоединились юные актеры, современная поэзия пришла к ним домой – на сцену Учебного театра Школы-студии. Так в Москве появилась новая неожиданная литературная площадка. Тогда, прошлой весной, открытие литпрограммы получилось громким и запоминающимся. После небольшого перерыва (и снова весной!) современная литература вернулась в Школу-студию МХАТ. В Учебный театр пришли поэты. На этот раз – Игорь Иртеньев и Андрей Родионов.
Совместное выступление двух поэтов – частый формат московских литвечеров. Как правило, сталкиваются поэты с прямо противоположными эстетическими установками или каким-то иным образом отличные друг от друга. На поэтических вечерах в Учебном театре выступают скорее авторы разных поколений, но с некоторыми сходными аспектами творчества. В ходе поэтического спектакля сходство всегда проявляется новыми неожиданными гранями. А иногда, возможно, сопоставление авторов продолжается и за рамками отдельного вечера – яркое впечатление заставляет очевидцев снова и снова мысленно возвращаться к отдельным строчкам и стихам, сравнивая манеры исполнения выступавших и собственные впечатления от каждого из них. Рабочая гипотеза организаторов о сходстве Иртеньева и Родионова, вероятно, была такова: несмотря на безусловную принадлежность к разным манерам, стилевым особенностям и даже очевидную разность аудитории этих поэтов, оба они работают в направлении, которое можно весьма условно назвать ироническим.
Сама идея представить современную поэзию в театральном пространстве тоже не нова – вспомним удачные прецеденты в театре “Практика”. Нова установка на совершенно определенную аудиторию, причем с четким педагогическим уклоном: Дмитрий Бак преподает русскую литературу (в том числе и современную) и в РГГУ, и в Школе-студии МХАТ, поэтому этот проект оказывается не только собственно литературным, включенным в литературную жизнь Москвы, но и учебным. Театральное представление, литературный вечер, учебный семинар – в каждой детали организации мероприятий из цикла “Русская литература сегодня: лица и голоса” пересекаются элементы этих трех беспрецедентно соединенных жанров. Так, например, как в театре, вход в зал осуществляется по театральным билетам, с указанными местами и в ограниченном масштабами зала объеме (около ста – ста двадцати мест); вместе с тем, как на обычный литературный вечер, попасть на эти спектакли можно, пусть и не свободно, но бесплатно; приглашения же распределяются среди студентов (кстати, среди филологов РГГУ есть и будущие специалисты именно в области современной литературы – недавно в РГГУ открылся бакалавриат по профилю “Новейшая русская литература: творческое письмо”).
И хотя с вешалки все начинается не только в театре, зрителю, пришедшему на этот поэтический вечер, с самого начала дают понять, что он попал именно в театр – на входе в зал приглашенный получает самую настоящую программку. Само по себе это было бы мало примечательным фактом, если бы не бурная реакция на данную деталь. Причем по ней сразу можно было определить, куда именно, на литературный вечер или на необычный спектакль, пришел каждый конкретный зритель: завсегдатаев московских литературных клубов удивляло само наличие такого нового элемента, а театралов – то, что традиционный атрибут спектакля раздается бесплатно. На самом деле организаторы составляли программки с целью не столько удивить зрителей, сколько ненавязчиво познакомить их с концепцией вечера и предварительно представить, какого рода стихи сегодня прозвучат. Ведь ожидаемого плана выступления или биографических сведений о гостях в программках нет, зато есть по одному стихотворению каждого из выступающих (“Детям купили забаву…” Родионова и “Мне доводилось странствовать по свету…” Иртеньева), к слову, на сходную тему (что неслучайно). Так что выявлять сходное и различное в творчестве двух поэтов зритель начинает еще до выхода главных героев на сцену. Общей для нынешних участников неожиданно оказалась космическая тема. У Иртеньева до подобного масштаба дошли наблюдения за своим любимым объектом поэтического исследования: только на этот раз извечно не познаваемую родину он видит уже не в России, а в несущейся сквозь “вселенский мрак” планете Земля. Для Родионова же космическая тема была одной из любимейших на раннем этапе его литературной карьеры, и многое о ракурсе его поэтического мышления говорит безмерно печальная история игрушечной фигурки инопланетного чудища из стихотворения “Чужой”, в одной отдельно взятой семье дослужившейся до имени собственного (“дети назвали его Желчный…”).
Если же брать театральность в чистом виде, то Учебный театр Школы-студии МХАТ предоставляет посетителю поэтического вечера те же удобства и спецэффекты, что и театр “Практика”, – пусть это и носители двух совершенно разных театральных традиций, законы построения театрального пространства никто не отменял. Мягкие кресла, поэт в световом столбе, по-настоящему драматично отделенный от затемненного притихшего зала, в конце концов отсутствие грозного шипения кофейной машины, такого привычного для литвечеров в клубах, – все это по-особому действует на зрителя, с помощью истинно театральных средств концентрируя внимание исключительно на поэтическом слове.
Если для Иртеньева вечер в театре – лишь очередная возможность представить новой публике свои произведения с повышенным содержанием актуально-новостного элемента, то для Родионова, по профессии бойца невидимого театрального фронта (он служит мастером по окраске тканей в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко), выступление на сцене – событие отнюдь не рядовое. Недаром наибольшее понимание среди молодых актеров вызвало по-шекспировски накаленное стихотворение об эстетическом противостоянии “мастеров красильного цеха”. Даже внешне Родионов был не совсем похож на себя, любимчика литклубовской публики: на смену привычным футболке и джинсам пришел строгий костюм, а вместо привычного и уже знаменитого гроссбуха с рукописными строками в его руках оказались обычные распечатки.
Выступавший первым Родионов, осознавая, что публике театральной и юным филологам может быть незнакома специфика его поэзии, предупредил “о встречающихся в текстах нецензурных выражениях”. Это, правда, мало помогло. Переживание первого столкновения с его стихами поначалу буквально накрыло зал оцепенелым молчанием. Сама манера исполнения Андрея Родионова, доведенная до уровня перформанса, никого не может оставить равнодушным, энергетический драйв от автора передается зрителям, доводя и приятие, и неприятие этой поэзии до крайнего выражения: кто-то даже покинул зал, а кто-то предпочел смехом разряжать накал своих впечатлений, отдаваясь на волю фирменного родионовского безумия. Впоследствии оказалось: зрители вышли с диаметрально противоположными оценками, сопоставимыми между собой лишь в масштабе и глубине собственного эмоционального впечатления.
В основе поэтики Родионова, особенно раннего, при всем разнообразии тематики стихотворений, лежат диковатые истории из жизни маргинальной среды городских окраин, документальное описание сознания и бессмысленности существования обитателей “дна”. Большинство его стихотворений сюжетны, что роднит произведения Родионова с так называемым “новым эпосом”. С язвительной иронией, обильным гротеском поэт рассказывает о пространстве современного мегаполиса, в котором всё оказывается искаженным, гиперболизированным, вывернутым наизнанку и живет по непостижимым хаотическим законам, что позволяет проследить перекличку с традициями урбанизма аж начала прошлого века. Даже сюрреалистический разлом действительности из поэмы “Москва – Петушки” Вен. Ерофеева оказывается в чем-то родственен поэтике Родионова.
Четкие четверостишия Игоря Иртеньева при непосредственном соседстве с ломаной естественно-разговорной стихией Андрея Родионова кажутся почти чопорными. Это впечатление усиливается под действием избранной Иртеньевым стилистики, в которой оригинально сплелись следы высокой поэтической речи и самые узнаваемые стихотворные цитаты классической русской литературы со сниженной бытовой лексикой и публицистическими клише. Не жалеет Иртеньев и крепких оборотов, явно видя в богатстве языка очередное доказательство полноты и многообразия русской жизни – обычных слов просто не хватает, чтобы такое адекватно передать. Однако на фоне прямого и подчеркнутого форсированным хриплым голосом употребления обсценной лексики у Родионова Иртеньев кажется интеллигентным школьным учителем, который рассержен непутевым народцем, но все же сдерживается вербально. Зато местами замещение суровой прозы высокопарными эвфемизмами неожиданно затмевает брутальность окраинного слэнга – настолько красочными оказываются сами ситуации или образы, которые не нуждаются в жестких характеристиках.
Если содержание текстов обоих поэтов, при всей их разности, вызывало равно бурный смех у публики, то контраст манер исполнения трудно себе представить. Правда, это становится и дополнительным элементом эмоционального воздействия на зрителя. Взвывающий и содрогающийся, отбивающий ритм ногой Родионов против читающего по памяти Иртеньева, со спокойным голосом и неизменной, еле сдерживаемой смешинкой. Акцентный стих и слэмовский рэп против традиционной метрики и благозвучия. Суровые частные истории маленьких покореженных чудиков “со дна” и множественные анекдоты о всех гражданских пороках и несвободах, ничуть не менее абсурдные от высокопоставленности ее главных героев.
В нраве и поведении Родины и населяющего ее Народа Иртеньев видит ничуть не меньше завораживающего абсурда и горько пленяющего очарования, нежели Родионов – в радостях и горестях своего окраинного мирка. Роднит поэтов и неизменный горький юмор, не подводящий в самых жестоких обстоятельствах, в которые попадают их герои, и не менее стоическая самоирония – у обоих довольно часто встречаются строки от первого лица. Некто “я”, очевидно, Поэт или Тот, кто рассказывает эту историю о бомже или политике, все силится понять, какой же в этой окружающей нас мрачной нелепице смысл, какая у рассказа мораль. Именно в этих раздумьях – нерв и драма этой вызывающей безудержный смех поэзии: так остры и амбивалентны отношения Поэта и не толпы, но окружения.
Перестроечный дружный гвалт настроил лиру Иртеньева, стон бесконечно одиноких и разделенных на субкультурные множества 2000-х раздается в хриплой песне Родионова. Каким-то он будет, народный певец следующего десятилетия?
Игорь СИД
Свиное в литературе и в жизни
В литературном пространстве Москвы Крымский клуб явление, в каком-то смысле, наименее литературное. Казалось бы, большинство участников и слушателей “литерактов”, как именуются здесь фирменные мероприятия, – те же писатели и та же публика, которую волнует современная словесность. Однако тематика литерактов, как правило, находится на границе сферы художественных текстов с какой-нибудь совсем другой сферой жизни, а иногда и за этой границей. Так, цикл “Круглый Стул” представляет известных литераторов в их самых неожиданных жизненных проявлениях – профессиональных, бытовых, вплоть до хобби и привычек. По правилам игры, зрители, сидящие концентрическими кругами вокруг писателя, стараются найти такие темы, которые его максимально заинтригуют, поскольку он должен отвечать только на наиболее интересные ему вопросы, поворачиваясь навстречу им на вращающемся кресле. А, скажем, цикл “ТравмоТекст” – это дискуссии писателей с медиками о влиянии различных заболеваний и травм на человеческую судьбу вообще и на литературное творчество в частности… “Литераторы – людям” – литературные чтения, посвященные представителям разных профессий, а также дополнительным и скрытым смыслам, которые эти профессии в себе несут. “Писатели – милиционерам”, “Писатели – сотрудникам госбезопасности” – вечера, имевшие продолжительный резонанс.
Не является исключением и “Зоософия” (термин взят из работ немецкого философа Герберта Спенсера). Задача этого цикла, акции которого проходят в конференц-зале Института проблем экологии и эволюции Академии наук, – осмысление образов животных в литературе и искусстве и их значения в жизни людей. Здесь писателям оппонируют биологи, сотрудники зоопарков, охотники, путешественники, звероводы. Естественнонаучные доклады и сообщения чередуются со стихами, эссе и устными импровизациями на тему. Здесь прошли дискуссии, например, на темы “Грызуны в литературе”; “Игра в четыре руки: обезьяны и тексты”; “Ушки, усы и когти. Семейство кошачьих в текстах и дома”, “Гады в литературе” (гады – научное обозначение рептилий и амфибий) и так далее.
В рамках десятого Всемирного дня поэзии прошел вечер “От Пятачка до вепря Ы. Свиное в мировой литературе”. Таким образом, уже в заглавии был заявлен диапазон “среды обитания” свиных образов в культуре – от детских сказок до фантастики (голый вепрь Ы в повести “Трудно быть богом” братьев Стругацких – обладатель печени с магическими свойствами). Для раскрытия и уточнения образа свиньи реальной были приглашены в том числе представители териологии (науки о млекопитающих) и опытные охотники, имевшие дело с реальными дикими вепрями.
На “разогрев” дискуссии сработало выступление фотографа и путешественника Василия Климова (в миру – специалиста по лошади Пржевальского). Его рассказ об африканском бородавочнике, подкрепленный большими фото, предъявил совершенно неожиданный образ этого хрюкающего существа. Выяснилось, что значительную часть времени бородавочник проводит в норах, скрываясь в них от львов и гиен. И андеграундный modus vivendi превратил его в подобие гигантской клыкастой мыши. На нескольких снимках с разной степенью освещения было видно, как в течение суток безуспешно пытается добыть одну такую мышку из-под земли семейство больших гривастых кошек.
Писатель, критик и гоголевед Юрий Нечипоренко с самого начала перевел разговор в метафизическое русло, обратившись к образам свиньи, мелькавшим у Николая Гоголя в творчестве и в быту. Зачитанные фрагменты из гоголевской прозы и переписки высвечивали подчеркнуто демоническую трактовку великим писателем образа домашней хрюшки. В ходе обсуждения аудитория пришла к выводу, что свинья, с ее бесцеремонным пятачком и раздвоенными копытами, является ближайшим родственником – или даже предком – черта из русской мифологии. Упомянутые элементы анатомии свиньи соединены у черта с внешними признаками коровы (рога, хвост с кисточкой) и человека (вертикальное тело и пр.).
Писательница из Австралии, организатор первого Австралийского фестиваля русской литературы “Антиподы” Татьяна Бонч-Осмоловская рассказала о нравах тамошнего сумчатого аналога свиньи – вомбата, а также о своих контактах с американским грызуном, получившим некогда имя свинки (морской), как считается, по недоразумению. В ходе дискуссии было выявлено, однако, тесное сходство последней с настоящей домашней свиньей – не только в плане издаваемых звуков (а именно похрюкивания), но и в плане условий обитания. Индейцы, как известно, выращивают морских свинок ради мяса в некоем подобии хлева под полом хижины.
Поэт Татьяна Щербина в своем выступлении рассмотрела примеры появления свиней-персонажей в западной литературе, отметив, что большинство из них являются героями явно позитивными. (Особое место в этом пантеоне занимает поросенок Пятачок британца Александра А. Милна, однако рассмотрение данного случая было отложено на будущее ввиду отсутствия на вечере главного специалиста по этому вопросу, российского культуролога и философа Вадима Руднева, автора книги “Винни-Пух, или Философия обыденного языка”.) Бурно обсуждался, но остался без убедительного ответа поставленный Щербиной вопрос: почему столь симпатичное создание, как свинья (привлекательность образа которой подтверждается, в частности, обилием посвященных ей сообществ в интернет-блогах), в русском фольклоре и литературе выступает чаще всего персонажем отрицательным, а в некоторых мировых религиях вообще считается животным тотально нечистым и даже неприкасаемым?
Ссылки некоторых выступавших на якобы известную нечистоплотность свиньи были решительно опровергнуты преподавателем биологии и активным членом московского Общества охотников и рыболовов Сергеем Царевым.
Завершающим аккордом вечера стали прозвучавшие верлибры поэта Вепря Петрова, получившие высокую оценку среди слушателей. “Свиной” псевдоним автора как нельзя лучше корреспондировал с брутальными и в то же время художественно изощренными текстами.
В целом беседа высветила два важных момента. Во-первых, неясность грани между миром человеческого и миром звериного, в данном случае свиного… А во-вторых, не меньшую зыбкость границы между миром реальности и миром литературных образов. Многократно, как система зеркал, отражаясь друг в друге, литература и жизнь создают между собой переходное пространство, наполненное бликами, метафорами, реминисценциями, намеками.
Денис СИБЕЛЬДИН
Открывая заново
“Литературное радио” отметило День поэзии презентацией книги Бориса Чичибабина “Собрание стихотворений” (Харьков: Фолио, 2009).
Знаете ли вы, что в 1950-е годы Борис Чичибабин был автором неподцензурных рукописных сборников, часть из которых уцелела? Знаете ли вы Чичибабина – автора эпиграмм, нелицеприятных по отношению к свадебным генералам советской литературы? Известно ли вам забавное прозвище Борисава Чичибоку, которое вслед за псевдонимом “Чичибабин” отразило его выбор, кредо народного поэта? А неожиданные варианты, отражающие историю написания классических текстов? Все это, а также оригинальные размышления о влиянии на поэта как скоморошеской, так и высокой книжной культуры в предисловии и комментариях Светланы Буниной (поэт, доктор филологических наук, она работала над книгой совместно с бессменным составителем изданий Чичибабина, его вдовой Л.С. Карась-Чичибабиной) можно впервые найти в прекрасно оформленном 800-страничном издании.
Поскольку выход самого полного на сегодня собрания произведений Бориса Чичибабина, снабженного достойным научным аппаратом, стал ярким событием, решено было провести две презентации этой книги. Первая состоялась в ЦДЛ. В этом вечере приняли участие друзья, единомышленники и ученики поэта: К. Ковальджи, Е. Рейн, Е. Бершин, А. Калмыкова, Н. Ванханен, В. Шаров, Г. Гецевич и др. Презентацию вели К. Ковальджи и С. Бунина. Изюминкой же обоих вечеров стало участие приехавшей в Москву Л.С. Карась-Чичибабиной, чья подвижническая работа с архивом поэта (не говоря уже о преодолении обычных для нашего времени тенденций книжного рынка) сделала возможным новое, существенно дополненное издание.
Второй вечер, состоявшийся в Интернет-кафе “Кафемакс”, был задуман как встреча поэтов разных поколений и носил подзаголовок “Стихи Чичибабина читают поэты 2000-х”. С. Бунина представила “Собрание стихотворений”, а Л.С. Карась-Чичибабина и Г. Гецевич рассказали о личности и судьбе Бориса Алексеевича (что оказалось нелишним для присутствовавшей в зале молодежи), после чего слово перешло к современным поэтам. Похоже, перекличка удалась: зал услышал нескольких Чичибабиных, заново открытых нашими современниками, – от гражданского поэта, взявшего на себя роль “совести народа” (говоря по-чичибабински, колокола), до автора исповедальной и даже мистической лирики. В ходе вечера звучал и голос самого поэта: Л.С. Карась-Чичибабина предоставила редкие видеозаписи, фрагменты которых можно найти на сайте радио. По сложившейся традиции “Литературное радио” транслирует литературные вечера, проходящие в “Кафемаксе”, в прямом эфире и предлагает записи прошедших мероприятий, что позволяет расширить аудиторию литературных вечеров, делая их доступными далеко за пределами Москвы.