Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2009
* * *
и вторил ему другой рапсод сто исхудалых лет
спустя. Тот, первый, верил в рок, романтик был и смутьян,
взимал умеренный оброк с мурановских крестьян,
считал, что поэзия – гневный гимн мирозданию, и, наконец,
жил сам и дышать давал другим, образцовый муж и отец.
А ученик его, одноногий герой Второй мировой войны,
расхаживал по Москве с клюкой, записывал грустные сны,
он тоже был, безусловно, жив, просил эпоху “не тронь!”
и в доме творчества спал, положив седую голову на ладонь.
И хотя ни один из них не украл ни яблоко, ни гранат,
обоих бардов господь прибрал в невеселый эдемский сад.
И я, ученый, про жизнь, что мне досталась, твержу во тьму:
не маши платком, бесценная, не исчезай в февральском дыму.
* * *
…и о минувшем тоже – ни строки.
У керосинной лавки близ Арбата
горят его нещедрые зрачки,
вполсилы посылая на щербатый
асфальт косые блики. Мокрый снег –
а утром пушкинским лег ювелирный иней
на ветки лип, и облачный ковчег
поплыл по синеве, и солнце крымской дыней-
колхозницей желтеет в вышине.
Так, если век и место – только случай,
орел да решка, серый шарф колючий,
рань зыбкая, подаренная мне, –
гуляй по переулкам, ветер воли,
не ведающий, что бог неумолим,
что жизнь проста, как смесь песка и соли,
как красота, покинутая им.
* * *
дышащий через рот.
Проще, а может, гуще –
кто теперь разберет.
Как ты заждался – в кои-то
веки (Вий, ночь, беда),
кто тебя успокоит и
выведет в степь, туда,
где крестообразный кречет
ищет добычи, но
лишь запах полыни лечит
ван-гоговское полотно.
* * *
на свадьбе спирта нехватило,
и тело лазаря смердит.
Но се – на радость всем народам
сын плотника бредет по водам,
воображенье бередит.
И се – акын ближневосточный
под рокот музыки непрочной
тем, кто не клонит головы,
поет про подвиг сына девы.
Пророки прошлого, о где вы,
как бы торжествовали вы!
И се – с лицом невзрачней мела –
спаситель гордый неумело
мнет теста липкого комок,
нахмурясь пред учениками,
чтоб сотворить из хлеба камень,
который сам поднять не смог…
* * *
возможно, церковь, то есть пыльный склад
стройматериалов, юность надувная
(напыщенная), подростковый ад,
подруга робкая в индийских или польских
штанах, тоска собраний комсомольских,
не слишком трезвый богословский спор
с Сопровским. О, мытищинский кагор!
“Твой мертвый Ленин врет, как сивый мерин, –
хохочет друг, – о чем ты говоришь?
Велик Господь, а мир четырехмерен,
нет гибели – есть музыка и мышь
подвальная, ученая, грызущая
то сыр, то хлеб, действительная, как
(по умнику немецкому) все сущее…”
Как многие, он умер впопыхах:
недописав, недолюбив, недопив,
не завершив азартного труда.
Душа его меж влажных снежных хлопьев
плывет, озябшая, – Бог весть куда…
* * *
и поверхность грузного винограда
матова, словно зеленоглазый агат
нешлифованный, где ждать ничего не надо
от короткой воды и долгого камня, где луч
(света росток) по-детски легко так
рвется к земле – не яростен ли, не колюч
ли закат на обрыве жизни? Скорее кроток.
Я тебя люблю. И слова, впотьмах
Недосказанные, остаются живы,
как в тосканских сумерках на холмах
перекличка яблони и оливы.
* * *
(гипертония, тщеславие, Бог живой), –
притомилась. Пора осваивать новый угол
зрения. Например, с луговой травой
не спеша срастаться. Радоваться туману.
Не бояться ни заморозков, ни хищных губ
молодой коровы. Весело и безымянно
шелестеть на ветру. Былинка всякая – жизнелюб.
Солнце палит. Овчарка без толку лает.
Холодеет день в осьминожьей короне гроз.
Некоторые цветут, а другие не успевают,
но не плачут об этом за отсутствием глаз и слез.
И ответ на замысловатый вопрос простого
проще. Осень. Солома, сено. Речь выспренняя суха.
Неуемный простор усиливает до стона
выдолбленную из ивы дудочку пастуха.