Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2009
МОН ЖЕНЕРАЛЬ
1. Юрист, сын буржуя
Венец эволюции – это адвокат. Легко издеваясь над умственными способностями сограждан, он обращает черное в белое и порок в добродетель, смакуя секрет философского камня. Конфликт между совестью и истиной ученик дьявола решает в пользу гонорара. И даже пред Высшим Судом адвокат легализует иммиграцию грешников в Рай, перетолковывая тонкости Божественного Откровения.
Завистливой толпе осталось искать утешения в пошлых пословицах типа: “Чем отличается сбитый на дороге адвокат от сбитой на дороге собаки? Перед собакой видны следы торможения”. Или: “Чем отличается адвокат от вампира? Вампир сосет только ночью”.
Итак. Давным-давно, в одной далекой галактике… Легенды о советских адвокатах живут в профессиональных кругах и поныне, скрепляя мифологическим раствором фундамент корпоративной гордости. Ибо в советские времена исключительно прерогативой государства было и сбивать, и сосать, и жрать с костями. Адвокат же выступал героем сказки о храбром мышонке, примерившем латы Дон Кихота. Его благородство обретало форму циничной лояльности режиму. Ненависть к государственно-прокурорскому корпусу прикрывалась маской наивной приверженности Закону. Комары вставали в оппозицию к ветру!
Когда нынешние светила и зубры адвокатуры были юными… о ностальжи!.. нет, юными были Генри Резник и Генрих Падва, а Анатолий Кучерена и Михаил Барщевский еще узнавали на заборах новые интересные слова, – жила в народе легенда о “золотой десятке”. Это почти как Чаша Грааля. Это десять лучших в стране (СССР!) адвокатов, которые могли вытянуть самые безнадежные дела. Построить из букв Закона преграду Власти и спасти обреченного. Гм… ну, и еще их услуги баснословно дорого стоили.
И вот на самом западном форпосте страны – не столько даже в географическом, сколько в идеологическом смысле, – в Эстонии, трудился, посильно мешая государственным прокурорам насаждать социалистическую законность карающей пролетарской рукой, адвокат Симон Левин. Фамилия однозначная, сомнения излишни.
В определенном смысле он из этих золотых был просто платиновый. У него был постоянный загранпаспорт с открытой визой. Миф из быта небожителей. И с этим паспортом он каждое лето ездил отдыхать в Швейцарию. А на Рождество (запрещенное!) – в Париж.
О дети новых эпох! – не пытайтесь вообразить. Полстраны жило в бараках и землянках. Тетрадей в школах не хватало по спискам распределения. Деревня не понимала рассказов о городском асфальте. Мировой империализм грозил войной! А адвокат Левин из сказочно культурной процветающей Эстонии ездил в Швейцарию. Здесь нечего даже напрягать мозги для постижения загадки. Из жизни марсиан.
Многие пытались повторить фокус Симона Левина с постоянным загранпаспортом и открытой выездной визой, но никому больше средь адвокатской братии это так и не удалось. Пришлось уничтожать Советский Союз… стоп, это нас уже не туда заносит.
А если по порядку, то летом сорокового года в Эстонию пришла Советская власть. Она пришла на хороших танках с хорошими намерениями. Защитить Эстонию от Гитлера. Президента Эстонии взяли за шкварник и отправили куда подальше, Эстонская подсекция Коминтерна въехала под названием народного правительства, объявила социалистическую революцию и попросилась в братскую семью народов СССР. Братская семья распростерла объятия, зорко прищурилась классовым прищуром и стала сортировать новых родственников. Кого на руководящую работу, кого в Сибирь, кого в концлагерь. В Эстонии возникло ощущение, что Гитлер им теперь просто лишний. И без него новый порядок наведен.
Левины были из старого эстонско-остзейско-еврейского рода. Они жили здесь века, и к 1940 году владели несколькими домами в Таллине и еще кое-каким хорошим имуществом.
И тут пошел слух, что будут всё национализировать. Эстония маленькая, секрет утаить невозможно.
Вечером глава семьи, умный оборотистый дедушка, придя домой, ухарским шулерским жестом, как колоду засаленных карт, шлепнул на стол пачку документов.
– Вот так! – объявил он. – Они решили, что они умнее меня. – Он показал кукиш в сторону Бога и Москвы одновременно, куда-то вверх, но восточнее зенита. – Я продал все!
– Что все? – робко уточнила бабушка.
– Ты не слышала? Все! Все наши дома, постройки, сапожную мастерскую и швейное ателье.
– Готыне… – сказала бабушка. – Что это значит?..
– Это значит, – торжествующе спел дедушка, – что мы нищие! У нас ничего нет! И нечего национализировать! И хрен они с нас что возьмут!
– А… как же?..
– А никак! А деньги в банке! – злорадно ухмыльнулся дедушка. – Воображаю себе их физиономии, когда они это узнают.
Он всегда знал о себе, что он самый умный. Он без особого труда посмеялся над жадной и недотепистой Советской властью. Он был не прав.
Теперь представьте себе назавтра дедушкину физиономию, когда он узнал, что все банковские вклады национализируются. Он потерял вкус к жизни и вскоре угас, завещав семейству держаться от этой власти подальше.
И семейство, внемля увещеваниям семейного мудреца, расползлось по свету в те бурные и переменчивые года кто куда горазд. И кого не уничтожили в оккупации, оказались в непредсказуемых точках мира. Разве что один из внуков, Симон, после войны вернулся к родному пепелищу.
2. Здрасьте, я ваш дядя
Итак, молодой специалист Симон Левин, выпускник Тартуского университета, работает себе в юридической консультации, медленно набирает опыт и параллельно – собственную клиентуру и еще не умеет зарабатывать ничего, кроме зарплаты. Война позади, гонения на космополитов позади, смерть Сталина позади. Слава богу, настало время, когда можно хоть как-то жить.
И тут у него дома звонит телефон. И голос телефонистки говорит:
– Ответьте Парижу.
Парижу? Почему не Марсу? Это были времена, когда для звонка в другой город люди заранее занимали очередь на городском междугородном переговорном пункте и орали в трубку так, что на том конце можно было слышать без телефона. А родственник за границей квалифицировался как измена Родине.
И он слышит в трубке:
– Симончик, это ты? Как ты себя чувствуешь? Как ты живешь, мой мальчик, расскажи же мне.
– Кто это? – ошарашенно спрашивает он.
– Кто это, – горько повторяет трубка. – Ты что, меня не узнаешь?
– Нет… простите…
– Он уже на “вы”. У тебя что, осталось так много родственников? Ну! Я хочу, чтобы ты меня узнал.
– Я… не знаю…
– Таки что я могу сделать? Я тебя прощаю. Это я! Ну?
– Кто?..
– Конь в пальто! – раздражается трубка. – Говорится так по-русски, да? Это твой дядя Фима! Эфраим! Брат твоего отца! Сколько было братьев у твоего отца, что ты меня не помнишь?
– Дядя Фима… – растерянно бормочет Симон, с тоской соображая, что близкий родственник за границей, в капиталистической стране вот сейчас вот, вот в этот самый миг, бесповоротно испортил ему анкету и будет стоить всей последующей карьеры.
– Ты мне рад? – ревниво осведомляется дядя.
– Я счастлив, – неубедительно заверяет Симон. – Какими судьбами? Откуда ты?
– Я? Из Парижа.
– Что ты там делаешь?
– Я? Здесь? Живу.
– Почему в Париже? – глупо спрашивает Симон, совершенно не зная, как поддержать разговор с родным, но оттого не менее забытым дядей.
– Должен же я где-то жить, – резонно отвечает трубка. – Ну, расскажи же о себе! Сколько тебе лет? Ты женат? У тебя есть дети? Кем ты работаешь?
По молодости Симону особенно нечего рассказывать. Мама умерла в эвакуации, папа погиб на фронте, остальных в оккупации расстреляли, живу-работаю.
На том конце провода дядя плачет, сморкается и говорит:
– Послушай, я хочу, чтобы ты приехал ко мне в гости. Говорил я вам, еще когда они в Эстонии в тридцать восьмом году приняли эти свои законы, что надо валить оттуда к чертовой матери. Вот вы все не хотели меня слушать. А теперь у меня нет на свете ни одного родного человека, кроме тебя. Ты слышишь?
– Да, спасибо, конечно, – на автопилоте говорит Симон.
– Так ты приедешь? Я тебя встречу. Когда тебя ждать?
Симон мычит, как корова в капкане.
– Но, дядя, я же не могу так сразу!
– Почему нет?
– У меня работа… дела… у меня клиенты!
– Возьми отпуск. Клиенты подождут. Объясни им, они поймут, что у них, нет сердца?
И, вытащив клещами обещание вскоре приехать, дядя стократно целует и обнимает племянника.
– Вы окончили разговор? Отбой, разъединяю.
Симон смотрит на телефон, как на злое волшебство Хоттабыча.
И ходит на работу с чувством врага народа, которого вскоре постигнет неминуемая кара. Ждет вызова куда надо. Там всё известно. Там всё знают. Скрытый родственник в капстране! Следующее по тяжести преступление – поджог обкома партии.
Проходит месяц:
– Ответьте Парижу.
И Симон отвечает, что занят нечеловечески и, кроме того, болен.
– Чем ты болен? – тревожится дядя. – Так, может, нужно прислать тебе какие-нибудь лекарства? Все равно приезжай, у меня здесь есть хорошие знакомые врачи.
– Да-да, обязательно, вот только калоши сейчас надену.
– Калоши не надо. В Париже сейчас никто не носит калош.
В консультации Симону кажется, что все косятся ему в спину…
При третьем звонке он начинает объясняться ближе к правде жизни:
– Дядя, по советским законам это делается не так! В Советском Союзе плановое социалистическое хозяйство, планирование доходов и расходов, в том числе валютных…
– Тебе нужны деньги? – перебивает дядя. – Я тебе пришлю. А что, юристам у вас не платят за работу? Ты работаешь или нет, скажи мне честно!
– Не в деньгах дело… – стонет Симон. – Просто у нас полагается, если человек едет в гости за границу, чтобы ему сначала прислали приглашение.
– Какое приглашение? – удивляется дядя. – Я же тебя приглашаю? Письменное?
Через полтора месяца Симон получает письмо с кучей ошибок: дядя приглашает племянника в гости.
– Нет, – терпеливо разъясняет он, – приглашение должно быть не такое.
– А что плохо?! Какое еще?..
– Ну, чтобы оно было официально заверено в МИДе Франции или где там еще, с печатью и подписью, по установленной форме. Надо обратиться к юристу, тот все расскажет.
– На кой черт все это надо?! – взрывается дядя.
– А хрен его знает, товарищ майор, – меланхолично сочувствует родственнику Симон. – Чтобы был во всем порядок.
– Такой порядок при немцах назывался “орднунг”! – зло говорит дядя. – Ничего, мы им показали “орднунг”! Кстати, с чего ты взял, что я майор? Ты так мелко обо мне думаешь? Или это ты… не ко мне обращался? – вдруг догадывается он. – Там у тебя кто-то есть?..
– Это присказка такая, – отмахивается Симон, и невидимый майор, как далекий домовой в погонах, следит за ним из телефонной мглы. Боже, что за наказание! Ну как ты ему по телефону объяснишь, что все международные переговоры, да еще с капиталистическими странами, обязательно прослушиваются? Что все международные письма обязательно читаются цензурой, оттого и ходят по два месяца?
Через два месяца, к приходу официального приглашения, он уже знает о дяде все, как о родном. Обо всех его болячках. О том, что от круассанов утром у него запоры. О том, что он живет на авеню де ля Мотт-Пике, на шестом этаже с лифтом и видом на Эйфелеву башню. О том, что по субботам он ходит в синагогу, но не всегда.
– Так теперь уже я могу в субботу тебя встречать? – радуется дядя. – Это приглашение тебя устроит?
Это даже поразительно, какая мертвая хватка бывает у некоторых ласковых стариков!
Симон объясняет (а сам непроизвольно представляет кагэбэшника, который все это слушает, и старается выглядеть пред ним как можно лояльнее: это было свойственно всем советским людям при любых международных переговорах!), что по советским порядкам полагается, чтобы ехать за границу, быть человеком семейным. (И оставлять семью дома… нет, не то чтоб в заложниках…) А во-вторых, сначала полагается съездить в социалистическую страну. Так что он должен сначала поехать, летом, скажем, в отпуск, в Болгарию. А уже потом во Францию.
– У тебя с головой все в порядке? – не понимает дядя. – Симон, ты меня извел за эти полгода! Симон, я так долго тебя искал, наводил справки, получал твой телефон! А теперь ты говоришь, что тебе надо в Болгарию для того, чтобы приехать в Париж! Скажи, ты когда-нибудь видел карту Европы???!!! Ты не умеешь лгать, скажи мне, почему ты не хочешь приехать, и закончим этот разговор!
…Ночью Симону снится Париж. Он голубой и прозрачный. На завтрак горячие круассаны. Дядя – румяный старичок, который одновременно является хрупкой и до слез милой пепельноволосой девушкой – она уже жена Симона, и это она его и зовет.
Он просыпается со слезами на глазах, допивает коньяк из даренной клиентом бутылки, курит до утра, и смертная тоска по Парижу скручивает его.
Его не пустят в Париж никогда. Он холост, беспартиен, интеллигент, он еврей, и он никогда раньше не был за границей, даже в братской Болгарии. За границу вообще мало кого пускают. Да почти и никого. А уж таких, как он – никогда!.. Как ты это дяде объяснишь? После таких речей с иностранным гражданином его мгновенно выкинут с работы и не возьмут уже никуда, только дворником. А еще недавно за такие речи расстреливали по статье “шпионаж” и “контрреволюционная деятельность”.
3. Увидеть Париж и умереть
И он идет в ОВИР, чтобы покончить со всей этой бодягой. И его ставят на очередь на прием, а потом – на очередь на рассмотрение заявления, а потом велят собирать документы, а потом еще одна очередь, чтобы получить перечень необходимых документов, а только потом выяснится, что там половины не хватало. А каждая очередь – это недели и месяцы, не считая часов и дней высиживания в коридорах.
Он попросил характеристику по месту работы, и родная консультация на удивление холодно отозвалась о его ограниченных способностях и невысоком моральном уровне.
Профком отметил его низкую социальную активность, а спортком – слабую спортивную подготовку и уклонение от мероприятий.
Отдел кадров трижды отказывался ставить печать, требуя перепечатать все по форме и поставить подписи в надлежащих местах.
По вторым и четвертым средам месяца собиралась районная парткомиссия, бдительно утверждавшая идеологическую зрелость выезжантов. Не молотилка, не мясорубка, но душу вынимала до истерики.
– Вы член партии? – с иезуитской доброжелательной вежливостью спрашивают его. – А как же вы претендуете на поездку в капиталистическую страну, в среду враждебного нам идеологического окружения? Там ведь возможны любые провокации, любые идеологические дискуссии! Не в составе группы?.. Без сопровождения?! Индивидуал?! Вот видите… тем более.
О, эпопея натурале! Вояж совка за границу! Пустите Дуньку в Европу! Облико морале! Уно грано кретино руссо! Хоть одним глазом, одной ногой!
Выстроенные в последовательность инстанции сплетались в сеть филиалов сумасшедшего дома. Требования психиатров поражали непредсказуемостью.
У него попросили свидетельство о рождении его дяди – причем подлинник. И свидетельство о рождении отца – чтоб подтвердить родство.
– Ну что значит – сгорели в сорок четвертом году? Вы ведь понимаете, что это не объяснение. Пусть вам выдадут справочку в архиве по запросу домоуправления. Ничего, значит, обратитесь еще раз, пусть они войдут в положение. Как же без документов мы можем удостовериться в родстве лица, приглашающего вас?
В ОВИРе стали напирать на наилучшее решение этого сложного вопроса: а пусть лучше дядя сам едет сюда, раз так рвется к племяннику. А какие у племянника жилищные условия? М-да… Ну… А пусть они оба встретятся в Москве! В гостинице! В хорошем советском интуристовском отеле, да.
– Он болен, – повторяет Симон. – Он уже давно никуда не выезжает.
– Так он вас что, для ухода приглашает? А что будет, если, допустим, он захочет усыновить вас? Или напротив, предложит вам оформить над ним опекунство? (Ты, тварь, будешь жировать там – а нас за тебя вздрючат здесь?)
С каждой справкой сказка про белого бычка прибавляет главу.
Он у вас кто, вы говорили? На пенсии. А средства есть? Состояние? Богатый человек? Так это все облегчает! Мы можем обеспечить ему прекрасный уход! Санаторий в Крыму, Минеральные Воды. Наш Внешбанк сам свяжется с его банком, вы узнайте номер счета. Поговорите с ним, у нас пенсионерам прекрасно.
Нет-нет, вынесли окончательный вердикт. Самое милое дело – пусть приедет, и мы оформим здесь по всем законам опекунство над ним.
“Он заболел, а не охренел!” – скачет истеричный анекдот из Симона.
Мы думаем, вы сами понимаете, что говорить о вашей поездке во Францию пока преждевременно. Да, когда составите приглашение вашему дяде, принесите нам показать… посоветоваться.
Тому полгода, и Симон валит дяде, что пока у него временные трудности.
– Я не понимаю, – нервничает дядя, – нужно что-нибудь еще? Ты от меня ничего не скрываешь?
И Симон нудно брешет, что очереди большие, что преимущества работникам со стажем, что документы сгорели во время войны и что процедура это небыстрая!
– Может быть, я могу чем-нибудь помочь тебе? – печально спрашивает дядя.
– Чем тут поможешь, – вздыхает Симон и успокаивает: – Ничего, даст бог все устроится. – И вспоминает рекомендации овировцев. – А не хочешь ли ты приехать в Москву и встретиться со мной там? – весьма фальшивым тоном спрашивает он.
– Ага, – говорит дядя. – Не тебе в Париж, а мне в Москву? Интересная идея. После войны Лео Трепер меня не послушал и уехал в Москву. Недавно я получил весточку, что он вышел из сибирских лагерей. Скажи, это ты сам придумал? Только сейчас?
И дядя сухо прощается. А Симон не знает о разведчике Трепере.
4. Невыносимая сладость бытия
Через две недели звонит треснутый телефон на обшарпанной стене в коридоре:
– Товарищ Левин? Здравствуйте, Симон Рувимович. Это вас беспокоят из Комитета государственной безопасности. Майор Ашурков. Симон Рувимович, есть ли у вас сейчас возможность разговаривать? Я вас ни от чего не отвлекаю?
– Н-нет, – говорит Левин и выпрямляется по стойке “смирно” с государственным лицом, но ватные ноги складывают его на сундучок под стенкой.
– Симон Рувимович, в какое время вам было бы удобно зайти к нам, чтобы побеседовать? – утонченно издевается голос.
– В-в-в какое скажете… – докладывает Левин.
– Но вы ведь заняты все рабочие дни в юридической консультации, мы не хотим нарушать ваш рабочий распорядок.
– Э-э-э… – блеет Симон в полном ошизении. – Н-н-ничего… пожалуйста… конечно…
– Не следует откладывать, – мягко настаивает голос. – Завтра в четыре часа дня вас устроит? А сегодня? В три? А в час? Паспорт с собой возьмите, пожалуйста, пропуск будет заказан. Мы ждем вас по адресу… ул. Пагари… Куда прислать за вами машину? Близко? Как вам удобнее.
Вот и засекся крючок. Открасовался молодой юрист, чей не надо родственник.
– Что ж, – вздохнул он, – это лучше, чем если тебя берут ночью из постели.
Он сел, встал, еще сел, еще встал, свет включил, выключил, в консультации сидел как пыльным мешком шлепнутый и к нужному часу достиг полной товарной спелости: зеленый снаружи и с мелкой дрожью внутри.
В подъезде за зловещей вывеской, в чистом вестибюле, ему выдали пропуск взамен паспорта и забрали на хранение портфельчик, где была сменка белья, тонкий свитер и умывальные принадлежности, плюс три пачки чая, папиросы и кулек конфет. Симон хорошо знал, что надо брать с собой при аресте.
Вежливый лейтенант проводил его на второй этаж.
– Входите, Симон Рувимович, – встал навстречу от стола приятный мужчина в штатском. – Очень рад познакомиться с вами! – В меру крепко пожал руку. – Присаживайтесь. Чаю хотите? Курите?
Левин двигался, как стеклянный. Он сел, звякая пронзительным колокольчиком внутри головы, и непонимающе уставился на стакан крепкого чаю с лимоном и открытый серебряный портсигар с “Беломором”.
– Итак, вы хотите поехать в Париж, – доброжелательно начал комитетчик, которого Симон про себя окрестил полковником. Это прозвучало как “ИТАК, ВЫ ХОТИТЕ ИЗМЕНИТЬ РОДИНЕ”.
“Уже никто никуда не хочет”, – с истерическим смешком мелькнуло у Симона…
– Д-да, собственно… и нет, – мучительно сопротивлялся он затягиванию себя в преступный умысел измены родине.
Полковник подвинул ему портсигар и поднес спичку, Симон послушно закурил, выпучил глаза и задохнулся.
– Не волнуйтесь, – сочувственно сказал полковник. – Мы здесь для того, чтобы помочь вам.
Сейчас войдет палач с набором пыточных инструментов.
– На ваше имя пришло приглашение в гости из Франции, – полковник переждал его кашель. – Из Парижа.
– Я не просил… – просипел Симон. – Это дядя… Клянусь, я не знал! В смысле, не просил!
– Когда вам хотелось бы поехать? – Полковник разглядывал его с задумчивым видом, иногда даже чуть кивая собственным мыслям.
– Не знаю… Я еще не думал!
– Возможно, прямо в эту пятницу?
– У меня же работа! – с некоторым даже осуждением возразил Симон, чувствуя себя в этот миг преданным гражданином.
– Ну, возьмете отпуск. Вам дадут, я не сомневаюсь, и не за свой счет, а как полагается, с выплатой отпускных.
До Симона наконец дошло. Паранойя. Бред навязчивой идеи расколол сознание. Чтобы сойти с ума, долго пить не обязательно. Отсюда его увезут в желтый дом… а он будет воображать себя в Париже…
Он побелел.
– Или вы предпочитаете весной? Или летом? – любезнейше продолжал выяснять полковник.
Он снял трубку и раздраженно бросил:
– Ну где он там?
Вошел фотограф и снял Симона, велев сесть на стуле ровно и смотреть в объектив.
– А в профиль? – стал помогать Симон и повернулся боком для второй фотографии.
– В профиль не надо, – приказал полковник.
Утонченная издевка заключалась в том, что ехать Симону предстояло в Магадан, и он прекрасно это понимал. Об играх КГБ страна было наслышана.
– Или вы хотели бы поехать весной? Или летом? – рассыпался полковник. – Но чисто по-человечески, наверное, чего откладывать, правда? Ну, несколько дней на неизбежные формальности… – он посмотрел на табель-календарь: – А вот, хоть суббота второе число, вас устроит?
– А-а-а… да, конечно… Как скажете, я готов… – сказал Симон.
– Хотя можно и быстрее!
Он стал бессмысленно улыбаться и часто кивать. Захотел перестать кивать и не смог остановиться. Полковник вздохнул и деликатно стал смотреть в окно.
– А вы бы хотели как ехать – поездом? Или самолетом? – продолжал он глумиться. – Возможно, паромом до Хельсинки и оттуда поездом? Или можно из Ленинграда до Стокгольма или до Лондона, а там на самолет до Парижа.
На дальней стене кабинета висела карта мира, и хозяин развивал урок географии, взяв указку:
– Конечно, короче и проще всего прямым рейсом из Москвы – и прямо в Париж. А если в Ленинграде сесть в беспересадочный вагон Ленинград – Париж, то можно через Минск, Варшаву, Берлин – это двое суток через всю Европу, прекрасная поездка.
Вошла плавных очертаний женщина, туго затянутая в юбку и пиджачок, и велела Симону подписать вот здесь. И вот здесь. Он хотел понять, что он подписывает, но, ясно видя бумаги и читая буквы, не мог понять смысла ни одного сочетания. Его мыслительные способности были парализованы.
– Ну, вот и отлично, – сказал полковник. – Если вам подходит завтрашний рейс “Аэрофлота” из Москвы, то к вечеру вам доставят ваш загранпаспорт с французской визой и билеты.
При этих словах Симон понял, что он подписывал. Это был загранпаспорт с его фотографией и его фамилией.
– …Вы, наверное, последнее время много работали и переутомились, – сказал полковник, поднимая его с пола и брызгая водой в лицо. – Вот и отдохнете. Кстати, в нашей поликлинике прекрасный невропатолог, хотите, я сейчас позвоню?
Он проводил его до двери и подержал под локоть:
– Я бы как мужчина мужчине порекомендовал вам сшить новый костюмчик. Все-таки Париж, вы знаете. О, успеют, в мидовском ателье обычное дело за полдня выезжающему шить. Вас уже ждут.
…Он шел домой как зомби. Робот утерял ориентацию в пространстве. Так могла бы перемещаться статуя Командора, забывшая адрес Доны Анны. Город раздвигался, вращался и смыкался за ним.
Дома он закрыл дверь, задвинул шторы, выпил стаканом дареный коньяк и уставился в стену. Он был трезв, он был невменяем, он представлял собой стоп-кадр истерики, законсервированной до температуры вечной мерзлоты.
Он пытался анализировать свое сумасшествие, но мысли соскальзывали с оледенелого мозга.
Потом зазвонил телефон.
5. Контрольный звонок
– Здравствуй, мой мальчик, все ли у тебя в порядке? Але? Ты хорошо меня слышишь? Это я, твой дядя.
Слабо знакомый голос поднимал Симона из глухих глубин на поверхность, как натянутая леска вытягивает рыбку. Он медленно осознал себя в мире и сказал:
– Это я?..
– Удалось ли тебе что-нибудь сделать? – продолжал дядя.
– В каком смысле? – таращил глаза тупой молодой адвокат.
– В смысле твой приезд ко мне – тебе пошли навстречу? Или тебе по-прежнему отказали? Так ты скажи мне. Але! Але! Почему ты молчишь?
– Я не знаю, что произошло, – истерически хихикнул Симон, – но, наверное, я прилечу к тебе завтра. “Аэрофлотом”. Из Москвы. В Орли.
– Это точно?
– Не знаю. В КГБ мне так сказали.
– В КГБ? Что у тебя случилось?.. Но ты дома, тебя не арестовали?
– Я не знаю!!! – заорал Симон. – Я вообще ничего не знаю и ничего не понимаю!!! Мне дали загранпаспорт и сказали, что все сделают сами, и я могу лететь когда захочу, так что все в порядке, но вообще я не знаю, я чего-то не понимаю, это немного странно, это просто конец какой-то, но вообще вот, значит, решилось…
– Ага, – говорит дядя. – Значит, все-таки, помогло.
– Что – помогло?..
– А, не важно.
– Дядя, – страшным голосом говорит Симон. – Ты что-то знаешь?
– Ну, что-то я, наверное, таки знаю.
– Ты что-то знаешь про то, как меня выпускают? Ты что, вообще имеешь к этому отношение?
– К чему – к этому?
И Симон начинает пересказывать, к чему – “к этому”, и гадкие зябкие волны бегут по коже, когда он представляет, как сейчас сидит на проводе майор и слушает все его песни безумной сирены, летящие во враждебный мир капитализма.
– Значит, надо было поступить так раньше, – заключает дядя.
– Как – “так”? Ты что-то сделал? Что ты сделал?
– Я? Что я мог сделать? Я уже немолодой человек, я уже пенсионер. Я позвонил Шарлю.
– Какому Шарлю?
– Какому Шарлю я мог позвонить? Де Голлю.
Симон ясно увидел свое будущее: рукава смирительной рубашки завязаны на спине, и злые санитары вгоняют в зад огромные шприцы…
Он истерически хихикнул и спросил:
– Почему ты мне сразу не сказал, что шизофрения наш семейный диагноз?
– Тебя хотят принудительно лечить? – подхватывается дядя.
6. Офицеры и джентльмены
После предыдущего разговора с вьющимся от лжи и засыхающим от грусти племянником дядя, исполненный недоверия, пожал плечами и набрал номер.
– Канцелярия президента Французской Республики, – с четким звоном обольщает женский голос.
– Передайте, пожалуйста, генералу де Голлю, что с ним хочет поговорить полковник Левин.
– Простите, мсье? Господин президент ждет вашего звонка?
– Наверное, нет. А то бы поинтересовался, почему я не звонил так долго.
– Я могу записать просьбу мсье и передать ее для рассмотрения заместителю начальника канцелярии по внутренним контактам. Какое у вас дело?
– Деточка. Двадцать лет назад я бы тебе быстро объяснил, какое у меня к тебе дело. И знаешь? – тебе бы понравилось.
– Мсье!
– Мадам? Запиши: с генералом де Голлем хочет поговорить по срочному вопросу его фронтовой друг и начальник отдела штаба Вооруженных сил Свободной Франции полковник Левин! Исполнять!! И если он тебя взгреет – я тебя предупреждал! Ты все хорошо поняла?
– Ви, мсье.
Левин мечтательно возводит глаза, достает из шкафа папку и начинает перебирать старые фотографии.
Вечером звонит телефон:
– Мсье Левин? Вы готовы разговаривать? С вами будет говорить президент Франции.
И в трубке раздается:
– Эфраим, это ты? Что ты сказал Женевьев, что у нее глаза, будто ее любовник оказался эсэсовцем?
– Я сказал, что ты нравишься не только ей, но мне тоже. Шарль, у тебя найдется пара часов для старого друга? Или у президентов не бывает старых друзей?
– Оставь свою антигеббельсовскую пропаганду, Эфраим, война уже кончилась. Я действительно иногда бываю занят. Приезжай ко мне во вторник… в одиннадцать утра.
– И что?
– Я угощу тебя кофе с булочкой. Часа тебе хватит?
– А куда приезжать?
– Пока еще в Елисейский дворец, – хмыкает де Голль.
И к одиннадцати утра во вторник Левин является в Елисейский дворец, и его проводят в кабинет де Голля, и длинный носатый де Голль обнимает маленького лысого Левина и сажает за стол. И лично наливает ему чашку кофе.
– А где же булочка? – спрашивает Левин. – Ты обещал угостить меня кофе с булочкой!
– Я их не ем, – говорит де Голль. – И тебе незачем. Вредно. От них толстеют и диабет.
– Жмот, – говорит Левин. – Ты всегда был жмотом. Приезжай ко мне в гости, в моем доме тебе не пожалеют булочек. И масла, и джема, и сливок.
– Ты стал брюзгой, – говорит де Голль.
– А ты управляй лучше, чтоб подданные не брюзжали.
– Кого ты видел из наших за последние годы? – спрашивает де Голль, и они весь час вспоминают войну, сороковой год, Дюнкерк, Северную Африку и высадку в Нормандии.
Старинные часы в углу хрипло отбивают полдень, и де Голль спрашивает:
– У тебя была ко мне просьба, Эфраим?
– Это мелочь, – машет Левин, – но мне она очень дорога. У меня нашелся племянник в Советском Союзе, это единственный мой родственник. Всех остальных немцы уничтожили. Я хотел, чтобы он приехал ко мне в гости.
– Если тебе нужно на это мое разрешение, – говорит де Голль, – то считай, что ты его получил. А если серьезно, то пока я ничего не понял.
– Его не выпускают, – говорит Левин.
– Откуда?
– Оттуда! Из-за железного занавеса. Из СССР!
– На каком основании?
– Прости, я не понял – кто из нас двоих президент Франции? Ты спрашиваешь меня, почему русские никого не выпускают за границу?
Де Голль начинает шевелить огромным породистым носом злобно, вроде подслеповатого разъяряющегося носорога.
– Значит, – переспрашивает он, – всех остальных боши во время войны убили?
Левин пожимает плечами.
– Он у тебя вообще кто?
Левин рассказывает.
– Напиши-ка мне его основные данные.
Левин достает из кармана пиджака листок, разворачивает и кладет перед де Голлем.
– Соедините-ка меня с министром иностранных дел, – тяжело говорит де Голль. В трубке угадывается бесшумная суета. И через малую паузу он продолжает: – Это говорит генерал де Голль. У меня сидит мой старый друг, герой Сопротивления, кавалер Почетного Легиона, начальник отдела штаба Вооруженных сил Франции полковник Левин. Запиши. В СССР, в городе Таллине, живет его племянник Симон Левин. Единственный родственник. Все данные у тебя сейчас будут. Его не выпускают в Париж к дяде. Безотлагательно разреши вопрос. На любом уровне. Нет, это не приказ президента. Это личная просьба генерала де Голля. Моя глубокая личная просьба. И сделай это быстро! И не позволяй русским садиться себе на голову!.. Иди, – говорит он Левину, жмет ему руку и провожает до двери. – Ты пересидел двадцать минут. Я помог тебе, чем мог. Будем надеяться, что подействует. Ну – посмотрим? – И подмигивает.
И Левин уходит с восторгом, подпорченным легким недоверием и неизвестностью.
7. Эмбриология мечты
А тем временем министр иностранных дел Франции звонит послу СССР в Париже. И заявляет жестко:
– Президент де Голль поручил мне поставить вас в известность об его личной просьбе. Он озабочен судьбой советского гражданина, являющегося единственным родственником героя Сопротивления, кавалера Почетного Легиона и его фронтового друга. Под надуманными предлогами его уже полтора года не выпускают навестить в Париже его больного дядю, кстати, большого друга Советского Союза. Да, все данные на этого молодого человека сейчас доставят в ваше посольство. Президент де Голль надеется, что этот неприятный инцидент не омрачит налаживающихся отношений между нашими странами. Да. Президент де Голль не сомневается, что этот инцидент будет исчерпан в самое ближайшее время. Президент де Голль не уверен, что при таком недоверии друг к другу дальнейшие шаги к сотрудничеству не замедлятся.
На дипломатическом языке это можно истолковывать как скандал, нашпигованный матом и угрозами.
Послу не каждый день звонит министр иностранных дел Франции. А просьбы президента он ему и вовсе пока не передавал. Посол выпивает коньяку, выпивает валерьянки; вызывает первого советника, курит нервно. И звонит министру иностранных дел СССР. Лично Андрею Андреевичу Громыко. Мистеру “Нет”. Ибо случай экстраординарный.
Так и так, товарищ Громыко. Готов выполнить любое распоряжение. Но сам никакого решения принять не в силах. Личная просьба президента де Голля. Так точно! Подготовка к переговорам до настоящего момента шла успешно! В духе взаимопонимания и добрососедского сотрудничества! Никак нет, провокаций избегаем. Данные? Да, могу сию минуту диктовать секретарю. Никак нет! Слушаюсь! Виноват, Андрей Андреевич! Будет исполнено, товарищ министр!
– Соедини-ка меня с Семичастным, – приказывает Громыко секретарю. И своим ровным механическим голосом откусывает слова, как гильотина:
– Слушай, твои комитетчики совсем там охерели? Что? То, что они срывают наш договор с Францией! Как? А вот так!!! Мне сейчас мой посол передал из Парижа личную просьбу де Голля! Слышно хорошо? Личная просьба президента Франции де Голля к Советскому правительству: разобраться с мудаками Ваньки Семичастного, которые не пускают какого-то козла из Таллина в гости к его единственному дяде. Что? А то, что этот дядя – друг де Голля и Герой Франции! А фамилия его Левин, так еще мировые сионистские круги наверняка это дело накрутили. Провокация? А ты не подставляйся под провокацию, не первый год замужем!
Короче: уйми, Ваня, своих опричников и выпусти мне этого жиденка хоть в Париж, хоть на Луну. И больше не обсирай мне малину со своим государственным рвением! Да, будь любезен!
Семичастный кладет трубку, бьет кулаком по столу, материт всех, нашептывает угрозы непроизносимые и звонит в Таллин. Рвать в клочья заднепроходное отверстие председателю Эстонского КГБ.
– Бдишь, значит, – нежным голосом иезуита в пыточной камере начинает он. – Граница на замке, все просвечивается. Меры принимаются. Ну – готов? Можешь снимать свои штаны с лампасами и вставать раком! И вазелина тебе не будет! Сучий ты потрох, чтобы я из-за твоих мудаков получал втык от Политбюро! По Колыме тоскуешь? Ты, кретин, запоминай: у тебя там живет хрен с горы, которого зовут Симон Левин. Где живет?! А вот найди и доложи!!! Чтобы он мигом – ты меня понял?! – мигом!!! – ехал у тебя в Париж! Летел! Мчался!!! Зачем? А вот разберись и доложи, зачем ему в Париж? Если есть Биробиджан?! И Магадан!!! Из-за тебя, идиота, по этому делу де Голль говорил с Громыкой, ты понял, блоха ты вонючая?! Не-ет, милый, это не высший уровень, это им высший, а для тебя этот уровень расстрельный! высшей меры!
Этот твой еврейский Левин – племянник лучшего фронтового друга де Голля! Что – не знал?! – обязан знать! Ты совсем дурак или кто? При Хозяине ты бы уже лежал в подвале с отбитыми яйцами и просил пулю в затылок!
Сутки тебе на исполнение! И делай все, что этот сын моисеев пожелает! Води его в синагогу… купай в шампанском!.. дрочи вприсядку! ты понял???!!!
…Когда врач откачал генерала от сердечного приступа, тот позаботился, чтобы начальник ОВИРа был увезен в больницу с гипертоническим кризом.
– Не сдохнешь – своей рукой расстреляю! – вопил он из окна вслед “скорой помощи”.
8. Спецсвобода
…Через полчаса у Симона Левина зазвонил телефон, и сладчайший голос нежно позвал его в КГБ, чтобы удовлетворить все его желания, как явные, так и тайные.
Французская виза, в свете ранее происшедших обстоятельств, была шлепнута в левинский паспорт комитетчиками в консульстве Франции в две минуты. Ставил ее консул лично.
Через двадцать четыре часа – !!! – Симон Левин спустился с трапа белоснежного и серебристого аэрофлотовского лайнера “Ил-18” в аэропорту Орли. Колени его вихляли, стан плыл волной, глаза стояли поперек лба. Он был в новом костюме. Он завертел головой, но из-за спины приблизился молодой человек в неброском сером плаще, под локоть провел его к дяде, встречавшему в толпе, и незаметно растворился.
Вот так знаменитый адвокат и член “золотой десятки” Симон Левин стал обладателем постоянного загранпаспорта с постоянно открытой выездной визой, что в те уже легендарные и непостижимые советские времена уравнивало его с небожителями и ангелами, над которыми земные границы и законы не властны.
ИМЕНИ НАХИМОВА
Если бездумно отвинтить гайку на пупке, задница с грохотом отвалится на асфальт. Таким образом, в России две столицы – Москва и Питертаун.
Перестав быть Ленинградом и не в силах вернуться в преждепрошедшее существо Петербурга, город продает себя по частям, красуясь на панели истории.
Питердауны, мутанты дикого рынка из гранитных джунглей Невы, отбросы золотого сечения классической архитектуры, обустраивают под себя пейзаж имперской столицы. Изгрызенный силуэт с коммерческими наростами напоминает питердаунам, что красота не спасла мир. Приматы личного над общим вписывают город в пространство, где своя прибыль дороже чужого удовольствия.
Питердауны из Питертауна – эта тема ждет своего исследователя и летописца. А возможно, она ждет своего пулеметчика. История должна быть оптимистичной.
Но раньше, чем миграция биологического вида приняла направление, за публичное указание которого Радищев был сослан верховной властью в сибирскую каторгу… сложно? сейчас мы присядем на уровень плинтуса и заговорим языком читателей комиксов и Интернета. Поколение ЕГЭ – тоже люди.
Не только из Питера ехали в Москву, но и Москва посильно гадила Питеру. Всю дорогу. Но раньше, чем рассказать одну из множества историй на эту вечную тему, – еще один анекдот.
Называется – “Кошмарный сон Брежнева”: на Мавзолее сидит негр в зеленой чалме и китайскими палочками для риса ест мацу.
Этот апокалипсис мультикультурализма имеет тонкое ассоциативное отношение к дальнейшему. Своего рода настройка скрипки перед захватом заложников.
Итак, девяносто третий год. Да нет, не Гюго!.. Кто был никем, тот стал ничем. Свобода покончила с равенством и братством. Бизнесмен, бандит и чиновник – птица-тройка Русь, куда летишь? – не дает ответа – раздербанили деморализованную зону на троих. Народ безмолвствовал: пытался понять и выжить одновременно.
Все перестали платить всем: одни воровали, других обворовывали. Украсть стало называться “заработать”, и работа кипела! Пролетарский лозунг: “Кто не работает – тот не ест!” – дополнился рыночной инструкцией: “Кто кого может – тот того и гложет”.
Вооруженная вчера до зубов империя перестала платить нерыночным армии и флоту. А смысл?.. Сменили знамена и эмблемы и с тем бросили подыхать, что характерно для русской истории. Генералы стали строить особняки на Рублевке, и Минэнерго отключало электричество ракетным точкам за неуплату. Офицеры пошли в таксисты и охранники.
В общем. Воздух серый и трудный. Жизнь отсасывает энергию. Нищета, раздрызг, туман.
И в правильном месте таится на фоне берега серая громада крейсера. Историческая баковая шестидюймовка “Авроры” целит в лоб КГБ, то бишь Большому Дому – ныне ФСБ на Литейном; а носовая батарея левого борта ощетинилась на Смольный. Ужо тебе!
А напротив, на набережной, – Нахимовское училище. И пацаны туда идут. Там кормят, одевают и делают мужчин – суровая романтика воинов моря. Шейки тоненькие, столовая впроголодь, в классах холодно. Пережили мы блокаду – переживем и изобилие.
А жить охота! А жизнь полна неожиданностей!
В один прекрасный день этой знаменательной эпохи в училище пришло письмо. На имя командира любой части приходит в любой день любое количество любых писем, пакетов, конвертов, извещений, квитанций, приказов, донесений, указаний и депеш. Ему предлагается, предписывается, вменяется, напоминается, предупреждается, направляется и приказывается немедленно, сию минуту, бросив все.
Командир только что подписал расходную ведомость. На эти суммы невозможно было прокормить подвальных мышей. Училищная кошка ходила плоская, как фанерный профиль, и орала от голода. Порции рыба хек серебристый и каша перловая шрапнель стали гомеопатическими. Белье постельное посерело, повлажнело и съежилось. Грамотный офицер может списать с баланса абсолютно все. Зарплаты начальника училища не хватало на сигареты.
Письмо выбивалось из казенного ряда. Конверт был неуставного формата и неожиданного цвета. Его украшало изображение ветвистого подсвечника на манер стилизованных скифских рогов. Рога подпирали строчку иероглифов типа кавказского письма или арабской вязи. Оно слабо дышало вестью от Синдбада с острова птицы Рух.
Командир с легким пустым интересом срезал кромку пакета, вынул скрепку листов и улетел в другое измерение.
Верхний лист был однозначно украшен большой синей шестиконечной сионистской звездой. Сочетания букв несли тот циничный смысл, что это Российский Еврейский Конгресс, адрес: Москва, вот эта улица, вот этот дом. А дальше шел текст.
Постигая текст, командир части и капитан первого ранга ощутил себя исключительно начальником училища, а начальник училища стал раскачиваться, как еврей на молитве, и ощутил себя Моисеем, впервые ознакомленным с информацией на скрижалях. С ним устанавливали контакт инопланетяне. Он имеет шанс осчастливить народ. Но кое-что хотят отрезать…
Эта булла, эта фетва, это послание евреев подменяло окружающий мир. У командира произошла перезагрузка головы. Он вставил в нижнюю часть головы сигарету и дрогнувшим криком призвал зама.
– А что у тебя с лицом? – полюбопытствовал зам.
– А что у меня с лицом? – заклекотал пучеглазый, как филин, начальник.
– Будто ты упал из женской бани, где тебя изнасиловали.
– Растопырься и ты под свою дозу удовольствия, – туманно посулил начальник и швырнул ему лист скорби и радости: – Читай!
– Ух ты!.. – впечатлился зам шестиконечной звездой израильских агрессоров. Синие закорюки иврита на бланке придавали посланию секретный вид вражеского документа, добытого разведчиком.
Он перевел глаза на русские строчки, и зрачки его съехались в вертикальные щели, как у кота, а зубной протез с влажным щелчком отделился от десны.
Российский Еврейский Конгресс имел честь извещать Нахимовское училище и его командование, что в память великого российского флотоводца, геройски отдавшего жизнь за Россию, в целях внесения своей скромной лепты в дело патриотического воспитания подрастающего поколения защитников родины, желая и впредь свободу и независимость в духе бережного приумножения исторического наследия предков, гордиться и соответствовать времени, Российский Еврейский Конгресс ходатайствует о желании и выражает готовность взять шефство над училищем имени прославленного адмирала!
– Прекрати икать! – приказал начальник и налил заму воды.
На второй странице шефство детализировалось в перечне пунктов, и все были в шоколаде, как наследство нежданного и уже умершего дядюшки-миллионера.
По сему голодному времени – головокружительно и неправдоподобно.
Будут оборудованы современные компьютерные классы.
Назначаются шесть именных стипендий – первой, второй и третьей степени – лучшим нахимовцам по успеваемости.
Организуется современный медицинский пункт со всем оборудованием.
Ежегодно выделяются средства по смете на приобретение новой формы и текущий ремонт помещений.
Ежегодно, в день рождения адмирала Нахимова, три лучших офицера, преподаватели, по представлению начальника училища и офицерского совета, получают премии имени Нахимова в размере годового оклада.
Ежегодно лучший офицер училища, на основах ротации и не представленный в данном году к премии, по представлению начальника училища и офицерского собрания, обеспечивается недельной командировкой в Англию, США, Францию или другую великую морскую державу для изучения и перенимания опыта в подготовке морских кадров.
Начальнику училища выделяется в пользование автомобиль “Тойота Корола” с ежегодным лимитом бензина.
А также готовы к пожеланиям с открытой душой.
Подпись-печать, печать-подпись: Правление и Попечительский совет Российского Еврейского Конгресса.
Змей-искуситель высунул голову из окружающей помойки и ну закармливать золотыми яблоками. Рептилия необаятельна, но меню толковое.
– Избранный народ! – сказал зам. – Когда делать обрезание?
– А обрезание головы не хочешь? – уточнил начальник.
– Не понял прикола! – радовался зам. – Чего вдруг этот гешефт?
– Слишком хорошо, чтоб быть правдой. – Начальник закурил синее и вонючее и сделал жест в сторону портрета Нахимова на стене. – Читать любишь? Так читай и не жалуйся.
Подчиняясь приказу и увлеченный перспективой, зам перелистнул и сосредоточился. По мере чтения лицом он уподоблялся Тарасу Бульбе, стерилизующему жену, чтоб впредь не могла рожать предательских сынов.
– Ах-х, су-уки!.. – свистел зам, горя глазами и стуча кулаком по бумаге.
На бумаге этой, на пространстве восьми листов формата А4, ясным и доходчивым русским языком излагалась биография великого русского флотоводца адмирала Нахимова.
Из биографии этой явствовало, как ласково и гордо докладывал еврейский кагал, простите, конгресс, что папа Нахимова, имея имя Самуил, а отца Нахума, местечкового сапожника, – в возрасте двенадцати лет прибился к проходившему через местечко пехотному полку: шла русско-турецкая кампания 1771 года. Сбежал он из дому по причине постоянных трепок, задаваемых отцом-сапожником (вам это не напоминает начало ничьей биографии?), ужасной нищеты и рассказов о том, что русские – главные в стране и у них всего больше. Солдат мальчик развлекал, и по нередкой традиции тех времен был определен в полковые воспитанники, приставлен к музыкантской команде и выучен делу барабанщика.
Крестился он немедленно, в чем не было ничего редкого, напротив, склонялось как должное. Даже в Донском казачьем войске можно отыскать казачьи роды, ведущие фамилию от крещеных евреев, сбежавших из черты оседлости. Самые, так сказать, пассионарные особи рвались вон из душной клетки на авантюрный простор.
А далее юный барабанщик, которому пошел счет выслуги лет по законам екатерининской эпохи (читай “Капитанскую дочку” Пушкина), взрослел, имея в послужном списке участие в боях, проявил интерес и способности к военному делу, был произведен в офицеры. (Все это полностью по модели введенного вскоре института кантонистов.) И служил царю, отцовствуя солдатам, вплоть по достижении сорокалетнего возраста, когда был, имея двадцать восемь лет выслуги и полный пенсион согласно чину, отставлен от службы в чине капитана. Согласно закону об увольнении в бессрочный отпуск и назначении оклада пенсии – вышел из службы с повышением в следующий чин с правом ношения формы секунд-майора.
Если первый офицерский чин давал его обладателю дворянство личное и пожизненно, то штаб-офицерский, начиная с секунд-майора, давал дворянство уже наследственное, потомственное, которое передавалось детям (правда, рожденным уже позднее того).
Вот так в сельце Городок Вяземского уезда Смоленской губернии поселился отставной секунд-майор и, соответственно, дворянин Степан, как он был назван при крещении, Нахимов, как была естественным порядком тогда же составлена его фамилия. Нахумов сын, дабы не искушать солдат к блядословию, разумением полкового батюшки к благозвучию прописался Нахимов. С женою Феодосьей Ивановной, в девичестве и до крещения – Раисой, дочерью Финкеля, из городишка Пинска, что в черте оседлости, и через который также довелось проходить и стоять недолго постоем нахимовскому 25-му Смоленскому пехотному полку. Постой случился в 1792 году, когда при Втором разделе Польши Пинск отошел под российскую корону.
Скопленных от службы денег как раз хватало на приобретение домика в деревне, где жизнь исконно куда дешевле городской, и земельного участка. Пенсион плюс незначительный доход от сдаваемого в аренду участка позволяли скромную семейную жизнь с детьми, при кухарке, горничной и кучере. Что в городе, конечно, было бы Нахимову не по деньгам. И место для окончательного обоснования супруги подыскивали с хорошим климатом, подальше от полесских болот, что имеет значение для традиционно слабогрудых еврейских детей, из которых пятеро в семье умерли в малолетстве. И от украинских погромных проблем подальше, и к столицам поближе, чтоб покидающие гнездо дети могли хоть изредка из будущих карьер проведывать стариков-родителей.
Вот таким образом дворянский сын Павел Степанович Нахимов был определен в Морской Кадетский корпус, а далее – по всем официальным биографиям. Не считая еще одного. Официально он женат не был, посвящая всю жизнь флоту. Неофициально же состоял в браке невенчаном, что в те времена категорически не приветствовалось и по закону “не считалось”! Подругу жизни звали Рахель, и креститься она отказалась категорически и наотрез. И было у них три сына и две дочери, которые имели статус незаконнорожденных и фамилию отца официально наследовать не могли, наследных прав по закону не имея. Проживала нахимовская семья в Городке, в общем имении, где он и проводил с ней нечастые вакации. После смерти же Павла Степановича семья не могла претендовать на какую-либо часть его имущественной доли в родовой собственности и настоянием законных родственников вынуждена была имение навсегда покинуть. Такие дела.
Альтернативная биография русского флотоводца произвела на офицеров впечатление.
– Что за наглая клевета! – в негодовании вскричал зам.
Этот романтический эвфемизм передает содержание длинного непечатного ряда, вылетевшего из зама с лязгом, как товарный поезд.
– Капитализм есть минус советская власть плюс евреизация всей страны… – туманно сформулировал начальник свои классовые подозрения.
– Троцкого им мало?! Пастернака им мало?! – брызгал кипятком зам. – Какое отношение они имеют к флоту вообще?!
– А в меня ты что плюешь? – вздохнул начальник. – Я, кстати, как-то читал, что Колумб был крещеный еврей.
– Над Колумбом пусть испанцы сами шефство берут. В общем, так, – зам решительно шлепнул ладонью по бумагам: – Удовлетворить на пятьдесят процентов! – И левой ладонью ударил по сгибу правого локтя.
– В войну один Фисанович действительно командовал лодкой. Герой Союза, кстати, – сказал начальник.
– При чем тут это?!
– А ты первую страницу перечитай.
Зам вспомнил о перечне благ, и мечта паче жабы стала душить его: бытие определяло сознание, выкручивая ему руки.
– Пошли кого за флаконом на уголок, – пробурчал он с капитулянтской мрачностью.
– Пару тысяч подбрось, – предложил начальник, соотнося нули на купюрах с бутылкой ларьковой сивухи. Таковы были цены эпохи.
Ничто не смягчает национальные трения так, как выпивка. Смотря с кем пить, конечно.
– Да хрен ли нам национальность? – здраво рассуждал начальник. – У героев нет национальности!
– И у мертвецов нет национальности! – горячо поддерживал зам. – Тем более отдавших жизнь за благо страны!
Он открыл стеклянную дверцу шкафа под портретом и вытащил из однотипного ряда тисненную серебром биографию Нахимова:
– Вот! На первой странице: “Родился в семье смоленского дворянина…” Ну?
– Вот тебе и иерусалимский дворянин, – печально сказал начальник. – А все сходится…
То есть у людей произошла типичная психологическая сшибка. С одной стороны, хотелось всяческих благ, которые предлагали без всяких условий. С другой стороны, выходило так, что принять дар означало отдать Нахимова в другой народ. Раз тебе дают по той причине, что он был еврей, – то фактом приема подарка ты соглашаешься с его причиной! Хитроумные жиды упаковали оба факта в один флакон.
– Христопродавцы! – восхищенно плюнул зам. – Вот замутили? Съешь вкусный пряник – и ты наш!
– И рыбку съесть, и попку не ободрать, – подытожил начальник задачу. – Подкинь-ка еще две тысячи.
И после литра ацетоновой сивухи на керосине с осетинским спиртом, пожертвовав часть здоровья чести флага, они упрятали послание в сейф, убедив друг друга про утро вечера мудреней. Для людей, знакомых с похмельем, это странное утверждение.
Мы мало знаем про тонкие миры и связь небес с земным несчастьем, но закон парных случаев срабатывает с неукоснительностью дуплета. Назавтра перекошенный зам продевал тело в двери эдаким собачьим извивом.
– Ты вчера телевизор смотрел? – спросил он вместо “здравия желаю”.
– Ну, нет, – выжидательно посмотрел начальник, особым офицерским рецептором предощущая отыгрыш за свою вчерашнюю выпученность.
– И Кобзона не видел?
– Вместо телевизора, что ли? Тоже нет. Я его вообще не люблю.
– Я тоже. И никто не любит. Но побаиваются. Значит, уважают. Что и требовалось доказать. А устраивается неплохо. Знаешь, что он вчера делал?
Заинтригованный замовским сбивчивым поносом:
– Что? – предположил начальник прозорливо. – Хотел взять над нами шефство? Говорят, он мужик денежный и щедрый.
– Ему хорошо быть щедрым, он гангстер!
– Так что он вчера? Банк грабил?
– Хуже. Он пел! – выкрикнул зам.
– Не может быть! С чего бы? Новости дня. А ты чего хотел? Чтоб он прыгал с шестом?
– А с кем он пел?
– С кем пил, с тем и пел!
– Отнюдь. Тут вам не филармония.
– Да хрен ли ты ко мне приклепался со своим Кобзоном! – вскипел начальник. – Головка со вчера бо-бо? Иди постучись ею об стенку!
– С ансамблем Александрова он пел! – торжествующе объявил зам.
– Ан сам бля… сам бля… один бля… Ну и что?
– А то, что они подпевали!
– И что?
– А то, что при этом еще и приплясывали! Всем ансамблем!!!
– Н-у и ч-т-о???!!!
– То!!! Ты вообще сегодня тупой! А что они пели и приплясывали?
– Что! то! в пальто! “Цыганочку”!
– Евреечку! “Хаву нагилу” они пели и приплясывали!
– А это что?.. – помолчав, спросил начальник.
– Ну тундра, – сказал зам. – Ничего, скоро узнаешь. Сам плясать будешь.
Он по-ленински сунул большие пальцы в проймы воображаемого жилета и стал выбрыкивать ногами вперед среднее между канканом и еврейским танцем “фрейлахс”, дудя под нос с гнусавой одышкой: “Ха-ва-а нагила! ха-ва-а нагила!”
– Песец всему, – сказал начальник. – Ты температуру мерил? Санитаров позвать?
– Вот те крест! Честное офицерское! Под салютом всех вождей! Он пел, хор подпевал, а потом стали вот так выплясывать, всем строем, в ногу, человек двести на сцене!
Начальник представил картину. Картина была сюрреалистическая. Длинное многослойное построение Краснознаменного ансамбля песни и пляски Советской Армии имени Александрова, ряды фуражек, звезд и погон, вдев пальцы за проймы воображаемых жилетов, сионистски-мюзикхольно выбрыкивает “фрейлахс” или как его там: зеленые штанины с кантом согласованно вздымаются кверху, а еврей Кобзон задает перед ними темп и солирует. Смесь богохульства с шизофренией. Этот милитаризованный шабаш сокрушал устои.
– Вот только Нахимова на той сцене и не хватало, – произнес начальник под впечатлением.
– Конец света. Давай застрелимся? – предложил зам.
– Тебе хорошо, ты дурак… Тебя жена еще из дому не выгнала, что зарплаты полгода не приносил? Вы что едите, кстати?
– Так я же бомблю, – пожал плечами зам. – Как все. Ты же знаешь.
– А я – ночным охранником, – печально сказал начальник училища. – Ты тоже знаешь.
– Но нельзя же сдавать Нахимова в израильскую аренду за вторую зарплату! – с истеричной ноткой вознегодовал зам и встал на фоне портрета Нахимова с воздетой рукой, как на плакате “Родина-мать зовет!”.
– Почему нет? – с одесской интонацией спросил начальник неожиданно для себя и хихикнул. – Довольно удачный бизнес. Безотходное производство. У нас теперь рыночные отношения, ты не слыхал? Продается все, что не крадется. А здесь ты получаешь товары и услуги, а взамен у тебя ничего не убывает!
– Кроме чести, – сказал зам.
При слове “честь” товарищи офицеры посмотрели друг на друга и захохотали с отвязанным цинизмом.
– А почему ты уверен, что они написали неправду? – и начальник потряс вчерашним пакетом над столом.
Зам инстинктивно отстранился от идеологически вредоносной биографии:
– Это ж надо. Торговать компроматом на исторических героев. Вот до чего мы дошли.
– А-а. Всегдашняя позиция власти: называть компроматом ту правду, которая не нравится.
– Что, – осклабился зам, – на халявную машину запал?
– Я и тебе буду давать покататься.
Необходимость принять решение раздирала их, как буриданова осла между королевой красоты и чемоданом долларов. Когда надо принять решение, офицер распыляет ответственность.
– А что мы думаем? Соберем офицеров. И решим все демократически.
Офицерское собрание взволновалось, как море перед золотым дождем. И стали определять национальность адмирала методом голосования. Лучше лишиться иллюзий, чем денег. Перспектива второй зарплаты зомбирует моряка и превращает его в пирата.
– Англия… – мечтательно сказал строевик и закатил глаза, как умирающий петух.
Есть такая швейцарская поговорка: за спиной богача стоит черт, а за спиной бедняка – два. Два черта вышли из-за спин товарищей офицеров и разделили проблему на две неравные части.
Во-первых, все хорошее, само идущее в руки, однозначно надо брать и не отдавать. Решить только, что сказать: “спасибо” или “дайте еще”?
А во-вторых, что же касается подноготной адмирала:
– Черт возьми, – здраво рассудили офицеры, – а почему, собственно, платить должны за национальность? А если бы Нахимов был эскимос, то содержать училище должна тогда Гренландия?
– А какой идиот первый решил, что если признать Нахимова евреем, то дадут денег, – а если не признать, то не дадут?
– Вот пусть армия назовет суворовское училище имени Багратиона, и требует деньги с Грузии!
– А лучше имени Бенигсена – и с Германии!
– Если им нужен точно еврей – пусть берут своего дважды Героя генерала Драгунского и оформляют шефство над артиллерийскими курсами “Выстрел”!
– А нам-то с того что будет?..
Жизнь требует от военных прямолинейности. Национально-финансовую дилемму похерили как ложную и несуществующую. Не надо все усложнять.
В конце концов офицерское собрание выработало мудрое и простое соломоново решение. Деньги и все прочее немедленно взять. Евреев поблагодарить. Написать ответное письмо очень вежливо. Но в нем категорически объяснить, что великий русский флотоводец Павел Степанович Нахимов был русский. Резолюцию покрыли аплодисментами. Взяли биографию, взяли морскую энциклопедию, взяли историю флота и засели за письмо типа запорожцев еврейскому султану.
Дворянский род Нахимовых берет свое начало от сотника Ахтырского казачьего полка Михаила Тимофеевича Нахимова, писали в письме. Он был казаком, и участвовал в суворовских походах на Очаков и Хотин, и был начальником ахтырской таможни, а в 1757 году был указом Елизаветы пожалован в сотники и возведен в дворянство, когда уволился со службы. Это и есть дед адмирала Нахимова, отец его отца Степана Михайловича. Так что Степан был уже нормальный дворянин, а никакой не отставной козы выкрест-барабанщик. И мать Феодосья Ивановна никакая не Раиса. И в доказательство есть запись в церковной книге, и дьячок Овсянников ту запись подписывал. Так что мы понимаем ваше желание породниться с героем, но против правды не попрешь. Но за ваши патриотические намерения благодарны страшно. Надеемся, что национальность нашего общего великого полководца никак не отразится на благородстве и полезности ваших намерений. С военно-морским приветом!
В Москве прочитали, и весь еврейский конгресс немного расстроился в лучших чувствах.
– То есть бабки ваши можем взять, раз вы сами так хотите. Но при этом никаким евреем никто нигде не был. Молодцы ребята! Хорошее решение.
– Что вы хотите? – рыночная эпоха… Они тоже стали мыслить как настоящие евреи. Сначала взять деньги, а потом договориться по остальным вопросам.
– Боже, что стало с русским флотом…
Моряков среди евреев мало, но историков до фига. Все-таки народ книги, а не народ моря. Свистнули историков и стали составлять ответ московской интеллигенции балтийской братве. Мол, это вам не 1918 год, трезвее надо оценивать свои умственные способности. Своего рода письменное приложение к денежному переводу.
Во первых строках сего письма уведомляем, что суворовские сражения при Очакове и Хотине имели место в 1788 году. Так что выйти в отставку и получить сотника в 1757 году, а принять участие в этих походах 31 год спустя даже у геройского казака вряд ли выйдет. Тем более что в 1765 году ахтырский казачий полк преобразовали в гусарский. А сам Суворов в 1757 году лишь три года как получил первый офицерский чин на полях Семилетней войны против Фридриха II и по крайней молодости о самостоятельных походах помышлять еще не мог.
Во-вторых, в 1654 году гетман Богдан Хмельницкий воссоединил Украину с Россией. И Ахтырка оказалась за сотни верст от линии границы, и никаких транспортных артерий через нее не проходило. Как и с какой целью можно было командовать казаку (?) гипотетической таможней посреди родной страны? Вы перепутали время с первым десятилетием царствования Алексея Михайловича. Кстати, директор таможни – должность чиновная, то есть гражданская, но отнюдь не военная. Это мы о тех временах, понятно.
Третье, и весьма характерное. Записи в церковных книгах либо выписки из книг насчет рождения Степана Михайловича, отца адмирала, решительно отсутствуют. Как из воздуха возник Степан Михайлович, смоленский дворянин. Кто его отец? Кто его мать? Где и когда и от кого он рожден? Нет ответов. Таким манером ему можно в предки хоть кого приписать, только вот родословная не прослеживается ни до какого колена, даже до пояса не прослеживается.
Четвертое. Да и жена Степана Феодосья как из-под забора выскочила. Кто ее родители? Где и когда родилась? Где и когда крестилась?
Пятое. Итак. Таки шо мы имеем? Мы имеем в Смоленском архиве запись в метрической книге церкви Спаса Нерукотворного Образа села Спас-Волженского Вяземского уезда Смоленской епархии – что 23 июня 1802 года в сельце Городок рожден от Феодосьи Ивановны и Степана Михайловича Нахимовых сын Павел. Все?
Нет не все. 27 июня младенец в той церкви крещен священником Григорием Авсяниковым. Внимание! Крестные! Крестная мать: Анна Нахимова, сестра (!!!) новорожденного. Крестный отец: Николай Нахимов (!), ближайший родственник. Православные, вы много слыхали о таких крестных? Они что, в пустыне жили? Или с ними знаться никто не хотел? Или запись задним числом смастрячили? А?..
Мы не подвергаем сомнению православие родителей и детей Нахимовых. Мы лишь говорим, что в их дворянской родословной от предков наведена такая тень на плетень, такой туман напущен, что хоть ногу сломи, хоть глаз выколи. Не надо ля-ля тополя. Не канает ваша отмазка. Чтоб врать, надо иметь лошадиную голову, чтоб в ней, большой, все концы сходились. Давайте дружить с головой, православные.
Повторяем наше предложение.
С наилучшими пожеланиями – ваши евреи. Патриоты и меценаты.
Камень за пазухой, камень в наш огород, кто-то камень положил в его протянутую руку – короче, от этого камня в училище расходятся бурные круги по воде. И все обитатели этого военно-морского водоема взбадриваются и активизируют свои умственные эксцессы.
– Проклятая дилемма! – сказали в училище. – Кем лучше быть: бедными русскими – или богатыми евреями?
Вопрос национальной самоидентификации встал, как дракон на пути к сокровищу. Шутка “меняю одну национальность на две судимости” превратилась в коммерческий пример из учебника бизнеса.
Круги и волны взбаламутили массу воспитанников. Кормили плохо всех, а направление мыслей голодного человека легко предсказуемо. Одни говорили, что у евреев мания величия. Другие – что они элементарно покупают себе предков. А самые голодные возражали, что еврейство никакой нормальный человек выставлять не будет, ну и Нахимов не выставлял, а теперь новое время, вот и вылезло.
– Да с чего бы иначе этот еврейский конгресс захотел брать нас на содержание?! Суворовское училище небось они кормить не хотят? – выдвигали аргумент новообращенные, так сказать, юдонахимовцы.
Чаша весов склонялась неотвратимо. Оказавшийся в такой ситуации перед выбором религии Владимир Святой неизбежно бы предпочел иудаизм христианству и исламу; и история нашей родины пошла бы, как Ленин, другим путем.
Кто платит – тот заказывает историю. Голод и жадность правят миром.
И тут выходит очередной номер сверхмассового еженедельника “Аргументы и факты”, тираж которого достигал в то время умопомрачительных миллионов из книги рекордов Гиннесса. И страна читает на весь разворот скандальное и убойное письмо-обращение писателя Эдуарда Тополя “Возлюбите Россию, Борисы Олигархычи”. И там черным по белому сверхзнаменитый на тот момент писатель-еврей, книги которого выложены на всех лотках безумными тиражами, открыто признает! что еврейский Б-г отдал сегодня Россию в руки евреев! И поэтому они должны быть достойны этого Высочайшего доверия и своей высокой миссии. И заботиться о родной России по совести и от щедрого сердца. Народ ждет! Справедливость – мое ремесло. Тогда и антисемитизма, кстати, не будет. Да, а зовут этого всероссийского олигарха Березовский-Гусинский-Смоленский-Ходорковский-…ский-…ский-…ский. Ну, и примкнувшие к ним однофамильцы Фридман и Шендерович.
Народ взвыл. Бесстыжее шило само полезло из мешка. Номер передавали по рукам. То, что раньше видели, теперь еще и услышали. Все и так давно прикидывали, что все олигархи – евреи: и вот вам чистосердечное признание, которое уже не сможет облегчить заслуженную участь.
Интеллигенция вздыбила шерсть. Изумленный стон либералов покрыл Тополя анафемой. Демократы проповедовали повешение. Обрезание всего как воспитательная мера.
Злые языки утверждали, что за месяц перед этим Тополь сумел проникнуть на прием к Березовскому и стал просить денег на великую русскую литературу, подразумевая свои надобности. Циничный и расчетливый олигарх был царски щедр, но не каждый день. Тополь не угадал правильный день. Березовский ознакомил его со своей монетарной палкой-выгонялкой: “Деньги были, деньги будут, сейчас денег нет”. Когда не дают свои, это особенно раздражает. Еврейский облик Березовского сделался неприятен седому стройному Тополю, похожему на бывшего боксера-легковеса в роли римского центуриона. Оскорбленный в лучших патриотических чувствах за русскую литературу, Тополь дал клятву сурово посчитаться с жадным миллиардером. И создал обличительное послание всем жадным сукам родственного происхождения сразу, вложив под текст древний писательский припев: “Денег дайте!..”
В училище, конечно, тоже обсудили это письмо. И испытали амбивалентное чувство. Одна когтистая лапа сионизма пихает тебе в рот сладкие куски, а другая при этом держит за горло, чтоб не вертелся.
– А не передать ли нам этот вопрос на решение Управления флота? – соображает начальник.
– Ведь все себе присвоят! – убивается зам. – Хрен тебе оставят компьютеры… и особенно загранкомандировки. Ты что, штабных не знаешь?..
Назавтра произошел негромкий ледяной скандал: к портрету Нахимова кто-то приколол израильский флажок.
По ротам стал бродить ветхий том с ятями “Еврейской энциклопедии”. Питоны, в смысле воспитанники, с любопытством заглядывали в подземное русло истории. В воображении большинства евреи являются чем-то вроде неприличной полунегласной секты, о принадлежности к которой говорить не принято, а дела ее обсуждаются только в своем секретном кругу.
Слухи дошли до флота раньше, чем командование училища приняло решение.
– Охренели там?! – последовал звонок. – Почему не от вас узнаём?! На халяву разинулись?! Завтра к девяти ноль-ноль все справки и документы представить и доложить!
И вопрос ушел на уровень флота. И командование стало реагировать. В головоломке требовалось совместить Устав, соответствие служебному положению, здравый смысл и материальный успех.
Первая реакция:
– Что-о?! Совсем белены объелись! Это не ложь – это диверсия!
Вторая реакция:
– Господи, а ведь как хорошо: машина, деньги, загранпоездки…
Третья:
– Вот суки… Вот почему они всегда о своих заботятся – а у нас хоть какое-нибудь русское культурное общество не может взять шефство на тех же условиях?..
– Слушайте, – задумчиво спрашивает командующий, – а почему вообще училище назвали нахимовским? Что, других адмиралов не было?
– Гм, – говорит начштаба. – Ну, корниловским как-то неудобно. Контрреволюционный генерал Корнилов был, белый.
– Кино “Чапаев”… – соглашаются высокие совещающиеся чины. – Да, чистая контра…
– Ушаков.
– “Ушаковцы”? Как-то не звучит. Не то архаровцы, не то ушастые зайцы, не то еще что.
– Синявинцы… от пьянства. Истоминцы… Крузенштерновцы, бля!..
– Рожественцы, ровняйсь, смир-на!
– Здравствуйте, товарищи колчаковцы!
Посмеялись. Велика Россия, а выбирать не из кого. Вечная история. Одна подходящая фамилия – и та Нахимов.
И пластинку завели по второму кругу. Помощь обороноспособности Родины в трудный час принимаем – но флотская честь не позволяет идти против исторической правды.
И тут уже звонят в Военно-Морской музей, и им выделяют для научного ответа доктора исторических наук в чине капитана первого ранга в отставке. И для консилиума подключают к нему профессора истории с университетского истфака. И они привлекают авторитетные источники, и для максимальной научной солидности начинают с обзора источников во главе со знаменитым академиком Тарле. Евгений Викторович был столпом отечественной истории и славился своей честностью и скрупулезностью. В его трудах о Нахимове нет ни одной буквы про еврейство.
А началось все с того, что в начале XVIII века шляхтич Мануил Тимофеевич Нахимов записался в Ахтырский слободской казачий полк. Сорок лет он служил в этом полку водовозом, и в 1757 году, увольняясь со службы, был за хорошую службу пожалован сотником – чин казачьих войск, соответствовавший пехотному поручику или вообще – XII классу Табели о рангах. Это давало дворянство. Он и был прадед будущего адмирала Павла Степановича Нахимова.
Мануил родил Михаила, Михаил родил Степана, Степан родил Павла, правнука-адмирала.
Дед адмирала, Михаил Мануйлович, жил на Смоленщине, предположительно в селе Воскресенском-Щербатове, и имел четверых сыновей, дядей будущего адмирала.
Отец адмирала, Степан Михайлович, переехал из Малороссии в Смоленскую губернию в самом конце XVIII века, по некоторым сведениям – из Ахтырки. В Вяземском уезде он получил небольшое наследство после бездетного родственника, одного из дядьев.
В Малороссии также осталась родня Нахимовых, в частности двоюродный дядька адмирала Аким Николаевич, один из внуков родоначальника Мануила Тимофеевича, кстати известный баснописец, и кстати именно у него в 1812 году жила мать адмирала Феодосья Ивановна с детьми, съехав от наполеоновского нашествия, пока ее муж командовал батальоном местного ополчения.
В наследном сельце Городок, ныне Нахимовское, и родился в 1802 году Павел Степанович.
В 1813 году он был определен в Морской кадетский корпус, но из-за некоторой путаницы в документах, произошедшей в процессе переезда из Малороссии, а также из-за недостатка вакансий был принят в 1815 году.
Далее на многих страницах излагалась блестящая и знаменитая биография…
Питерские опять огорчили московских. Послание достало адресата и уязвило его болезненно, на что и было заточено.
– Переписка Энгельса с Каутским! – ругались в Еврейском конгрессе. – Забрать и поделить они уже согласны… Шариковы!
Возникло предложение послать моряков подальше в грозовое море и взять лучше шефство над… например… Гнесинским училищем! Знаменито на весь мир, выпустило плеяду звезд, несравненная музыкальная школа. А денег в нынешние времена нет ни хрена, бедней церковных крыс совокупно с церковными музыкантами. А ведь основательницы-сестры все как одна Фабиановны, папа – раввин, мама – Белла Исаевна, и если был там казак, так это разве что в родном Ростове нагайкой поперек спины вытянуть.
Но компот был не тот, и кураж не сросся. Этими Хейфецами, Менухиными и Ойстрахами никого не удивишь. Скрипачи, физики и гроссмейстеры – это избито и неоригинально. Вот если бы евреем оказался Рокоссовский! Поляк? да мы знаем… Суворов чистокровен, спорная татарская половина пусть заботит Казань… Вот если бы подкопаться к горбатому носу Ивана Грозного!!
Евреи нахлебались горя от ума и потянулись на подвиги.
Нахимовское училище начало раздражать. Ты делаешь людям подарок, а они перечисляют, на каких условиях они согласны сделать тебе одолжение и принять.
Люди книги вспомнили историю про Пуришкевича, спасенного из морских волн евреем: откачанный утопленник открыл глаза и, уяснив бесспорную внешность спасителя, произнес первое слово: “Крестись!”
В самом же Нахимовском училище тем временем разливалась депрессия. Пока жили в общей нищей шкуре со всей страной и без вариантов – было легче как-то. “Хреново” и “нормально” как синонимы бытия. А когда у тебя, как у Каштанки, проглоченный кусок тянут из желудка на ниточке – в характере формируется садизм на базе хронического гастрита. Пытка надеждой перерождается в провокацию к погрому.
Еврейский Конгресс не стал мучить нахимовцев сверх сложившейся необходимости, и копию письма в Управление Флота послали им одновременно. Из толщины письма уже явствовала национальность…
Авторы письма творчески усвоили библейскую мудрость: время собирать камни – и время не оставлять камня на камне. Общее впечатление было вроде яйцо бросили в вентилятор.
Сначала письмо еще держалось в академических рамках – там, где про академика Тарле. Во-первых, Евгений Викторович тоже оказался еврей, во-вторых, поэтому и не выступал помногу, а в-третьих, то было время подъема патриотизма и борьбы с космополитизмом, когда все открытия и изобретения сделали русские ученые, Римани Бэр с Якоби и Бодуэном де Куртене были именно русскими учеными с гениальностями вместо национальностей, а кафе и папиросы “Норд” стали называться “Север”. Ничто сказанное Тарле нашим словам никак не противоречит.
Далее по пунктам – прадед Мануил Тимофеевич. Шляхтич-казак – это неплохо. Прав штирлицкий сериал: пархатый большевистский казак! Это вроде индеец-конкистадор. Летчик-зенитчик. Официант-ассенизатор. Инвалид-акробат. Тараса Бульбу перечитайте. Шляхтичи и казакичи именно друг друга и резали. А шляхтич – это уже и есть дворянин, только польский. И этот гоноровый шляхтич-дворянин сорок лет работал в казачьем полку водовозом? И за это водовоза сделали офицером с чином, равным поручику? А второй такой случай в мировой истории тоже можете назвать? Нет? А документы можете указать? Тоже нет, но “были свидетельства очевидцев”? И где же их бесстыжие очи? Ах, умерли… Прав был классик: умри, Денис, лучше не скажешь.
Вот Аким Николаевич Нахимов действительно был внуком казака, только к семье Степана Михайловича Нахимова он не имел ни малейшего отношения. Ни по каким книгам и архивам. Никаких свидетельств, никаких упоминании о знакомствах.
Фамилия? Фамилия! Еще при гетмане Мазепе целые еврейские роды за услуги и заслуги по желанию писались в реестровое казачество. Вот уж этому – архивы набиты, книги написаны.
Адмиралова папы Степан Михалыча – папа кто?! Нигде ни буквы! Запись, метрика – где, что? 26-томный Биографический словарь издания 1900-1902 гг. прослеживает все дворянские линии России! И родословная адмирала Павла Степановича Нахимова начинается там с его отца. А за ним только тень отца Гамлета: дальнейшее молчанье.
Село он получил в наследство. Три села! Называлось это место в конце XVIII века Пройнина пустошь. А затем стало именоваться Городок. А селом не было, ибо село тем и отличается от деревни, что церковь имеет, приходом является. А церковь была за версты, в Спас-Волженском. А пустошь характерна чем? Земельное неудобье, бросовый кусок, и земля там дешевле, чем где бы то ни было. А слово “сельцо” означало предельную скромность при тяге к приличию. Ставка бедного барина.
Горе-историки даже с названием не могут решить: “сельцо Городок, ныне не существует”, или “село Городок, ныне с. Нахимовское”, или “с. Городок, в 1952 г. переименовано в с. Нахимовское, ныне не существует”, или оно и поныне существует как Нахимовское, но уже это бывшее другое село, а просто в честь адмирала.
А этот дед с родней, которые “предположительно проживали”! “Предположительно” они могли хоть осваивать Сибирь или завербоваться в янычары! Если они проживали на Смоленщине, то как взрослый сын с семьей очутились в Малороссии, чтобы из нее переезжать обратно на Смоленщину?! Вы “предположительно историки” или “предположительно рукоблудствуете” на сладкие исторические темы?
Нигде, ничто, никак не указывает, что в 1812 году десятилетний Павел Нахимов гостил с матерью у Акима Николаевича Нахимова в Малороссии, пока продолжалась война с Наполеоном.
В 1813 году Павел Нахимов определяется в Морской кадетский корпус. А что же произошла за путаница с документами? А какие нужны документы: метрика о рождении и копия дворянской грамоты или выписка из дворянской книги. Все! Испытание грамотности производится при приеме. С выпиской из метрической церковной книги о рождении проблем никаких. Секунд-майорский чин отца – это и есть свидетельство дворянства его сына. Патент на чин и жалованная дворянская грамота – это важнейшие документы, их всегда хранят и возят с собой в первую очередь. А если утеряны? Выписка из полковой книги и выписка из дворянской книги, писец исполняет на гербовой бумаге, печать полковой канцелярии и архива. Но путаницы здесь никакой быть не может, все просто.
Ан не все так просто, как вы пытаетесь представить! В 1752 году указом Елизавет Петровны Морской корпус претерпел реформацию, его материальный и престижный уровень был повышен, число учащихся составило 360, уже гардемарин получал 30 рублей золотом в год! И отбор сильно построжал! Корпус был аристократическим!
Теперь принимались только: сыновья флотских офицеров, дети дворян, внесенных в 4-ю, 5-ю и 6-ю части родословных книг, то есть дворян титулованных, или иностранного происхождения, или могущих доказать принадлежность своего рода к дворянству до 1685 года; а также сыновья особ 1-4 классов Табели о рангах; а также дворян финляндских, польских, ингерманландских, эстляндских.
По этому положению Павел Нахимов, даже если бы он действительно был правнук сотника и дворянин с 1757 года, в училище не принимался.
А послабления к происхождению были сделаны уже много позднее, к середине XIX века…
Однако в Правительствующий Сенат пошел запрос о дворянском происхождении Нахимовых.
И через два года его приняли. И вакансия нашлась.
Помните “Капитанскую дочку”? Младенца с рождения записывали в полк, ему шли чины, и шел на службу уже хоть унтер-офицером. Так и всюду записывали. При рождении младенца родители прикидывали ему карьеру и начинали о ней заботиться. Хоть в гвардию записывали, хоть в кадетский корпус, если решали пустить по военной части. И к соответствующему возрасту – был чин и было место.
В третий класс Морского корпуса зачисляется 120 человек ежегодно. “Нет вакансий” означает, что желающих больше, чем мест. А как определяют, кого брать, а кого нет? А если каждый год будет 200 кандидатов? Конкурса аттестатов и проходного балла не существовало. Прошение о зачислении на Высочайшее имя подавали заблаговременно, родословная прикладывалась, и по рассмотрении будущего кадета записывали на определенный год. Недобор на какой-то год – в последний момент могут еще кого взять. А кто и в 24 года поступал. Нахимов в 16 лет вышел во флот мичманом – младше невозможно! Не вакансии ждали 2 года, бред это, а документы добирали.
Но путаница в документах действительно есть! Но не там…
Копия свидетельства о рождении, снятая в 1846 году, указывает местом рождения Городок. А в формулярном списке о службе и достоинстве начальника 5-й флотской дивизии вице-адмирала Нахимова, датированном 1852 годом, местом рождения значится село Волочек Вяземского уезда. (А позднейшее Нахимовское – это Волочек Сычевского уезда.) А сам Павел Степанович говорил, что родился в Волочке, а рядом в Бельском уезде владеет крепостными. А историки установили – да нет, в Городке родился.
Что за притча?
Что за “путаница с документами”? Почему Нахимов называл не то место рождения? Зачем запрашивали Правительствующий Сенат, и что он мог найти насчет дворянства? И почему приняли в Морской корпус за рамками правил указа от 1752 года?
Когда в 1654 году Алексей Михайлович отвоевал у Польши Смоленщину и отодвинул границу – был образован Особый конный полк Смоленской шляхты. Люди-то были русские, но раньше – под юрисдикцией польской: служивое дворянство в статусе польской государственности.
Полк формировался исключительно из шляхты и находился на самообеспечении – люди кормились от своих дворов и крепостных. Те же, кто вследствие военных перипетий недвижимое имущество потерял, при записывании в полк наделялись для кормления пятью дворами с крепостными крестьянами. Полк предназначен был держать новую границу, постоянно контролировать приграничье в составе созданной российской административной системы.
В 1764 году полк был расформирован: новые времена – новые границы и порядки.
Ясно ли?
Упоминание о службе предка в Смоленском шляхетском полку в конце XVII века – есть уже доказательство дворянства от той поры. Факт принадлежности к исконному смоленскому дворянству.
Остается перепутать Смоленский пехотный со Смоленским конным – и временной дворянский ценз набран!
В сумятице бурных военных десятилетий молодой российской экспансии можно было войти в полковые списки, но быть забытым при внесении в дворянские книги. Война безжалостна к архивам, пожар Смоленска в 1812 году уничтожил многое. А теперь вспомним бессмертного Чичикова и скупку мертвых душ.
Если задним числом, а также “по свидетельству очевидцев” мы представим копии купчих, долговых расписок, оброчных писем и тому подобного, из каковых бумажек будет косвенно явствовать, что кто-то из твоих предков кормился тут именно по приписке к Смоленскому полку еще так в году 1680-м – без упоминания, конный он либо пеший или еще какой – это можно трактовать как твою принадлежность к служивому дворянскому роду XVII века. Что и требовалось доказать.
Господа. Прошло полвека после расформирования этого полка. Отшумели турецкие походы, завоевание Крыма и Новороссии, Семилетняя война на полях Европы, присоединение Польши и Финляндии, взятие Берлина и Измаила, наполеоновские войны! Бурная эпоха! Где тот полк, те люди, те архивы, о чем вы!.. Ну, кадет, ну, из дворян, ну, все сгорело, ну, вот квитанции и письма, что предок для кормления в Смоленском полку получал что-то от дворов и крепостных – все пожелтелое, древнее, уж и дворов тех нет, и крепостных, Наполеон валом прошелся по Смоленской дороге, пожары и разорение.
Кому надо объяснять, как делаются бумажки, подписи и “свидетельства очевидцев”? (Наше время тут поднаторело!)
Вот потому Иван и Павел Нахимовы в прошении на имя Государя Александра I о зачислении в Морской кадетский корпус в 1813 году указали не то место рождения, что в церковных книгах. Степан Михайлович удлинил себе дворянское происхождение – по-умному, на косвенных. Но бумажки еще пару лет пришлось пособирать, пооформлять, чтоб концы рода сошлись по ним до 1685 года в Смоленском полку. Отнюдь не пехотном, отнюдь не 25-м.
В 1813 году им сказали, что бумажек маловато для доказательства рода. К 1815-му представили бумажек уже достаточно.
…Еще в письме, которое тянуло не менее чем на кандидатскую диссертацию, было много сильных и благородных слов о дружбе народов, единстве и патриотизме. Строки дышали любовью и душевной чуткостью.
От этой любви, которую внедряют тебе в кишки, как щупальце спрута на приеме у проктолога, флотские и нахимовские просто озверели. И так дело было ясное, что дело темное.
– Ну хорошо!!! – завопили морские чудовища. – Адмирал Нахимов был самозванец, проходимец и отщепенец! Вы нас уже почти убедили. Но почему вы считаете, что эти качества присущи ему именно как еврею?! Откуда такая национальная самокритичность? Нельзя ли, в свою очередь, представить какие-нибудь конкретные архивные доказательства? Образец обрезанной крайней плоти, или письмо к еврейской жене, или хоть какие-то свидетельства о выросших внебрачных детях – не могли же они всю жизнь ни разу не упомянуть о великом отце! Вы нагнали негатива выше ватерлинии – но свой-то позитив дайте? Портрет, расписку, прижизненное упоминание!
За время этой эпопеи зам съездил в отпуск на родину к маме и вернулся стремительно лысея. Хворая мама открыла ему секрет цыганской внешности “ни в мать, ни в отца, в заезжего молодца”. Зам оказался внебрачным сыном своего папы-еврея, который по сволочизму натуры был уже женат, и мама вышла за старого воздыхателя, которого в прошлом году похоронили… Потеряв одного отца во второй раз и не обретя другого, растаявшего в смутных сионистских далях, зам стал носить нательный крест и чернеть лицом при слове “Нахимов”.
Насчет шефства вытанцовывалось, что факир был пьян и фокус не удался. Долгая торговля как-то изничтожает предмет торга: уже и кушать не хочется, и кормить незачем.
В тонких мирах прокололи очередную дырочку, и игольный луч достиг неподконтрольного сознания начальника училища аккурат накануне решительного письма от занудных меценатов. Кошмар мучил нервный сон начальника, ноги его взбивали одеяло, и гнусавый гобой дудел в носу. Он видел, как Нахимов в морском сюртуке и золотых эполетах пляшет “Хаву нагилу”, а за ним неисчислимые китайцы машут жевто-блакитными флагами, что означает победу советского народа в Великой Отечественной Крымской войне 2041-45 годов.
Российский Еврейский Конгресс прислал для ознакомления книгу В.Л. Модзалевского “Догадка о происхождении рода Нахимовых” и книгу доктора исторических наук Э.И. Соломоник “Евреи Крыма”. Каковые книги вздёрганный с ночи начальник изодрал в офицерском гальюне на куски проходимого размера, яростно сопя и топая, как носорог, и спустил в унитаз: и забил два унитаза, и поймал первого же нахимовца, и сунул два наряда вне очереди прочистить гальюн!!!
Герой Синопа и Севастополя остался хранить свою загадку, потому что в биографии каждого настоящего исторического героя должна быть тайна.
…А Российский Еврейский Конгресс, в соответствии с тонкими законами психологии и подсознательных переходов, финансировал археологические раскопки викингов в Старой Ладоге, и под Новгородом, и Псковом, и вообще на всем пути из варяг в греки. И выставку найденных экспонатов возили по всему миру. Поскольку Рюрика и Олега никто не пытался анализировать на предмет еврейского родства, то все обошлось без эксцессов.
∙