О поэзии Николая Байтова, Марины Бородицкой и Данила Файзова
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2009
Николай Байтов, или “Суха поэзия, мой друг…”
В стихотворениях последних лет Николай Байтов, по обыкновению, говорит словно бы не с читателем, а с самим собою, все понимающим с полуслова. Потому и тон беседы сдержанный, почти равнодушный, без модуляций и каденций. В стихах преобладает намеренно тусклый колорит. События тоже описаны не ахти какие – обычные и невыдающиеся. Читатель ждет уж рифмы розы? Так не получит же он ее ни за что и ни под каким видом! Вот что, как бы за кадром, произносит Николай Байтов. Поэзия – это совсем не то, что вы думаете, что ожидали от меня услышать! На многократное повторение с иллюстрациями этого несложного, на первый взгляд, тезиса у Байтова уходит много сил и (вот уже) много лет.
Что же все это значит, для чего делается? Уж не для того же, чтобы в течение долгого времени оставаться как бы в тени, не привлекать широкого внимания ни в пору советского (то есть, конечно, антисоветского) самиздата, ни в перестроечное время перемен, ни потом, в постсоветскую эру, когда многие обитатели андеграунда из сторожек и котельных переселились прямиком в грантоносные заграничные палестины. Многие, но не Байтов, который твердит свое, по-прежнему избегая малейшей открытой эмоциональности и остроты.
слабые позы, взгляды из-под волос.
Редко меня ловили фокусы линз.
Имя мое невидимо назвалось.
На очевидную недостаточность ожидания традиционных “поэтических” смыслов в стихах Николая Байтова указывает очень многое. В мире Байтова поэзия вовсе не имеет какого-то особого веса, не занимает места на Парнасе, да и сам Парнас – пуст, ежели допустить, что он вообще существует. Стихотворец, соответственно, никак не может быть уподоблен Орфею, звуком сладкоголосой цевницы приводящему в движение животных, людей и светила.
представлена – в апреле, в мае.
Свирелью я зову детей –
Они гуляют, ноль вниманья.
Речитативом разольюсь,
расплачиваюсь равнодушьем.
Гуляю в садике цветущем,
скучаю, сам себе дивлюсь.
Вот эти-то особого рода “скука”, видимая медлительность и являются стартовой площадкой для фирменной “байтовской” энергетики, прячущей в своих недрах скрытые мегабайты многообразной нюансировки бытового восприятия. Допустим, что вы не стихи читаете, дражайший читатель, а просто рассматриваете самых что ни на есть настоящих гуляющих детей. Можете ли вы оказать на них какое-то прямое воздействие? Вряд ли, разве что домой позовете одного из них, если это, конечно, ваш отпрыск, чужой-то не откликнется! Поэзия в байтовском мире тоже не откликается на пафосные призывы, словно бы в них и не нуждается, будучи такой же органичной составляющей жизни, как апрель, май или гуляющие дети. Что это означает? Сведение поэтического начала в мире к абсолютному нулю? Думается, нечто совершенно противоположное: возвышение поэзии до одного из подлинных, фундаментальных событий, которые именно по этой причине являются заурядными, – как кучка ожидающих автобуса на вечерней остановке или те же самые дети, подобно кошкам гуляющие сами по себе.
Базовая идея Байтова (недаром же естественника по образованию!) состоит в том, что слова и вещи, буквы и события, стихи и жизненные истории суть явления однопорядковые, почти тождественные. В мире на равных правах существуют и материя, и ее словесные экспликации. Впрочем, подобные заковыристые фразы, перенасыщенные терминами, Николаю Байтову, разумеется, чужды. Чтобы сказать совершенно то же самое, он непременно найдет слова попроще, события пообыденней:
Страшно ехать по шоссе в грозовую ночь.
По обочинам бегут случаи из жизни:
Ратца, Чагодица, Кихть, Воя, Вондожь, Вочь…
Странная игра соответствиями, тотальное тождество звуков, знаков и предметов. Даже под шофе подспудно отождествлено с неназванным шофером, где-то за кадром непременно вращающим баранку грузовой машины. Подобное “номиналистическое” поэтическое зрение, конечно, не является абсолютно новым, однако необычно то, что оно начисто лишено не только малейшего оттенка религиозной метафизики (для которой слово, логос также вмещает в себя мир, бывший в начале), но даже и заурядного, прошу прощения, символизма, соположения материи и духа, как это многажды было в поэзии – от Бодлера и Рембо до Блока и Вяч. Иванова.
тянется в небо из-за сарая –
стадо коров, запряженных зарею,
стадо коров, ой ты стадо коров.
Что протягивается из-за сарая – облака ли, коровы? Или коровы, похожие на облака? Описание этого простейшего события оказывается довольно сложным, даже прихотливым.
Известно, что всякое описание, насыщенное классически использованными символическими понятиями, оказывается разомкнутым, распахнутым в дали бесконечных соответствий. Вот, допустим, кто-то нам говорит: “Вхожу я в темные храмы…” Понятное дело, что никто тут никуда не входит, да и вообще не передвигается в физическом пространстве: речь идет о символическом движении души навстречу контакту с неведомым, бесконечным, “прекраснодамным”.
У Байтова все происходит прямо противоположным образом. Событие захлопывается, сужается до полного тождества с самим собою, не предполагающего никакой дистанции, никакой эмоции или оценки. Что сейчас происходит со мною, пишущим о стихах Николая Байтова? Кипение пытливой мысли? Нет, просто стук по клавишам. Хотите подробнее? Скажу: “По кла-ви-шам”, могу перечислить: “к”, “л”, “а”… В этом тусклом унылом бормотании самому себе под нос нет даже иронии, к которой привычно прибегали многие борцы с ложным пафосом в поэзии.
много букв, много слов, много мнений.
Ничего не унес я в своей котомé,
уходя в непогоду и темень.
В это утро упреков, утрат и тревог,
в пустоту бесполезных терзаний
лезут пятна рябин и бригады грибов,
сопрягаясь в багряный гербарий.
…Только дождик да ветер осенний
торопливо стучится в слепое окно,
как сосед бьет в окошко слепое, –
знать, машина пришла, знать, открыли сельпо,
как сказал бы Гандлевский-Запоев.
Да, большие русские поэты С. Гандлевский и Т. Кибиров из подобного скупого и непафосного описания непременно извлекли бы нечто хоть и неброское, но в читательском сознании совершенно определенное: ностальгическое сердечное колотье либо ироническую ухмылку. Байтов же стремится достигнуть нулевой степени письма, тут не только “роза пахнет розой”, не только в небе горит “не луна, а светлый циферблат”, но отсутствует даже эмоция низведения жизни до молчаливого тождества с собою. С таким же успехом можно было бы изображать кружение электронов по их крутым орбитам либо прихотливые превращения аминокислот. Как бы все сказанное изобразить в теоретических красках? А вот как: “У Байтова утраченной оказывается любая модальность бытия, его предикативность, чтойность”. Конечно, и на этот раз сам поэт легко и неоднократно находит обороты куда более незатейливые и внятные:
утеряв предикат пререканий?..
В поле ветер метет ярлычки мертвых букв,
составляя последний гербарий.
Вы, значит, думали, что поэзия невозможна после Освенцима? Это, конечно, тоже верно, спору нет. Однако она невозможна просто по определению, потому что в ней не заинтересована материя современной реальности, разложенная вдоль и поперек на молекулы и атомы цифровых наноинноваций.
всему человечеству чужд,
в прозрачном кристалле пространства
вдали от количества душ.
И вот эти грустные мысли,
да бедные игры ума.
Одни только буквы и числа,
да некоторые имена.
Ну ладно, допустим. И что же в таком случае остается делать тому, кто в другом измерении сущего, в навсегда исчезнувшем подлунном мире народных троп и нерукотворных столпов был бы поэтом? Как “что”? Да стихи писать, конечно, только не простые, а, например, вот какие:
но зеленеет жизни проза,
как старый на лужайке дуб
листвой оделся вдруг так просто,
что проезжающий Болконский
воскликнул: “О, как был я глуп,
когда средь леса букв
подобия своей печали!..
Где ж вы, друзья однополчане,
лишившиеся ног и рук?
Ужели эти ваши члены –
и те, и прочие, и все,
творя банальный гимн весне,
восходят к солнечной листве
в безличном веществе вселенной?”
Как видим, в тусклой реальности Байтова есть свои ориентиры, своя собственная роза ветров. Чтобы до них досмотреться, надо совершить немало предварительной работы, немало лишнего отбросить из своих привычных поэтических ожиданий.
Ноябрь. Серый дождик идет.
Я встал, чтоб использовать время,
которое тоже идет.
Николай Байтов на протяжении многих лет стремится без остатка “использовать” для своих опытов все ресурсы мироздания, вложить поэтическое усилие в те сферы существования, которые обычно находятся за порогом бытового восприятия. В его речи непременно присутствуют энергия, напряженная динамика, которые лишь маскируются под колорит обыденного перечисления ничем не примечательных событий. От такой поэзии не ждут милостей, взять их у нее – задача внимательного читателя.
Марина Бородицкая, или “Дурацкая привычка быть счастливой…”
Среди хороших и разных есть поэты, о которых вроде бы не помнишь – впрочем, не потому, что они отсутствуют на твоей личной карте поэзии. Наоборот, поэты эти существуют настолько определенным и непреложным образом, так плотно занимают свое место, что не требуют специального припоминания. Ну не перебираем же мы поминутно в памяти все буквы алфавита – нам легко и приятно быть уверенными в том, что “с”, например, обязательно встретится в словах слава, страсть или фарс…
Марина Бородицкая вопреки всем предрассудкам с особым цинизмом провозглашает, что
И женщиной быть, и поэтом –
Завиднее участи нет.
Коли женщина, значит, жена, и мать, и хозяйка – все сплошь рискованные амплуа с готовым ассортиментом застывших масок-эмоций. Все эти основные инстинкты в стихах Бородицкой присутствуют, спору нет! Однако сознательное сужение диапазона ролей и тем – не знак бедности зрения, но лишь прием, повод для проявления особого рода минимализма, бесконечного модулирования того, что всегда находится под руками и не требует частого припоминания.
Прохлада, как в летнем лесу…
Я выкупанного ребенка
В постель на закорках несу.
……………………………..
Ни роста, ни стати, ни пыла
Ни прочих изящных затей –
Одна лошадиная сила
Досталась породе моей.
На нас сэкономлены средства,
Зато нам легко на земле:
Ведь мы переносчики детства,
Мы учим держаться в седле.
Что здесь не так или не совсем так, как это сплошь и рядом бывает в лирике материнского долга и семейного очага? Конечно, филигранно двусмысленная фраза “переносчики детства” даже важнее, чем постоянное у Бородицкой самосравнение с рабочей лошадью, покорной всем тяготам жизни. Марина Бородицкая – помимо всего прочего – детский поэт, а значит, поэт, умеющий приковать внимание самого взыскательного читателя. Именно это дерзкое умение сделать интересным простое и важное Бородицкая последовательно переносит во взрослую поэзию.
Иль камушек редкий – один в кулаке зажимает:
– Уйди, не твое! – и мальчишки, забыв про футбол,
Его окружают, канючат, сопят и гадают.
Иной же – в раскрытой ладони то так повернет
Находку, то этак… и тянет, и молит: взгляни же!
Но прятками, салками занят сегодня народ,
Лишь рыжая девочка робко подходит поближе.
Детям игра – всегда всерьез, взрослый, не понарошку отдающийся игре, – либо чудак-человек, либо нечто гораздо более запущенное. Ничего иного как будто бы не дано – нигде, кроме стихов Марины Бородицкой. На территории “детской” поэзии, где, казалось бы, все ноты давно сосчитаны и уложены в каталог, она, если разобраться, выпевает довольно сложный мотивчик, не “маршковский” и даже не “остеровский”. Это песенка взрослого человека, который не подлаживается под детские приколы, но остается собою, играющим в свои взрослые игры. Дети всегда чувствуют такую серьезность, живо на нее реагируют, она “держит” их внимание гораздо прочнее, нежели всевозможные ути-пути. Позволю себе отклониться от темы. Мой двоюродный дед (родных, увы, увидеть не довелось), разливая суп по тарелкам, рассуждал о том, как он любит в вареном мясе жилы и кости. Время было не самое сытое, дедовы рассказы были поводом, чтобы положить мне в тарелку куски понаваристее. У взрослых всегда – какая-то своя игра (типа “папиной работы”), но это все-таки игра, то есть нечто домашнее, неопасное, происходящее не полностью всерьез, подлежащее перемене.
Деду ведь в самом деле нравятся вершки, значит, я со спокойной совестью могу оставить себе любимые корешки, – так думалось мне когда-то за обеденным столом. И до сих пор я слышу этот насмешливый мужской голос, неловко-ласковым щитом ограждавший детские шалости от других невыдуманных опасностей.
В стихах Марины Бородицкой – к тому и веду – преобладает веская “отцовская” интонация, призванная вернуть не только детям детскую естественность (переносчики детства), не впадающая в инфантильную “материнскую” чувствительность либо в насильственную – и тоже немужскую – вечную жалобу на тяжкую взрослую жизнь типа: “а тут еще и ты не делаешь уроки…” Рабочая лошадь не тяготится своей долей, она пашет глубоко и счастливо и никогда не испортит борозды.
Не только с представителями непарнокопытной фауны сопоставляет свою лиргероиню Бородицкая, но еще и с культурными растениями:
Я картошка, дожившая до весны.
Нет во мне былой белизны.
А кругом молодняк – розовеют, крепки,
Выставляют наружу пупки.
Я на ощупь мягка,
Шкурка мне велика,
Но хозяина не подведу:
Я пустила два сильных, два сочных ростка
И готова лечь в борозду.
Два ростка – два сына, Бородицкая, как обычно, ничего не придумывает, а пишет “прямо о себе”, но суть даже не в этом. Дело в особой вескости слов и точности формулировок, очень далеко отстоящих от легкой игровой атмосферы ее квазидетских (а если разобраться, детских вдвойне) стихов, с которых мы начали наши рассуждения. В этой особой твердости не иначе как слышны отголоски еще одного параллельного поэтического ремесла Бородицкой – переводческого.
Второстепенные английские поэты,
вы руки тянете ко мне из темной Леты
и, как детдомовская ребятня:
– Меня, – кричите вы, – меня, меня!..
Английские стихи разных времен, изысканные, порой чуть манерные, но всегда стремящиеся к дефинитивности и точности высказывания, – вот что явственно присутствует в подтексте “оригинальной” поэтики Марины Бородицкой. Например, если речь заходит
…О девочке сильной и строгой,
Прекрасной, как точный прыжок…
Думается, из того же источника – неиссякаемая ирония и самоирония, постоянное желание взглянуть со стороны не только на себя, но и на всех, кто готов эту насмешку над собой подметить и подвергнуть нехитрому анализу:
Я никогда никому объяснить не в силах,
что у меня к чему. Про любой пустяк
мямлю: мол, исторически так сложилось,
так получилось, а пуще – сказалось так.
Добрый мой критик с розовыми щеками,
мысленно прижимаю тебя к груди
и оставляю на кухне тетрадь со стихами:
будешь анализировать – не буди.
Имея в виду подобные психоаналитические напутствия, остается произнести немногое. Марина Бородицкая говорит не меняя тона, ей для стихов не нужен какой-то особый повод. И в радостном упоении мелочами иронии лишь малая толика, хотя она есть – и детская и по-английски чуть манерная. Вот, скажем, Сантехник – супергерой концептуалистских ристалищ, ну кто, кроме Марины Бородицкой, отважится сказать о нем такое:
Относятся люди ко мне:
Суровый сантехник Виталя
При встрече мне рад, как родне!
Бородицкая дышит, как пишет: ровно, безпафосно и счастливо – словно бы переворачивая с ног на голову окуджавское литературное профессьон де фуа, вносит в него обычную свою мягкую иронию. Поэт, он что, просто пописывает? Или защищает форпост высот духа от наседающих профанов? Как-то так у Бородицкой получается, что и то и другое сразу. То есть, конечно, нельзя забывать о пребывании на посту, на страже. Но верная картина получится, если вспомнить “Операцию Ы”: Шурика, охраняющего вместо Бабули продовольственный склад. Все всерьез, по-настоящему, включая налетчиков. И все как-то налегке, помимо осознания высокого долга.
Мерзну с верным карабином
В кем-то выданном пальто.
Я чего-то сочиняю
И, наверно, охраняю
Что-то нужное – но что?
Тут кругом глухая местность,
Где-то гордая словесность
Мчит в гудящей мгле ночной.
Ты ль, небесный разводящий,
Посмеялся надо мной?
Не сменили, не убили,
Может, просто позабыли
И не взяли даже слова,
Как мальчишки в том саду.
Видно знали: не уйду.
Есть у Кафки притча с простым названием “Ночью”, там тоже речь о всеми забытом часовом, охраняющем неведомо что и от кого. Вокруг ничего страшного не происходит, но, как знать, может быть, беды именно потому и отступают, что близорукий Шурик сосредоточенно мерзнет на своем посту? “Бодрствовать кто-то должен” – так заканчивается притча Кафки. Марина Бородицкая берет на себя эту странную обязанность: стоять на страже настолько неброско и неприметно, чтобы о ее присутствии на карте современной поэзии можно было со спокойной душой не вспоминать, не беспокоиться, не думать.
Данил Файзов, или “Молодость это когда разрешается крикнуть волк…”
Захочешь рассказать о Даниле Файзове – немедленно поймешь, что понадобятся оговорки. Заготовишь, например, фразу о том, что, дескать, “молодой поэт Данил Файзов выпустил книгу стихов”, да задумаешься: а ведь молодость имеет свойство бодрым шагом уходить за горизонт, особенно – молодость поэтическая. И нет в этом ничего зазорного и даже неприятного, просто каждому пишущему необходимо решить для себя, какие из непременных свойств юного задора и свежести-дерзости-неуверенности следует взять с собою во взрослую жизнь.
Здесь у Данила Файзова все не так просто. Он в стихах словно бы продолжает присматриваться к окружающему, иногда будто из-за угла, изнутри параллельного, отдельно взятого пространства.
Высунешь в окошко голову летит Горыныч трехглавый
за ним бабка на помеле в оранжевой безрукавке
за ними семенят печенеги и чудо-юдо
спросишь куда разное говорят ищем бабу
спасаемся от пожара к букмекеру делать ставки
русским духом пахнет видимо здесь были люди
………………………………………………………
Или совсем по-другому
лежишь на диване и смотришь фильм
только вдруг домофон надрывается и голосит
открываешь дверь и стоят те же самые и копейку просят
и тогда понимаешь что они пришли
выключаешь телик кряхтя натягиваешь носки
понимая что день опять бесполезно прожит
Опустим зоркость картинок, важнее здесь постоянная оглядка на неправильность жизни, то есть именно подчеркивание бесполезности собственной жизни – безотносительно к разным там несовершенствам бытия. Бог с ним, с бытием, в котором где-то есть сирые и обиженные и букмекеры, главное – во мне что-то не так. Что ж, ничего странного, ведь любая лирическая фраза (включая дыр бул щил) неизбежно начинается с попытки сосредоточиться на своих ощущениях. Однако все же самое важное начинается после, когда, по слову классика, “прошла любовь, явилась муза”. Тогда-то и происходит превращение абсолютно своего в нечто иное, “отодвинутое” от говорящего стихи, ему почти чуждое, но зато общеинтересное. Какое кому дело, что кто-то там к кому-то явился словно как гений чистой красоты? Правильно: никакого дела нет, кроме того что в строчках про это возникает волшебная отстраненность, делающая нам всем близкой эмоцию не мною подмеченной светлой печали, разбавленной по периметру обреченной радостью. Как это далеко от простой и прямолинейной реакции на повторное появление на горизонте бывшей возлюбленной! Отстраненная от личной конкретности, а потому общепонятная щемящая нота без концентрации на своих ощущениях, конечно, невозможна. Но вот простое самоописание без дальнейшего его же преодоления и поэтической переогласовки – то есть не более чем фиксация данных собственных рецепторов – еще как в сегодняшних стихах возможна. И рискованна.
Данил Файзов работает на смысловой территории очень уязвимой: при почти полном отсутствии дистанции между вошедшим в сознание служителя муз событием и тем, чтó он, собственно, желает донести до внимательного слушателя, возжечь в его сердце своим вдохновенным глаголом.
смеющихся за едой
…………………………………………………
аристократично честных в своей нелюбви к плебсу
эх мне бы такие нервы…
Здесь все – в масштабе один к одному. Неопытный фуршетчик смотрит на завсегдатаев со смешанным чувством недоброжелателя и прилежного ученика. Примеры таких же прямых высказываний, требующих не обдуманных математических операций над рождающимся смыслом, но лишь простой арифметики узнавания в стихах Файзова довольно многочисленны. Скажем, здесь:
не женись ни на ком данечка, не надо тебе жениться…
или здесь:
Во дворике – филология и портвейн.
Невысоки наши моральные принципы.
Я завтра не вспомню, ну хоть убей,
Ни твоих стихов, ни той некрасивой девицы…
Ну и далее, собственно, почти везде. Насколько в наши дни допустимо (после, само собою, исполнившихся восемнадцати лет от роду) это сведéние себя в поэзии только к самому же себе? Вопрос прост и коварен именно потому, что к прохладному лету две тысячи девятого уже возросло следующее поэтическое поколение, младое и знакомое племя “двадцатилетних”, и они-то свое дело туго знают. С ходу минуют хорошие и дурные мины при любой игре, проходят мимо амплуа маргиналов и сочувственников униженным и обиженным. С разбегу вступают в комсомолы всех мастей и в гражданские фронты либо (что, в общем-то, одно и то же) в записные натурщики для новостных лент и блог-гламурных чатов.
Кризис тридцатилетия – сформулируем так – перестал быть фактом биографии тридцатилетних, стал состоянием души всей стихокультуры, далеко шагнувшей за порог послецензурного совершеннолетия. Для поэтов генерации Данила Файзова это прекрасный шанс: многие мечтали бы, чтобы их “биологический” возраст совпал с возрастом поэзии эпохи. Но вместе с шансом на успех растут и соблазны, причем прямо противоположные по духу и смыслу: то ли бороться за всякого рода сладкие и славные госзаказы, либо, наоборот, демонстративно игнорировать эпоху реидеологизации, инерционно имитировать жизненные роли, оставшиеся далеко в прошлом (“бессребреник”, “маргинал”, “непризнанный гений” и т.д.). Пройти в нелегкий зазор между новой партийностью и архаичной инфантильной сверхискренностью – наверное, это и есть задача поколения поэтов, как раз сейчас разменивающего ювенильность на зрелость.
Голос Данила Файзова в современной поэзии слышен весьма отчетливо – я имею в виду нечто совершенно не метафорическое, буквальное: устное чтение стихов на фестивалях и вечерах. Вот здесь все сомнительное и чрезмерно личное кажется (и является!) вполне уместным. Сама по себе декламация в присутствии многих слушателей подталкивает к рассказыванию историй, провоцирует на откровенность и непосредственность. Атмосфера чтений предполагает отсутствие случайных людей, преобладание посвященных, все понимающих с полуслова.
Надо сказать, что обращенность к своим заметна у Файзова невооруженным глазом, фестивальная обстановка перешагивает границы декламации, проникает и в обычное уединенное написание и прочтение стихов.
Прощаясь за руку, касаясь губ губами,
Мы пепельницу бледную берем,
Закуриваем жадно Честерфильд,
И между штор щебечет настоящее.
Давай в рассветных сумерках горячих
На рыбьем языке поговорим.
Реплика адресована своим, “курящим”, то есть умеющим щедро делиться не только последней сигаретой, но и всем сопутствующим: молодостью, уязвимостью, непритязательностью, простотой, легкой депрессивностью, отдаленностью от ударных строек пятилетки и прочих социальных нужд.
Обстоятельства, которые (почти) невозможно преодолеть, – вот что всегда тяготеет над людьми, со стороны наблюдающими многие стороны жизни из своих молодых “комнат”. Инициация претендентов на мужские роли затянулась, они прижились в испытательных помещениях, где будущие мужчины располосовываются ритуальными шрамами во имя будущей взрослой жизни. Вечные юноши не желают покидать привычных ристалищ понарошку.
Молодость это когда разрешается крикнуть волк
Но сейчас накручиваешь себя и нитку на палец
Светофоры любители водители профессионалы
Турникеты зубами щелк
Коньяка на глоток во фляжке осталось
Белый клоун жив рыжий повесился но вошел в анналы
Ворваться на проезжую часть перед последним трамваем
Словно в чужую штрафную площадь
И гордиться собою…
Нет, не только покорность сродни молодости, конечно, тут и бунт и все такое прочее аккуратно расставлены на своих местах. Правда, нередко смелость выглядит так же тинэйджерски наивно, как и покорность. Жажды бунта хватает лишь на то, чтобы, условно говоря, заухать филином на скучном седьмом уроке.
Ловушка, подстерегающая всякого, кто не бунтует, но играет в бунт, в стихах прямо названа. Кричать “волк” во взрослом мире полагается, только если волк в самом деле где-то в опасной близости. Иначе – и это самое главное! – потом, когда нагрянет настоящая опасность, никто твоим призывам не поверит, сколько ни кричи…
Данилу Файзову, я уверен, предстоит в поэзии сделать больше, чем сделано на данный момент. Хотя и среди стихов последних лет немало таких, где неподдельность и подлинность перевешивает упоение взрослыми возможностями трогать ножик на кухне или самостоятельно зажигать спички.
Как ни говори, предсказывать маршрут поэта по его собственной судьбе – дело неблагодарное. Преданным читателям и слушателям Данила Файзова остается только одно: читать и слушать его новые стихи.
БИБЛИОГРАФИЯ
Байтов Николай Владимирович
2000
Тридцать девять комнат // Знамя, 2000, №3.
Волосы смыслов // Знамя, 2000, №12.
2001
Времена года / Н. Байтов. – М.: Объединенное гуманитарное издательство,
2001. – 64 с. – (Поэтическая серия клуба “Проект О.Г.И.”).
2002
О моем шурине // Знамя, 2002, №2.
2003
Приблизительно так // Знамя, 2003, №2.
2004
Куст слов // Знамя, 2004, №7.
2007
Что касается / Н. Байтов. – М.: Новое издательство, 2007. – 92 с. – (Новая серия).
Бородицкая Марина Яковлевна
2000
Год лошади / М. Бородицкая. – М.: Скрипторий, 2000. – 62 с.
2001
К погоне лицом // Новый мир, 2001, №8.
2002
Стихотворения // Арион, 2002, №3.
2003
Герб и дата // Новый мир, 2003, №11.
2004
Стихотворения // Арион, 2004, №4.
Нечаянный выигрыш // Новый мир, 2004. №10.
2005
Оказывается, можно / М. Бородицкая. – М.: Время, 2005. – 195 с.
2006
Ода близорукости // Новый мир, 2006, №3.
Гомеопатия, мечта поэта // Иерусалимский журнал, 2006, №23.
2007
Еще ведь и чаю не пили // Новый мир, 2007, №4.
Стихи из разных путешествий // Иностранная литература, 2007, №12.
2008
Мне бы игру спасти // Новый мир, 2008, №11.
Ода близорукости / М. Бородицкая. – М.: Время, 2008. – 80 с. –
(Поэтическая библиотека).
Файзов Данил Павлович
2004
Неземная любовь // Арион, 2004, №4.
2005
Стихотворения // Арион, 2005, №3.
Черемушкин голод // Дети Ра, 2005, №4(8).
Не прощаясь // Знамя, 2005, №9.
2006
Стихотворения // Арион, 2006, №4.
Безвременье года // Новый мир, 2006, №11.
“Полетят самолетики в лужицу упадут…” // Новый берег, 2006, №13.
2007
Проведи линию // Волга-XXI век, 2007, №11-12.
Переводные картинки / Д. Файзов. – М.: АРГО-РИСК;
Книжное обозрение, 2007. – 48 с. – (Поколение).
2008
Посиди еще хоть немного // Новый мир, 2008, №12.
2009
Стихотворения // Арион, 2009, №1.
∙