Материалы круглого стола
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2008
Московском государственном университете им. М.В. Ломоносова прошла Всероссийская научно-практическая конференция “Журналистика в 2007 году. СМИ в условиях глобальной трансформации социальной среды”. На круглом столе “Литературно-художественная критика в современных периодических изданиях” шел разговор о традициях отечественной критики и судьбе толстых журналов. В нем принимали участие преподаватели факультетов журналистики разных вузов страны и московские критики.
Мы предлагаем читателю отдельные фрагменты этого разговора – выступления профессоров Владимира Новикова (МГУ) и Лилии Вильчек (МГУ), доцентов Елены Скарлыгиной (МГУ) и Натальи Козловой (ВГУ), критиков Марии Ремизовой и Валерии Пустовой. Заведующий кафедрой литературно-художественной критики и публицистики факультета журналистики МГУ профессор Николай Богомолов оживлял дискуссию лаконичными, но весомыми репликами.
Мы не во всем готовы разделить безапелляционность суждений людей науки о современной журнальной жизни, но очевидно, что они, как и мы, заинтересованы в сохранении такого достояния национальной культуры, как толстый литературный журнал, а значит, в нашей работе.
Владимир Новиков. Литература и СМИ – это как преступление и наказание: антонимы. В подтверждение своего тезиса расскажу историю: аспирантка нашей кафедры, еще будучи студенткой, работала в одной крупной газете и многое делала для того, чтобы популяризировать современную литературу. Во время первого вручения премии “Большая книга” она даже получила специальный приз как литературный журналист, наиболее точно предсказавший состав шорт-листа премии. Что же произошло после этого? Ее рубрика в газете была закрыта, поскольку непосредственный начальник не знал имен писателей, о которых она писала: ему казалось, что девочка занимается чем-то странным, может быть, просто пишет о своих знакомых по блату. Степень его эрудированности была примерно такова: когда журналист музыкального отдела попросил командировку на Брамсовский фестиваль, редактор спросил: “А кто такой Брамс?”
Сейчас у критики нет ни социальной, ни экономической базы. А ведь критика – занятие, которое требует человека всего, целиком. Активные занятия критикой трудно совмещать с иной работой, скажем, с преподаванием, потому что чтение современной литературы – это то, чем можно с утра до вечера заниматься, едва успевая потом писать статьи. И то, что наше общество не думает об экологической нише литературной критики, полностью заменив ее вульгарной журналистикой, – это беда общественная.
Критики-шестидесятники – Лев Аннинский, Станислав Рассадин, Бенедикт Сарнов, Игорь Золотусский, Андрей Турков – имели и социальный статус, и базис, они могли себе позволить быть профессиональными литераторами. Вот Андрею Михайловичу Туркову восемьдесят четыре года, он никогда нигде не служил, кроме работы в “Огоньке”. Книги этих критиков издавались. Конечно, они писали не только о современных писателях, еще и о классиках. Но тем не менее их внуки могут уверенно сказать: “Не торговал мой дед блинами”.
Теперь критик должен сам быть своим спонсором: критика приносит нельзя сказать что малые доходы – она не приносит никаких, и те, кто печатается в толстых журналах, могут это подтвердить. Скажем, я написал о двух книгах одного автора в первом номере “Нового мира”, – одну книгу получил в подарок от автора, вторую от издательства “Время”. Если бы я купил эти книги в магазине, то гонорар не окупил бы расходы. Собственно говоря, если бы толстые журналы сейчас объявили: мы тоже, как академические журналы, прекращаем выплачивать гонорары за статьи и рецензии, – то это никого бы даже не удивило.
Это проблемы, так сказать, внешние. Но есть у критики и внутренние проблемы.
Критика должна быть прежде всего самокритична. И задача наша (я буду говорить дальше “мы”, как Пастернак говорил: “Все мы очень плохо пишем”, когда у него собирались молодые поэты) – задача наша не жаловаться, а посмотреть, что мы упустили.
Вот что необходимо для поддержания достоинства критики. Во-первых, осознание критики частью литературы. Словосочетание “писатели и критики”, на мой взгляд, просто лингвистически безграмотно. Критика – это одна из разновидностей писательства, наряду с прозой, поэзией, драматургией. Тынянов, быстро критику оставивший и написавший всего несколько статей, тем не менее сформулировал принцип: критика должна осознать себя литературным жанром.
В русской литературной традиции, от которой совершенно незачем отказываться, критик – это мыслитель, писатель. Не то важно, нравится или не нравится ему какое-то произведение, а важна мысль, которую он развивает; ведь художественность критики не в красотах стиля, а прежде всего в наличии этой мысли.
Безусловный лидер нашей профессии – как бы каждый из нас при этом ни относился к его взглядам – Лев Александрович Аннинский, самый интервьюируемый из критиков. С ним говорят не о мелочах, не о том, как он относится, предположим, к Пелевину, – с ним говорят об историософских проблемах.
Второе: пора отставить высокомерие по отношению к массовой литературе. Наша задача – анализировать такую литературу и ее взаимодействие с литературой элитарной. Это – тоже в отечественной традиции. Корней Иванович Чуковский, как помним, считал, что критик должен быть Пинкертоном, находить новые таланты. В то же время с “пинкертоновщиной” как с жанром он, как известно, довольно успешно боролся, изучая ее и формируя общественное мнение. Где-то перебарщивал, может быть, Чарскую слишком принизил… Но объективный критик – это contradictio in adjecto (противоречие между определением и определяемым словом). Общественное мнение складывается из множества субъективных позиций.
Недавно я попал в ситуацию, когда должен был немного свое высокомерие обуздать. Мне позвонили с “Эха Москвы” и известили, что в программе Сергея Корзуна “Без дураков” будет встреча с Дарьей Донцовой. Попросили сказать, что я о ней думаю как литературный критик, чтобы записать эту реплику и во время передачи включить.
Молодец Корзун! Задумал провокацию и по отношению ко мне, и по отношению к Донцовой.
Что я должен был сказать? “Это низкопробное чтиво, которое интеллигентный человек не должен брать в руки”. Тогда бы я оказался тем самым “дураком”.
Мне ведь предлагают говорить о выпускнице нашего факультета. Пережившей и победившей тяжелое онкологическое заболевание и убеждающей всех, что ее книги помогают теперь другим выздоравливать.
Я высказался примерно так: литература бывает нескольких уровней. Масскульт – первая ступень, затем – беллетристика, затем – высокая словесность. Донцова принадлежит к первой ступени – развлекательного масскульта – и со своими задачами в этом смысле справляется. Что касается меня, то я читатель другой литературы. Но и Донцову по долгу критика тоже читал. У нее есть такой следователь-дилетант Иван Подушкин, который очень не любит растворимый кофе. Вот и я, подобно Подушкину, тоже не люблю растворимый кофе, предпочитая настоящий.
На следующий день слушаю радио. Корзун после моих слов, крякнув, говорит: “Эк он вас – вроде бы и похвалил, а в то же время…” Донцова ничтоже сумняшеся отвечает: “Ну что ж, критик прав: я не пишу философские романы, я пишу детективные романы, на многое не претендую”. В этой истории важно, что возник момент диалога!
Я думаю, что массовая культура как была, так и осталась дифференцированной. Массовая культура развитого социализма – Пикуль, Юлиан Семенов, Анатолий Иванов, Петр Проскурин – эстетически обеспечивала брежневщину. И сейчас есть тоталитарный масскульт: Сергей Минаев, “The телки” которого продаются на каждом углу и вышли тиражом триста тысяч экземпляров. Но есть масскульт, который выполняет роль психологической терапии, и люди, скажем так, умеренного эстетического развития просто получают релаксацию.
Наконец, третий, последний пункт: теперь уже нельзя жить в провинциальном российском пространстве. Русская литература сейчас взаимодействует с западно-европейской литературой. Элен Мэла, наша коллега из Франции, меня спросила: “Кто сейчас самые известные русские писатели?” И я ей ответил: “Мишель Уэльбек, Фредерик Бегбедер, Анна Гавальда, Амели Нотомб – вот русские писатели, очень сейчас популярные”. Это была шутка, но какая-то доля правды в ней есть. Недаром Сергей Минаев позиционирует себя как русский Бегбедер. Между литературами в наши дни существуют контакты – личные и эстетические, и критика обойтись без разбора этих явлений не может. И это интересно – жить в мировом пространстве, не замыкаться в рамках своей элитарной культуры, которой, кстати говоря, очень недостает эстетического новаторства. Ведь она проигрывает массовой культуре не только потому, что она не пошлая: “не пошлая” – это всего-навсего достоинство с частицей “не”. У нас проблемы большие с новаторством, наша элитарная литература, противореча самой своей сути, абсолютно консервативна в эстетическом отношении. Новое поколение критиков, скажем, присутствующая здесь Валерия Пустовая, регулярно пишет о молодых писателях, этих новых реалистах. Среди них Роман Сенчин, Илья Кочергин и другие – но пороха они, как говорится, не выдумали, идут проторенными путями в литературе.
Мария Ремизова. Дело, мне кажется, в том, что, помимо тех, кто делает критику, есть еще аудитория, которая ее воспринимает. Сейчас возникла серьезная проблема: могут ли критик и аудитория вести разговор на одном языке?
В качестве примера: на третьем канале идет передача “25-й час” – там почти все время говорят о политике. Ведет ее очень милая и красивая девушка, и, пока темы касались политики и социальных проблем, девушка не вызывала у меня никаких решительно вопросов. Но недавно она почему-то пригласила к себе Дондурея. Они заговорили об общих проблемах культуры и кино, и Дондурей, утверждая, что у нас снимаются не только сериалы, но и более серьезные фильмы, привел фильм “Остров” в качестве аргумента. И тут девушка – о таких ситуациях говорят: “лучше б молчала” – открыла свой прелестный ротик и сказала буквально следующее: “Как же так, главный герой этого фильма – предатель, который убил советского офицера. Разве такой человек может стать центральным героем произведения?” Дондурей начал возражать: ну, во-первых, он не убивал, во-вторых, фильм о том, как он переживает это, о покаянии. (Я сама не оцениваю фильм сейчас, а говорю об уровне разговора.) Девушка заявляет: “Да нам вообще не может быть (не может быть!) интересно смотреть или читать про человека, который кого-то там убил. А что там он переживает или не переживает – какая разница?” Я просто онемела.
Реплика из зала. Да она не видела фильм, наверное.
Мария Ремизова. Да бог с ним, с фильмом. Она даже не читала “Преступление и наказание”. Не понятно, как она закончила школу! И это ведущая! Что же говорить о восприятии искусства и разговора о нем в современной зрительской и читательской аудитории! Взаимонепонимание – проблема критики как цеха. Актер обращается со сцены к зрителю, критик обращается к мыслящему собеседнику. А собеседник, по моим ощущениям, все больше превращается в привидение, все больше становится прозрачным. С кем будет собеседовать критик, если аудитория вообще не готова вести содержательный диалог?
Культура как-никак существует в материальном мире, а материальный мир предполагает, с одной стороны, некий материально-социальный заказ, а с другой – материальный же контроль. В зависимости от социальной системы этот заказ и контроль могут принимать разные формы. Наше общество демонстрирует одновременно и черты общества потребления, и – все более и более – черты тоталитарной системы. Таким образом, с одной стороны, у нас есть совершенно низкопробный заказ, как с точки зрения самого текста, так с точки зрения интерпретации этого текста. Заказ не на профессиональный, а какой-то балаганный уровень культуры. С другой стороны, как мне кажется, все больше нарастает контроль. Года полтора назад я хотела было устроиться в одно открывающееся издание, и мне предложили написать пробный текст – о современном мейнстримном романе. Написала. Главный редактор говорит: “Таких текстов я давно не видел! – Ну, думаю, меня сейчас возьмут на работу. – Но, – продолжает он, – я сам не решаю, а решает тот, кто деньги дает”. Проходит неделя, проходит другая – молчание. Звоню сама и говорю: “Понимаю, что вы меня на работу не берете, но, если это не тайна, скажите, почему”. И получаю ответ: “Потому, что вы недостаточно четко проводите идею национальной государственности”. Оказалось, я отстала от жизни. Вот что у нас получается: с одной стороны, пошлость и балаган, а с другой стороны, современная социальная политика.
Елена Скарлыгина. Что касается социальной политики, то хотела бы высказать вот что: меня удивило, что ни в газетах, ни в журналах я не встретила рецензии на книжку Максима Кононенко “День отличника”, формат и стиль оформления обложки которой повторяют “День опричника” Владимира Сорокина. Ни в печати, ни на сайтах “Грани.Ру”, “Полит.Ру” – ни слова! Полная тишина. При том, что это настоящий пасквиль, на редкость омерзительная книжонка! Ничего более отвратительного за последние десять-пятнадцать лет я совершенно точно не читала. Роман Сорокина (хотя я и не поклонница таланта этого писателя) – все-таки литературное произведение, антиутопия, где автор исходит из предположения, что в России в итоге всех перемен победили так называемые “государственники”. Главный герой – один из опричников, опричных дел мастер современного образца. Стилизуя речь персонажей и приметы бытовой жизни под старину, Сорокин изображает современное тоталитарное государство со всеми атрибутами опричнины (тайной полиции) и жестокого карательного режима. В антиутопии Кононенко рассматривается другая версия российской истории, при которой победу одержали так называемые “либерасты”. Те, кто правит сегодня (Путин и вся его реальная политика), названы в романе “стабилинистами”, и все, что связано со стабилинистским периодом, новой властью проклинается. Конечно же, русская история полностью переписана, победу в Великой Отечественной войне одержали американцы, всю свою нефть мы добровольно и бесплатно отдаем Америке, большинство населения счастливо живет в одинаковых пластиковых трейлерах, Москва как исторический город, как сердце России, разрушена.
Герой Сорокина мечтал стать главным опричником, у Кононенко – в параллель – правозащитником, однако стал вертухаем. Основная идея романа в том, что либералы и правозащитники не могут существовать без вертухаев, что это такие сообщающиеся сосуды, и, как только исчезают все вертухаи, теряют смысл либеральная идея и попытки построить демократическое государство. Открыто называя имена – Людмилы Алексеевой, Руслана Линькова, автор силится изобразить, что именно из либералов получаются самые лучшие стукачи и полицаи. В романе есть сцена: герой (перед обрядом посвящения в правозащитники) должен пройти последнее испытание Соловецким камнем. Автор “Дня отличника” позволяет себе прямое издевательство над идеей этого памятника как данью памяти миллионам погибших в лагерях. Меня это до такой степени потрясло! Читаю текст Кононенко и думаю: откуда в нашей стране вообще берутся люди с таким сознанием? Что видел, что пережил и что читал этот еще довольно молодой человек, так люто ненавидящий свободу и правозащитников?
Но это о моральной стороне “художественного произведения”. Возвращаюсь к эстетической. Почему на этот текст никак не отреагировала литературная критика? Да, перед нами политический памфлет, публицистика, но, поскольку он написан как бы в ответ, в противовес книге Сорокина, то, казалось бы, должен рассматриваться с точки зрения художественной, не только идеологической.
Этого не произошло, может быть, потому, что роман эстетически не самостоятелен: не только жанр позаимствован у Сорокина, но и сюжетные ходы, и стиль оформления. “День отличника” – это своего рода “клон” “Дня опричника”. Как быть критике в данном случае?
Владимир Новиков. Вы правильно указали на системную недоработку критики. В шестьдесят девятом году самой большой доблестью было хоть как-то бороться с романом Кочетова “Чего ж ты хочешь?”. Писали пародии. Зиновия Паперного исключили за это из партии. Вот здесь я бы соединил две линии нашего обсуждения. Чем еще критик-писатель отличается от критика-журналиста? Журналист несвободен в своих политических взглядах, он придерживается формата данного печатного органа. Литературный критик – это тот, кто имеет самостоятельные политические убеждения, вот и в этом смысле он является писателем. И если его статью не берут, допустим, в “Знамени”, он несет в “Новый мир”, в “Октябрь”, ну и так далее. Он пишет статью, потому что не может молчать. В случае с романом Кононенко критика пропускает повод к высказыванию. Ибо рецензия на плохую книгу может быть произведением искусства или хотя бы хорошим образцом журналистики. Когда студенты монологически пишут: “Плохая книга, бездарная, плохим языком написана…”, я им говорю: “Книга-то плохая, но вы рецензию слабую написали”. Если критик в своем эстетстве заявляет: не буду я писать про Кононенко, потому что я нахожусь в башне из слоновой кости, – это ущербная позиция. Потому что “День отличника” – это просто добыча для критика, на которую нужно немедленно откликаться, и можно про убожество Кононенко написать прекрасный памфлет.
Елена Скарлыгина. Да, сейчас опять такие охранительные тенденции появились, такая у многих включилась внутренняя цензура! Может быть, часть критиков считает, что писать нужно с оглядкой на власти?..
Николай Богомолов. Есть еще одна позиция: не трогать такого рода литературу, чтобы… ну, меньше пахло.
Владимир Новиков. Это вопрос открытый – откликаться ли на дрянь. Индивидуально каждый критик может сказать: я не занимаюсь анализом экскрементов, но в системном смысле, когда все вокруг эстеты, нужен ассенизатор и водовоз, который пойдет авгиевы конюшни чистить.
Николай Богомолов. С другой стороны, написать об этом – значит привлечь внимание к этой книге.
Лилия Вильчек. Беда в том, что подобные книги имеют гораздо большую аудиторию, чем выступление критика, которое прозвучит где-то и утонет вообще… Авторы такого рода умеют себя пиарить, знают, как свою продукцию подавать.
В силу обстоятельств у меня был некоторый перерыв в чтении журналов, и я вернулась к журналам и к критике как бы заново. Похоже на ситуацию Чацкого: он возвращается из-за границы в Россию и видит, что общество то же, люди те же, ничего не переменилось. Ну и я открыла толстые журналы – ба, знакомые имена: и Евгений Сидоров, и Роднянская, и Алла Марченко. Хорошие старые имена – и ровесники, и постарше… Подумала: как мало в толстых журналах перемен! Жизнь резко переменилась, она стала совсем не похожа на ту, что была прежде, а вот журналы…
Я люблю эти журналы – это часть моей жизни, часть судьбы – и не хочу сказать, что движения в них вообще нет, однако они, к сожалению, производят впечатление заповедника. Не “резервации”, это жутко, – но некого заповедника. В этом есть свои хорошие стороны, наверное. Здесь уже говорилось о том, что необходимо продолжать традиции, и журналы действительно хранят эти традиции. Листая журналы, я вспомнила, как в одном давнем разговоре Наталья Иванова говорила: “Мы теперь видим журнал как лабораторию поиска новых форм в литературе”. Однако ощущение все-таки было такое, что и авторы старые, и рубрики не сильно изменились, хотя в “Знамени” сделали много мелких рубрик, что кажется правильным. Обрадовали появившиеся рядом со старыми новые имена. Статья Марии Кормиловой в “Новом мире” – не без изящества сделанная, об инфантильном герое новой литературы, или статья Дарьи Марковой в “Знамени”, где она спорит с выступлением Валерии Пустовой в “Октябре” по поводу нового реализма. Но ведь “октябрьская” статья в 2005 году написана, а спор в 2007-м еще продолжается. Люди, мне кажется, несколько отстали. Нельзя так растягивать это дискуссионное удовольствие о новом реализме, потому что сейчас другое время, другие темпы жизни.
“Новый мир” тоже в этой дискуссии отметился – статьей Алисы Ганиевой. Дочитала эту статью и подумала: “Кто будет это читать?” Потому что текст рассчитан на узко специализированного читателя, а ведь одного владения словом мало, надо уметь подать материал – как журналистский, так и литературный, – чтобы публику зацепило. Нет этого.
Приведу пример. Ганиева в финале статьи утверждает, что новый реализм на реализм как таковой мало похож. Он похож на поиск, который можно сопоставить (прислушайтесь!) с европейским барокко. Если онтогенез наложить на филогенез, барокко как раз будет соответствовать переходному, пубертатному образу нового реализма… А еще говорят, что в нынешней критике научности мало!
Николай Богомолов. Мало, мало. Это повторение идеи Игоря Павловича Смирнова, который высказал ее тридцать лет тому назад.
Лилия Вильчек. Пусть так. Однако такую статью обычные читатели, молодые люди, которые даже интересуются литературой, не воспримут.
Возьмем темы этих статей. На кого они рассчитаны? Статья Ольги Бугославской в “Знамени” называется “Образ олигарха в литературе”. Такое название сегодня даже для диссертации не годится, нынешние диссертационные темы тоже ведь переменились. И “социальный конфликт” сейчас не пройдет. Эти названия немножко попахивают нафталином. Они из другой эпохи.
Критика умрет, если не будет говорить с читателем, если она не научится с ним разговаривать. Хороший пример привела Елена Скарлыгина с романом Кононенко, не замеченным критикой. Этот автор умеет разговаривать с сегодняшней молодой аудиторией. Роман весь построен на приколах, на постмодернистских игрушечках, и с точки зрения пропагандистской он очень прилично сработан. Я не говорю про высокую художественность и прочее, но автор бьет в цель, он знает, на кого работает.
А толстые журналы, в которых печатают критику, не знают, на кого они работают. При том, что в журналах собрались очень хорошие специалисты, они не перестроились на ситуацию, когда то, что они делают, должно быть продано. Журнал не рассматривается как коммерческий проект. Журнальное сообщество заняло такую позицию: мы выше этого, мы эстеты, мы готовы занять некую особую обочину. Все обрадовались – и я это понимаю, – что не надо заниматься идеологией и социалкой, и ушли – каждый в свои интересы, в самовыражение.
Но журналы теряют читателя. Критика теряет читателя, как и литература. Та литература, которая ориентирована на определенную аудиторию, открыта читателю. Скажем, Акунин очень жестко выстраивает и приемы, и средства. Все рационализировано, но сделано добротно. Вполне входит в понятие литературы. И, кстати, тот же фильм “Остров”, о котором был разговор, – это тоже, в общем, коммерческое предприятие, но хорошо сделанное. Оно работает на разные слои зрителей – и на более высокие, и на низкие.
А критика – не хочет. А критика – не думает. Вот эпизод с редактором, который не знал, кто такой Брамс. Я думаю, что это был эпатаж, это была граната! Он имел в виду: “А кто такой Брамс? Вы мне дайте имя, которое будет работать сразу”. Он поступил как нормальный руководитель издания: ему нужен ньюсмейкер, чтобы газету раскупали. Мы такие приемы и в критике видим. Скажем, Дмитрий Быков уже стал ньюсмейкером, и он может вытаскивать какие-то книги. Для этого он сидит в телевизоре, для этого он пользуется всеми приемами – допустимыми и, может быть, не всегда допустимыми с точки зрения этики. Но он знает: он работает на публику. А когда видишь подобное новшество в толстом журнале – это произведение рекомендовано Ивановой, это – Чуприниным, то не понимаешь, зачем это. Имена самих рекомендателей, к сожалению, не цепляют.
Короче говоря, чувствуется некоторое пренебрежение читателем. Почему не была замечена книга Кононенко? Потому что критика не хочет думать о том, чем живет человек, о роли в его жизни идеологического мифа…
Толстожурнальная критика, разумеется, не получает больших гонораров. Да, она не ездит на “мерседесах”. Но у нее есть драгоценная возможность самовыражаться. А это тоже способ бытия, кстати сказать, очень ценный. Если только он не становится универсальным для всей критики. Критик должен драться. Драться за те проблемы, которые волнуют не нас с вами, а тех, кто ходит по улице. И таких проблем очень много.
Мария Ремизова. Разве можно драться за чужие проблемы? Я думаю, это прежде всего должна быть проблема самого критика…
Лилия Вильчек. Если критик желает жить своей, отдельной жизнью, зачем ему широкий читатель? Есть же специализированные издания вроде “НЛО”, прекрасно работающий журнал, ориентированный на современных славистов и профессионалов. Можно печататься там.
Владимир Новиков. Положение толстых журналов можно сравнить с тем, в котором находятся нынешние продолжатели традиции авторской песни. Они сами про себя сочинили анекдот. Встречаются два барда. Один говорит: “Купил твой диск”. А второй: “Так это был ты?”
Игорь Волгин как-то пожаловался, что у нас студенты безграмотные. На вопрос: “Какие вы знаете толстые журналы?” они отвечают: “Космополитен” и “Плейбой”. Мы тогда посмеялись-посмеялись, но в ознакомительной анкете для студентов второго курса я не даю, как делал раньше, вопроса “какие вы знаете толстые литературные журналы?”, боясь, что они как раз “Плейбой” напишут, и потом мне их надо будет публично срамить…
Но вопрос о судьбе толстых журналов остается открытым. Потому что форматное мышление опасно, оно не переносит индивидуальности. Мне кажется, толстые журналы все-таки должны остаться экологической нишей – на случай, если, скажем, вдруг появится новый Андрей Платонов… Хотя не исключено, что его бы сейчас не напечатали даже и в толстых журналах, он и в их формат не влезет. И все же я уверен: забота о потребителе – это важная, конечно, вещь, может быть, даже на девяносто процентов важная, но десять процентов свободному творческому поиску надо же оставить…
Речь идет о компромиссе между массовой и элитарной культурами – о поиске гибридных форм. Однако Россия, к сожалению, страна однозначного мышления. Сегодня те же тетеньки, которые в советское время говорили: “Наш журнал должен блюсти идеологию” и прочее подобное, выступая на журнальных и газетных летучках, говорят: “Наш журнал должен стать более желтым”. В американской культуре прекрасно сопрягается “высокая” и “низкая” журналистика – и “Плейбой”, и “Эсквайр”, который у нас так слабо скопирован, и “Нью-Йоркер”.
А у нас же что делается? Как-то от одного из самых известных прозаиков услышал историю. Написал он рассказ, в глянцевом журнале публикует, шестьсот долларов получает. Прекрасно. Сказали: “Пишите другой”. Написал другой рассказ примерно в том же духе. И редактор, бледнея и трепеща, сказал: “Собственник журнала до этого момента никогда не вмешивался в содержательные вопросы и полностью мне доверял. Но прочитал ваш рассказ и сказал: здесь иронически изображен бизнесмен. Наш бизнесмен должен быть положительным героем нашей эпохи. Так что не шестьсот долларов вам, а просим больше нашу редакцию не беспокоить”.
Николай Богомолов. И полученные верните, пожалуйста…
Владимир Новиков. Формат – это страшная, диктатурная вещь!
Наталья Козлова. Возможно, я выскажу парадоксальную мысль. Мне кажется, что сейчас массовая журналистика гораздо меньше заботится о читателе, чем журналистика не массовая. Это ее генетическое качество, потому что массовая – в желтом варианте особенно – журналистика, в сущности, своего читателя никогда не уважала. А принципиальное отличие качественной журналистики всегда было именно в том, что она своего читателя уважала, ценила, она хотела, чтобы он становился лучше, чтобы больше знал, больше читал. Я занимаюсь историей отечественной журналистики и достаточно долго изучала толстые журналы XIX века и ситуацию на рубеже XIX и XX веков, когда как раз назрел кризис в этой области. Так вот, мне кажется, что это праздный вопрос – должна или не должна критика идти навстречу массовости.
На журналистском факультете Воронежского университета много лет существует творческая лаборатория по литературно-художественной критике. Главный принцип, на который мы опираемся в работе, – это с позиции эстетической грамотности смело смотреть в лицо любому явлению, массовое ли оно, элитарное ли, вообще недостойное, как помянутый тут роман Кононенко. Потому что журналист, боящийся реальной жизни, с моей точки зрения, не профессионал. То же самое относится к литературному критику. Просто ему необходимо иметь фундамент в виде науки о литературе или любом другом виде искусства, для того чтобы знать, с каких позиций оценивать то или другое самое экзотическое явление.
Конечно, бывает и так: мы выпускаем в этой творческой лаборатории газету как результат нашей деятельности, и недавно мои студентки пожаловались, что сокурсники над ними “прикалываются”. Они прочитали газету и спрашивают: да чем вы там занимаетесь? Вы что, не видите, где вы живете? Вы не понимаете, где вам предстоит работать? И девочки не знают, что им ответить. Я посоветовала ничего не отвечать. Если хочется этим заниматься, надо продолжать этим заниматься.
Однако чаще приходится слышать от студентов другое. Они признаются: “К каким-то этапам учебного процесса можно себе позволить относиться легкомысленно. Но на занятиях лаборатории мы думаем всегда”. Даже если они никогда не будут по окончании университета заниматься литературной критикой, не будут иметь отношения к журналистике, привычка думать заставит их и в других сферах жизни более глубоко себя проявлять.
Количественные показатели вообще мало что значат. И я не взялась бы утверждать: исчезает, как вы говорите, аудитория читателей литературной критики или, наоборот, увеличивается. Трудно утверждать это и в отношении кинозрителей – мы не знаем, что это за аудитория.
Елена Скарлыгина. Что значит “не знаем”? Зайдите в кинотеатр. Это молодежь с поп-корном и с пивом…
Наталья Козлова. Молодежь с поп-корном – это не такое простое явление, каким оно кажется на первый взгляд. Сегодня она с поп-корном, а завтра плачет на хорошем фильме. Мы наблюдали это в лаборатории: смотрим фильм – и вот такие слезы текут у девчонок, даже они сами удивляются. Хотя вполне способны с поп-корном прийти в кинотеатр. Журналисты, претендующие на массового читателя, на самом деле очень мало этого читателя знают. У них сложилось некое представление, что “пипл все хавает”. А это, по моему глубочайшему убеждению, – может быть, я слишком хорошо отношусь к нашему народу, хотя мне кажется, что он того заслуживает, – абсолютный миф.
Мое мнение такое: ориентироваться следует на те традиции, что были заложены у истоков создания толстых журналов. Я и студентам всегда говорю: “Заметьте, что Карамзин создал этот тип журнала в начале XIX века, а существует он до сих пор, и принцип, на котором он существует, тот же: поставить некую планочку, чтобы до нее можно было подрасти”.
Другое дело, что у толстого журнала есть беда – тут он нарушает традиции XIX века, – это его политическая позиция. Я об этом, кстати, когда здесь лет пять назад в полном составе присутствовала редакция “Знамени”, аккуратно спросила. Они сделали каменные лица и сказали, что этот вариант развития не рассматривается. Жизнь показала, что зря. Ведь толстый журнал сохранял свои позиции именно потому, что там ровно столько, сколько литературы, было политики.
Направление может иметь и чисто литературный журнал: кого публикуют, кого не публикуют, Платонов, скажем, где-то может быть опубликован, где-то не может… Но мне кажется, толстые журналы в девяностые годы несколько расслабились, включились в обсуждение чисто литературных проблем, отвлекаясь от текущей злобы дня. Правда, приятно удивил меня в этом смысле “Новый мир”. Его материалы отличаются не только разнообразием, но и, в хорошем смысле, настойчивостью, я бы даже сказала – агрессивностью, только этого слова не люблю. В журнале этом чувствуется некий категорический императив: авторы словно бы настаивают – я так считаю, так думаю. Причем интересно аргументируют, остро. Даже если речь идет о произведениях, далеко не все из которых, как я понимаю, заслуживают название образца высокого искусства. То есть “Новый мир” идет в сторону реальной жизни – тот самый случай, что здесь обсуждался в связи с романом Кононенко, – и это очень хорошо. Ведь жизнь сегодняшняя буквально берет за шиворот и заставляет, извините меня за пафос, вспоминать, что мы все-таки граждане и есть вещи, с которыми никак нельзя мириться.
Валерия Пустовая. Я работаю в журнале “Октябрь”, журнальную жизнь наблюдаю изнутри и чем дальше, тем больше в ней душевно участвую. Конечно, это тревожный факт: не только социолог Борис Дубин, но и критик Алла Латынина, которая печатается в “Новом мире”, признают, что современные толстые журналы существуют за счет консервации, или рутинизации. Когда Дубин об этом пишет – это еще ладно, а вот когда Латынина – тогда уже понимаешь, что честность мысли достигла своего апогея. То есть даже автор, который, видимо, вполне зависит от толстожурнальной площадки, признает, что это пространство по-своему отстает. Очень возможно, что здесь играет роль тот самый экономический фактор, потому что все авторы толстых журналов вынуждены заниматься критикой исключительно в свободное от основной работы время. И вот тут выясняется, у кого сколько этого времени и кто чем готов пожертвовать ради того, чтобы в толстых журналах печататься. Выстраивается индивидуальная иерархия духовных ценностей. Лилия Шарифовна Вильчек верно заметила, что существование в толстожурнальном пространстве – это очень ценный способ бытия. Это и есть основное, что держит людей: безусловно, было бы лукавством измерять только гонорарами эту работу.
Другой вопрос, что каждому из нас, наверное, хотелось бы как-то повлиять на ситуацию, чтобы слово твое было услышано не только теми, кто с тобой и так солидарен – хотя бы по уровню разговора. В журнале “Неприкосновенный Запас” за 1998 год я прочитала статью Сергея Корнева, посвященную судьбе интеллектуалов в современную эпоху. Статья всего четыре странички, но она разбила все имевшиеся у меня иллюзии касательно народничества, экономической востребованности, массовизации критики. Корнев пишет, что в эпоху тотального торжества массовой культуры популяризация культуры не может быть целью. То есть ни в народническом смысле, ни в новом экономическом смысле продажи культуры массам критик не должен ставить своей целью упрощение того, что он хочет сказать, чтобы донести это до возможно большего числа людей. Эта фраза меня просто поразила! Сразу вспомнилась “Зависть” Юрия Олеши: я отлично понимаю героя повести, которому важно быть нужным своему обществу, услышанным им. Нельзя победить в себе духовную потребность быть приобщенным к человечеству! И это очень благородно, я считаю. Но в какой-то момент приходится осознать, что в том виде, в каком ты готов для него расцвести, ты этому обществу не нужен. Корнев строгое решение предлагает: не поддаваться иллюзии, будто государство тебя будет спонсировать, – и ты будешь давать ему свою высокую культуру; массы тебя буду читать – и ты будешь давать им свою высокую культуру. Ничего подобного – для всех этих людей и инстанций ты будешь востребован в усеченном виде, упрощенном и, в общем, насильственно покореженном. Но, по мысли Корнева, не это страшно, а страшно то, что однажды ты сам перестанешь понимать, на чьей ты стороне, на каком ты свете и что ты можешь предложить. То есть твои внутренние ценности, твой творческий уровень станут адекватными тому, что ты популяризируешь.
Мне кажется, эта мысль отлично иллюстрируется нынешней ситуацией с телевидением. Приглашают пишущего человека на телевидение, он там присутствует в качестве телефакта, и однажды ему может показаться, что вот этот телефакт, этот телеанализ – единственное, на что он должен рассчитывать. Внутренне, творчески, каждый из нас это может почувствовать в любой момент.
Я что-то похожее ощутила, когда меня пригласили выступить на радио с чем-то вроде устной критики. И я поняла, что соблазн – огромный. Потому что есть возможность сказать некое безответственное слово, постараться его эффектно подать и при этом даже тешить себя мыслью, что в твоих словах высвечивается некий смысл. Однако скоро начинаешь понимать, что, если тратить свою жизнь только на публичные высказывания, на публичное присутствие, на популяризацию, то есть делать это своей целью, – когда-нибудь действительно перестанешь относиться к себе честно, подумаешь, что это и есть планка, предел, на который ты способен.
Конечно, компромисс со временем необходим. И в толстых журналах ритм, наверное, надо сдвигать, добиваться большей оперативности. И все давно признали, что главное тут – расширить аналитические рубрики и сделать все для того, чтобы журналы продавались. Но существо явления определяется не только этим.
В “Октябре” в отделе публицистики работает Анна Самусенко, тоже выпускница нашего факультета. И тут удивительный феномен открывается, который она сама осознает: Аня почему-то ценит и любит тип толстого журнала. Откуда это в ней? С одной стороны, понятно: преподаватели нашей кафедры прививают. Однако с другой – эту любовь прививают ведь всей группе! И вот результат: было три группы студентов, из них это проявилось у одной Анны Самусенко. Такой процент. Но важно то, что такой человек есть. Человек, который ценит толстожурнальную культуру – при том что Анне двадцать пять лет и она озабочена теми же проблемами заработка и времени, что и все остальные, и работает параллельно на радио “Культура”.Толстые журналы сейчас – это действительно узкое сообщество. Нельзя сказать, что это специальные журналы для литераторов, потому что специальные журналы – это “Вопросы литературы” или “НЛО”. Это скорее журналы общегуманитарной мысли, выраженной на высоком уровне высказывания – уровне, который невозможен в изданиях хоть немного более популярных. И пока есть толстый журнал, оказывается, что для человеческой особи возможны гораздо более глубокий уровень и сообщения, и духовного… как бы это сказать… братства.
Толстый журнал и ощущается как некое духовное братство. Дубин и Гудков пишут иронически о вымирающем толстожурнальном мире, продолжающем дорожить своей “тусовкой”. Но ведь к этому можно отнестись иначе: не тусовка – а солидарность. Собраться, чтобы посмотреть, сколько нас еще осталось, сколько нас народилось, сколько нас еще пришло.
Лилия Вильчек. Орден, как порой говорят о русской интеллигенции…
Валерия Пустовая. Почему бы и нет? Именно к этому пришли в свое время и Георгий Федотов, и – теперь – Корнев, и, по-своему, Евгений Ермолин: да, нужен какой-то “орден”, не организованный, не сознательно организуемый, а сознаваемый только индивидуально, внутреннее. “Орден” как сообщество людей, которые не позволяют себе понижать уровень мысли и высказывания в самих себе. И для этих людей, которые свободно себя чувствуют, читая толстые журналы и работая для них, толстые журналы должны существовать.