Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2008
Литературную ситуацию – в целом по стране – определяет не писательский бомонд, не столичная критика, а география.
Страшно в России, заснув, проехать на последней электричке одну остановку. Особенно зимой. Просторы завораживают и замораживают. (Со мной это случилось однажды. Пространство, казавшееся при скудном зимнем солнце мало-мальски обжитым и расчерченным, растянулось в двухчасовое грудь в грудь толкание с метелью, скрашенное лишь встречей с бродячими собаками, вовремя подбросившей в кровь недостающего адреналина. Я шел домой, спотыкаясь о шпалы и повторяя про себя “Выхожу один я на дорогу…”. Никогда прежде не замечал, что по-настоящему правдива, не сочинена в лермонтовском хрестоматийном опусе лишь первая строфа.)
В подмосковных Электроуглях, где живу уже несколько месяцев, последний творческий вечер поэта состоялся лет двенадцать назад. Примерно столько времени минуло с тех пор, как ушел в мир иной последний здешний литератор, ветеран труда и член Союза писателей. Никто из обитателей города понятия не имеет, как выглядит современный московский писатель. Не ступала его нога на пороги местной библиотеки и Дома культуры. А ведь не дальний свет: каких-нибудь 40 км от Садового кольца. Что уж говорить о более глухих уголках великой страны…
В областных центрах с литературой на первый взгляд все не так беспросветно: работают отделения союзов писателей (благо их у нас целых два), издательства, студии для молодых и начинающих. Но в парадигму московского литпроцесса провинциальная литература не встроена никоим образом. Не связаны чаще всего вотчины областных совписовских князей и друг с другом: так проще править, славить, печатать угодных и не держать отчет в собственном самодурстве. Живут и издаются так, будто на русском языке за пределами области уже никто не пишет. Замкнутое в административных границах пространство позволяет бесконечно тасовать засаленную колоду проверенных и испытанных фамилий. Свежая карта едва ли в нее попадет – пока не оботрется и не засалится. Дело техники и времени. Это, наверное, и есть самое страшное в русской литературной провинции. (Один из самых интересных и много обещавших ее поэтов, Леонид Шевченко, в своем последнем эссе бросил вызов “рогатому зайцу” родного города – и вскоре тот расправился с ним на одной из своих улиц.)
Изредка появится в единственном местном толстом журнале обзор московской периодики – эклектичный, раскованный до безответственности. Пишут, как про другую планету, не особо надеясь на прочтение и отклик кого-то из включенных в обзор – скорее в расчете на своего, ближнего читателя: Москва, мол, нам не указ, пусть поучится у нас уму-разуму. Есть сейчас в России два приличных поэта, и вы их хорошо знаете (тут произносятся фамилии местных корифеев), а эти, хваленые, вконец повыдохлись.
Здесь свой истеблишмент, своя табель о рангах. Когда-нибудь один из стареющих и глубоко пьющих местных журналистов напишет литературную летопись города – это будет история литературы отдельного и независимого карликового государства, изолированного от тлетворного духа столицы.
И даже окуляр Интернета не приближает, а лишь искажает картинку. Система художественных ценностей, размытая усилиями доморощенных мэтров, окончательно смазывается обилием нефильтрованной информации.
Для начинающего автора вырваться из замкнутого круга и достичь Третьего Рима можно лишь стопами Ломоносова – в одиночку, по первому снегу. Из Архангельска, Владивостока или Иркутска в Москву писатели отправляются, как правило, не строя планов на возвращение, с билетами в один конец. (Д’Артаньянами в Париж. Поселенцами на Дикий Запад.)
Тесно в пределах Садового кольца. В толстых журналах очереди на публикации. Премий не хватает на всех. Многие, зацепившись за Москву, выпадают из литературы. Некоторые – из окон общежитий и съемных квартир. Места в истории на всех не хватает, но каждому яблоку все еще найдется место упасть.
Так оказался роковым переезд в Москву для состоявшегося и прожившего свой век на малой родине иркутчанина Анатолия Кобенкова. Изношенное сердце не выдержало столичных ритмов. Ценой собственной жизни он донес до нас и свое имя, и сырой воздух русской провинции:
Возможно, исподтишка
туман березовый обманул
глаза моего стишка:
и ветви выгнул, и лист свернул,
и даль перегнул слегка?
……………………………………..
Лети — осыпай мой березовый чек,
березовая пыльца,
гляди из-под лезвия, век-дровосек,
как маются до конца
провинция, улица и человек
с авоськой, но без лица…
Речь, однако, не о тех, кто уехал, – о тех, кто остался. Выжить оставшимся помогает основной инстинкт литератора – публиковаться. В газетах, журналах, сборниках. На худой конец, если больше нигде не выходит, – в альманахах.
Провинциальный альманах – на нем, пожалуй, и зиждется живая литература русской глубинки. Самый демократичный вид (не)регулярного издания. Набрали денег – печатаемся. Не набрали – берем паузу, пребываем в творческом поиске. Ищем новые имена. И они неизменно находятся.
Состав авторов любого провинциального альманаха выглядит примерно так:
1) Составители-основатели. Нередко полудилетанты, реализующие через новое начинание нерастраченный заряд пассионарности. Получают удовольствие от процесса, не забывая отметиться в затеянном издании крупной подборкой, плохо соизмеренной с масштабом дарования.
2) Мэтры, литературные старейшины. Если только альманах не задуман в пику авторитетам, место на его страницах гарантировано им, как пожилым пассажирам в трамвае.
3) Звезды провинции. Писатели признанные, отмеченные и публикуемые метрополией. Делегаты, получившие мандат доверия из рук Москвы. Аборигены, уполномоченные представлять русскую словесность среди безвестных земляков. Выгодно отличающиеся от провинциальных собратьев талантом и профессионализмом, а от львиной доли поэтов, сформировавшихся внутри Садового кольца, – некнижной судьбой, настоящими, невыдуманными жизнью и смертью. Нелегка и печальна их участь. Часто они – единственные мостики между центром и подающими признаки жизни горожанами, не разучившимися еще читать и писать. При этом – что совершенно не улавливается телескопами Планеты Москва – их первенство открыто или исподволь оспаривается местными генералами от литературы, которые со снисходительной фамильярностью похваливают их (а то и журят) в обязательных предисловиях к редким сольным книжкам стихов. Зачастую этих звезд на их малой родине включают в созвездия, вовсе не замечаемые из центра, и они вынуждены с этим считаться и с этим жить. От участия звезды в альманахе несравнимо больше выигрывает альманах, нежели звезда, но как отказать землякам?
4) Чудаки, городские сумасшедшие. Их впускают в альманах как часть пейзажа, как местную достопримечательность. Никто не дочитывает их творений до конца, но каждый, посмеиваясь, заметит знакомое имя: “Пал Саныч? Ну как же без него. Смотри, накатал-то сколько…”
5) И, наконец, главные герои провинциального альманаха и главное его оправдание – невидимки, левши, угловатые самородки русской литературы. Не знающие себе цену, не способные к самопиару, годами писавшие в стол, они включаются в альманах в последнюю очередь, по какой-нибудь случайной необязательной протекции, недоразумению. Но именно ради них, по большому счету, все и затевается – пришедшие последними занимают место в голове каравана.
Из этой породы, по всей видимости, волгоградец Борис Вахлаков (“Мегалит”. Волгоград, 2007, №2):
Единый мир на лагеря расколот,
Поэтому в двенадцатом цеху,
Куя стволы, печально ухай, молот,
Дрожи, стекло, в оконцах слуховых
На чердаке, задолго до восхода
Специалистов мертвых и живых
Буди, гудок секретного завода.
(“Два стихотворения о доме”)
И в этой же подборке:
Оборотни, ведьмы, колдуны
Бодро выползают из подкорки,
Из неимоверной глубины.
………………………………..
Больше ничего писать не буду,
В печку всё, в камин. Огня! Огня!
Матушка, возьми меня отсюда,
Эти люди мучают меня!
(“Гоголь”)
На недавнем поэтическом вечере заведующая отделом поэзии одного московского журнала, отвечая на вопрос о критериях отбора, призналась: “Если идет от стихов мороз по коже – беру”.
От стихов Людмилы Бакировой (“Ark”. Выпуск 3. Ташкент, 2007), поэта, вышедшего из тени в последние годы, на волне Ташкентских открытых фестивалей, и так и не овладевшего умением эффектно подавать себя и свои тексты, – идет тепло, как будто вещь, которую ты долго искал, наконец найдена и поставлена на место:
“– Осень золотая”
Влечет перо,
А осень далью всей
С озер, с деревьев – вверх бросает стаи
Тяжелых уток, галок и гусей.
Одних на юг, других по селам местным,
И, по дорогам сентября пыля,
Клич, гомон, крик из переулков тесных
Уносит ветер с шумом на поля.
Там я брожу.
И под вечерним солнцем
Вдруг засмотрюсь – слетает лист густой,
Как будто лес червонец за червонцем
Земле небрежно платит за постой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В нем кто-то бродит…
(“К банальной фразе…”)
Я, может, уеду.
Ведь все уезжают от краха
Надежд. Без иллюзий.
Лишь ждут подходящего срока…
Зимы или лета… Какого-то тайного знака,
Хорошей погоды,
Попутного ветра с Востока.
(“Дощатый забор…”)
Едва ли уедет. Эти прекрасные дилетанты привыкли быть в тени. Они росли и формировались в зоне слепого пятна большой литературы, на самой грани забвения. Они теряются, растворяются на свету и не готовы к пересадке на столичную почву. Будучи выдернуты из привычной среды, нередко замолкают, чахнут, разучаются говорить. Впрочем, никто и не торопится дать им шанс к новой жизни. Боюсь, наивная, пестрящая ошибками книжка провинциального альманаха – их единственный прижизненный дом. Кипарисовый ларец Анненского. Шкатулка Эмили Дикинсон.