(Роман Сенчин. Вперед и вверх на севших батарейках).
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2008
Роман Сенчин. Вперед и вверх на севших батарейках. – М.: Вагриус, 2008
Красота – путь чувственности к духу…
Т. Манн
Новая книга Романа Сенчина “Вперед и вверх на севших батарейках” – книга о любви.
Разумеется, в согласии с сенчинским отношением к действительности, с жаждой “литературной правды” лирическая составляющая романа, повестей и рассказов не может быть очевидна. Электризующей любовной новеллы в духе и стиле “Темных аллей” здесь не окажется, как, впрочем, не окажется и детективной романной истории, в которой любовная интрига стала бы только очередной яркой нитью в хитросплетениях других сюжетных интриг. Сенчин по-прежнему работает на приеме документализации, усиления фактичности текста, однако на сей раз новизна принципа в том, что пресловутый “кусок жизни”, биографический срез оказывается куском жизни, отрезком биографии любящего человека. Что бы ни делал такой человек, о чем бы ни думал, действие обращено и мысль ориентирована на объект его чувства; в этом свете – свете постоянного движения героя к адресату, объекту любви – и стоит смотреть.
Иначе – провалишься, ахнешь в мутную, однородную и в то же самое время раздражающе-неспокойную атмосферу сенчинской прозы. Ощущение сбоя, дисбаланса реальности дает себя знать в каждой области быта и бытия – будь то “чистая лирика” человеческих взаимоотношений в рассказе “В норе” либо остросоциальное, болевое пространство “Проекта” – повести о судьбе молодого писателя из глубинки, на чьем таланте строит пиар-акцию опытная менеджер от литературы Полина Максимовна. Оба этих простран-ства: личное и социальное, интимное и событийное – сталкиваются в романе, заглавие которого, давшее название всей книге, одновременно, как бы в насмешку автора над внутренним срывом героя, вырастает из модного некогда сентиментального шлягера:
…И все о том же с утра щебечет канарейка.
Лишь у любви у нашей села батарейка…
Шлягер – голос массы, неисправного человеческого механизма, физическим копошением восполняющего отсутствие основы, стержня, который оправдывает, освещает смыслом текущую жизнь. Сенчин, впрочем, не слишком настойчиво акцентирует внимание на поисках этой основы: севших батареек – духовного запаса его героев – не хватает на долгое горение, будь то действия или чувства, не хватает для напряжения всего существа. Куда как проще – гулять по скверику возле литинститута, сидеть на скамейке, “медленно попивая пивко, любуясь проходящими мимо девчонками”. Заряд в аккурат рассчитан на механическое движение по жизни.
Встречный вопрос: движение – куда?
Поначалу кажется, что по кругу, замкнутому, глухому пространству без конца и начала – день за днем, сантиметр за сантиметром: “В комнате идеальный порядок. Постель заправляю тщательно, по-армейски, тщательно мою посуду; книги стоят на полках ровными рядами <…> И дни мои такие же рассчитанные, ровные, упорядоченные. Каждая неожиданная мелочь ранит, выбивает из колеи, отравляет оставшийся отрезок до сна-отбоя…”
За этой педантичной тщательностью, армейской дисциплиной – внутренний взрыв.
“Бытовая” история расставания с женой – трагедия героя – отзывается в его жизни смысловой, сюжетной полифонией (говоря точнее – мучительным диссонансом; это по замыслу, по художественному преломлению диссонанс переведен в полифоническое единство). Сколько бы автогерой “Вперед и вверх…”, Роман Сенчин, не заполнял свои будни работой, разговорами и бухлом, сколько бы ни тянулся к отлаженному семейному быту с “простой, без особых претензий” супругой, сколько бы, наконец, ни погружался в процесс оформления документов для очередного творческого турне за границу – все равно прорвется в сознании, подкатит к горлу комок, напоминая о том, без чего не вертится его мир: “Ой, Ромочка!.. Мамочка!.. – задыхающийся шепот женщины, моей любимой женщины. – Ой, что ты со мной делаешь!.. Господи!.. Ромочка!..”
Пространство событийное, проникая в пространство лирическое, подрезает, подавляет его, как в повести “Проект” связь молодого писателя Сергея с Полиной Максимовной подрезает, перекрывает его движение к “смешной… и умилительно-соблазнительной” землячке Тане. Если и есть между этими сферами общая точка, зажим, скрепляющий их друг с другом, то эта точка, этот топос – писательский стол.
Любовная тема составляет лирический камертон книги, тема писательства – ее единую смысловую координату; отсюда – то постоянное ощущение двойного дна, тайной метафорики романа, написанного, как водится, в стиле “человеческого документа”. Сквозной герой Сенчина одновременно живет и сканирует свою жизнь, что, по сути, есть скорее “имитация документальности, прием, чтобы сильнее воздействовать на читателя”, натолкнуть его на выявление смыслов, лежащих в подтексте всяких обыденных фактов.
Мир литературный в данном случае – как бы парафраз, перевертыш мира реального. Этот прием, ставший, в общем-то, “фишкой” писателя, усилен и обыгран и в его новом романе “Лед под ногами” (Знамя, 2007, № 12), герой которого Чащин, оказавшись в поэтическом клубе “Bilingua” и слушая там стихи Анны Логвиновой, вдруг чувствует, что вот это – творчество, лирика – как раз и есть то желаемое, долгожданное обновление мира, что поэзии удалось сделать то, над чем безуспешно и бестолково бьется реальность… Однако в романе “Вперед и вверх на севших батарейках” смысл, будучи заданным, изначальным в силу самой метафоры жизнетворчества, обрывается в пустоту, оборачивается просветом, зиянием на месте того насущного, что ещё держит человека в обесценившем себя мире.
На месте творчества.
На месте любви.
В том пространстве, которое в своей новой книге моделирует Сенчин, творчество, как и любовь, поставлено на конвейер: литературному проекту откликается “проект” человеческий. Поэтому становится возможной нелепая связь Сергея с Полиной Максимовной, поэтому проваливается его же попытка обрести подлинное понимание мира в любви к Тане – а она, замыкаясь в собственной обиде, не сознавая до конца, что происходит с героем, в то же время безошибочно чувствует подступившую фальшь. Фальшь отношений, надежд растворяется в воздухе, отравляет его; в том-то и трагедия сенчинских героев, что ложь они видят, узнают, отшатываются от нее в панике и смятении, в истине же сомневаются, истина от них ускользает. Их выбор – между невозможностью жить, “как все”, и неумением жить по-другому – выбивает их на обочину, “в нору”: “Мне здесь хорошо. Хм, ну, не хорошо, конечно, но там еще хуже. Гаже…” (рассказ “В норе”). И даже любовь в этом случае – скорее фантом, приманка, выбрасываемая той самой реальностью, которой не терпит, в которую так боится угодить, “вляпаться” сенчинский автогерой и в которую его, несмотря ни на что, так мучительно тянет: “Таращась по вечерам из своего окна на мирные, уютные окна стоящей напротив пятиэтажки, я узнал, что хочу быть обычным; я стал зло завидовать людям в машинах и простым пешеходам, подолгу, как брошенная собачонка, бродил в лабиринтах спальных районов, представлял теплую, обставленную, как мне хочется, квартиру… я прихожу чуть утомленный с работы, достаточно денежной, стабильной работы, и меня встречает в прихожей жена…”
“Роман Сенчин как заразы боится литературной лжи” и (продолжая реплику И. Роднянской, вынесенную на обложку “Вперед и вверх…”) человеческого “футляра”, замкнутости, ограниченности жизненной и духовной. Сергея Толокнова передергивает от забот и беспокойства родителей, в пику семейному укладу, уюту он сбегает из дому; герой расцитированного критикой рассказа “Чужой”, приезжая в родную провинцию, замечает “с усмешкой”: “…Я чувствую, что все больше и больше отдаляюсь от этих людей. Меня сильнее коробят их малоскладные речи, пересыпанные вздохами, междометиями, с постоянно путающимися падежами, смешит их одежда…” Тут – не столько равнодушие и пренебрежение зазнавшегося “москвича”, сколько попытка избежать принадлежности, самоопределения; любая устоявшаяся модель, будь то семья или работа, “стабильное сидение в офисе”, вызывает моментальную нервическую реакцию: страх, протест, озлобление, – тем более острую, что приемлемого для героя выхода из этих моделей – нет. Густой, плотный воздух сенчинской прозы лишен привкуса свободы: атмосфера давит, глушит, не оставляет сил к перемене. Снова отзывается армейская тщательность: жизнь – это зона, барак, шаг влево, шаг вправо…
А что же тогда выход в любовь, отмеченный в подсознании, что же внутренний вектор, из любой точки пространства разворачивающий героя обратно, в подлинность чувства к подруге, к невесте, к жене?..
Здесь у Сенчина – тот же страх, многократно усиленный душевным раздраем, страх потерять последнюю опору, утратить единственный ориентир, то есть, попытавшись реализовать чувство, перевести образ в действительность, снова, и уже окончательно, оборваться в пустоту. Почва материализации образа частично опробована и доверия не вызывает: подтверждением тому – один из ключевых эпизодов романа, чтение героем критических откликов на себя самого, откликов, где он предстает как “писатель, рассказавший о первой любви к первой девушке через акт гнусного насилия над ней, в котором сам “возлюбленный” принимает самое скотское участие…” И – мгновенный разряд, отголосок внутренней боли, движение по горлу “густого, со вкусом прокисшей крови”, комка: “…да в том-то и дело, что не возлюбленный, а влюбленный, а это прямо противоположное, и из-за этого всё именно так получилось!”
“Получилось” в этом случае равнозначно “прямо противоположному”: не вышло, не сбылось, не сложилось, не воплотилось… Именно невоплощённость – главная метафора и главная трагедия Сенчина. Внутренний надлом пробивается в мир, искажает любую возможность гармонии. Единственной устойчивой координатой этой лирики в прозе оказывается дисбаланс.
Не решаясь на попытки преодолеть этот дисбаланс на материале соб-ственной жизни, Сенчин пользуется привилегией писательского ремесла и складывает модели возможного счастья из подручных судеб персонажей, пунктиром намечая в пространстве романа историю “счастливых молодоженов” Сергея и Любы, историю Тани с ее проектом “вообще от мужчин отказаться… по духовным причинам”, историю любви студентки Литинститута Шевчены и немолодого прозаика. Все эти линии, так или иначе соприкасаясь с основной сюжетной нитью любви и разрыва главных героев, Романа и Лизы, дают ускользающие моменты, варианты развития событий, сдвиги к обретению пусть кратковременного, но счастья, пусть иллюзорного, но покоя; дают, наконец, чувство прикосновения к вечности, единственной в разных образах и ипостасях. Для себя Сенчин выбирает вполне символический образ, удерживает суть в бытовой детали воспоминания: вечность спрессована в одно мгновение, мгновение схвачено фотоснимком.
“Мы сидим вдвоем в подъезде (но это не совсем подъезд, а скорее, коридор) в старом креслице. Лиза в салатово-черном, грубой вязки, просторном свитере, волосы распущены, они блестящими волнами стекают на её плечи, а рядом, в черном свитере, из-под которого выглядывает воротник серой рубашки, я… Мы здесь очень красивые. Так могут быть красивы лишь в один миг полюбившие друг друга мужчина и женщина…”
Точка отсчета, точка сверки исходного замысла и реальности – красота. Чутье Сенчина к красоте тем дороже, чем реже встречается в его прозе обращение к этой субстанции, чем настойчивее становятся мрачные прогнозы, отрицательные характеристики человека и мира. Хорошо, если один-два эпизода в произведении (встреча Чащина с Аминет в гардеробе “Bilingua” в романе “Лед под ногами”, торопливые поцелуи Сергея и Тани в темной комнате – в повести “Проект”) высветлят происходящее напоминанием о цельности, осмысленности текущих моментов, но после секунда прозрения снова растворяется в пространстве внутренней черноты и тоски. Возможностей человека у Сенчина хватает не более чем на секундный выброс энергии, потому что внутренние ресурсы прощения, любви и тепла на исходе.
В чем причина подобной духовной исчерпанности, нервного взвода, заставляющего в каждом встречном видеть или “быдло”, или врага, а в каждой перемене событий усматривать признаки катастрофы, – новый вопрос. Постараюсь ответить.
Герой Сенчина замыкает собой ряд героев так называемого “lost generation” конца восьмидесятых, поколения раннего бунта и взрыва – и столь же ранней усталости, отчуждения от жизни, вывернувшейся из-под ног. Для него, выросшего на обломках взорванной системы, явственно просматриваются два пути: либо – в сторону беспредельной анархии (путь, оборачивающийся в итоге перенесением акцентов с внешнего протеста – внутрь себя, с разрушения действительности – на саморазрушение, глухое одиночество в “писательской лаборатории” или “в норе”), либо – и это ненавистный Сенчину путь Кирилла, Полины Максимовны, прочих “обывателей” разных социальных пластов – в политику, в бизнес, в поп-арт, к подгонке под себя западной устойчивой, ограниченной работой и бытом модели. Далее нет ни опоры, ни поиска. Серые кварталы многоэтажек в провинции, серые комнаты в общежитии, где все “бухают, блюют, никто ничем не занимается, а если вдруг и работают, то обязательно работа хуже тюрьмы”, серая и, в сущности, безнадежная жизнь маргиналов по всей безнадежной стране. Есть ли в этом круге хоть какая-то надежда, оставляет ли Сенчин для своих героев возможность просвета?..
Не для героев, но скорее для себя – как писателя. Надежду на тайные метафоры, дающие ключ к замкнутым в человеке духовным запасам и силам, надежду на творческую энергию и чутье к красоте. Если оно и не открывает дороги к просветлению, то хотя бы свидетельствует о том, что путь чувственности к духу еще существует, и, может быть, дело нового героя – развести границы поколения и мертвого мира; унося с собой прежние смыслы и знание, пройти этот путь.