(Олег Зоберн. Тихий Иерихон).
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2008
Рецензия А. Кисель и следующая за ней рецензия Е. Погорелой написаны на книги серии “Молодая литература России” издательства “Вагриус”, выпускаемой под патронажем Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ.
Александра КИСЕЛЬ
В поисках человека
Олег Зоберн. Тихий Иерихон. Рассказы, повесть. – М.: Вагриус, 2008
Я сказал, что не буду описывать, как ведун доберется до Вифлеема, что каждый русский человек должен сам это вообразить.
“Белый брат Каспара”
ероя Зоберна читатель находит в дороге. Русская дорога с “церковнославянскими” обгонами, тропинка, ведущая от полустанка к даче, городок, в котором случайно останавливаются, чтобы отдохнуть, и – шире – дорога жизни, один день которой удается подсмотреть, и еще шире – исторический путь страны. Уже с первых строк книги перед читателем открывается новое пространство: “Миновали Лапотково”, “Осиновыми вешками означена в заснеженном поле тропа”, “Четвертые сутки в дороге”, “Летом солдат выходил встречать рассвет на смотровой площадке”… Образ дороги и определяет загадку прозы Зоберна. Необычайная сюжетная насыщенность в коротком рассказе приковывает внимание только к себе, но при этом прячет за собой и символический подтекст. Это – “двойное дно” сундучка, который открывает автор в “Тихом Иерихоне”.
Книга “Тихий Иерихон” – девятнадцать рассказов и одна повесть, объединенные общей сюжетной схемой. С героем, обычно находящимся в пути, происходит какой-нибудь вполне заурядный случай, который разрешается определенным поступком героя. На этом рассказ и обрывается, оставляя читателя в растерянности: развязка открытая, рассказ завершен почти на кульминации. Верность автора такому композиционному приему говорит о его особой важности. Зоберн акцентирует внимание на связи действия и героя, его совершающего. Отсюда – значимость голоса рассказчика, того, кто о поступках рассказывает, их оценивает или даже совершает. Персонаж, стоящий между рассказчиком и читателем, вводится в текст, когда автор над чем-то иронизирует, в остальных случаях рассказчик – либо сам герой, либо тот, кто ему близок. Зоберн здесь хитрит: автор предельно сближается с образом героя – почти сливается, и тем не менее писатель якобы остается в стороне – он выше своих героев, он оставляет за собой право исподволь давать им оценку. Герой – обычный человек, погруженный в поток быстротекущей, ни на минуту не останавливающейся действительности. Его поступок тоже вполне банален, однако необычна его направленность – в сторону, противоположную рутинности, привычности, тому, как заведено, как принято. Этим герои Зоберна сближаются с шукшинскими “чудиками”: один, будучи “дедом”, мастерит вместе с “салагой” параплан из голубого флага своей части, другой отпускает собаку соседа по даче, или мастерит для сына чужой женщины куклу Фусукэ, или напивается со старой подругой перед тем, как улететь в Голландию к принцессе.
“Основная проблема реализма – изображение человека. Основной метод реализма – объяснение человека объективными условиями его бытия”, – таково классическое определение Гуковского. Реализм Зоберна необычен, недаром критики называют его “новым реализмом” (В.Пустовая). Именно необычность отношений героя и действительности, которые выражаются в неожиданном действии, поступке, – момент откровения о человеке, момент обретения истины, момент прозрения. Момент очень важный. Герой действительности не поддается, его связь с установками и канонами социума обрывается и открывает возможность личного жизнетворчества, личного решения и поступка – внезапного, смелого, необычного. Зависимость человека от “объективных условий” разрушена, но Зоберн осмысляет этот разрыв неоднозначно.
Возможность освобождения от приговора среды человеку Зоберн видит не только в личности своего героя, в его человеческих качествах. Есть и другая ипостась мира, неявная, скрытая. Как уже говорилось, герой Зоберна находится в дороге. Сначала эта дорога открывает для нас пространство жизни, тот ее поток, в который вовлечен герой, в котором он живет. Но образ пути несет в себе и иную нагрузку – знаковую. Хронотоп пути Бахтин связывал с авантюрным временем, временем приключений, испытаний, в процессе которых герою предстоит преодолеть порог, определяющий его жизненный выбор. Законы хронотопа дороги и порога действуют и в текстах Зоберна; при этом образ пути приобретает и другой смысловой подтекст: Путь – это духовное самоопределение человека, выбор своего места в мироздании. Выбрать Путь – значит выбрать судьбу, пройти Испытание. Герой уходит от обусловленности жизни, уход превращается в исход, на котором Испытание становится Иерихоном – городом-мороком, городом-препятствием, городом-соблазном, несущим проклятие каждому, кто будет искушен и искусится. Проклятие имеет древнюю, архаическую, библейскую основу: “Проклят пред Господом тот, кто восставит и построит город сей Иерихон; на первенце своем он положит основание его и на младшем своем поставит врата его”. Герой испытание выдерживает, причем от рассказа к рассказу прослеживается эволюция, развитие ситуации: если в первом рассказе (“Плавский чай”) избавление от искуса происходит помимо воли героя – волей случая, соизволения, судьбы (священник), то в следующих рассказах (“Ни островов, ни границ”, “Восточный экспресс”) герой сам преодолевает и отвергает соблазн – хотя порой не понимает, почему (“Тобой словно за ниточки кто-то управляет”, – говорят герою в рассказе “Кола для умных”; “Справился с последними пуговицами платья, но вдруг, сам не зная зачем, пересилил себя, сел рядом” – в рассказе “Ни островов, ни границ”).
Результатом пройденного, преодоленного испытания становится Преображение жизни. Это и есть главное художественное открытие Зоберна – способность к преображению мира, способность к изменению текучей постоянности жизни, к сумасшедшей, непонятной победе над ее условностями и условиями – теми, в которые она ставит человека. И это преодоление-победа – не случайность, не отдельная черточка отдельного героя, а нечто общее, объединяющее их всех, свойство, которое открывает автор в человеке вообще, в человеке как таковом – свойство, определяющее творческое, созидающее начало человеческого духа.
Преображение жизни дарит человеку душевное смущение и огромную радость – вроде той, что испытывает герой “Шестой дорожки Бреговича”, освобождая пса с символическим именем Иван Денисович. Преображение – пройденное испытание – открывает путь в Вифлеем, к той мечте о чистоте и высоте духа, к которой стремится потаенно каждый человек. Герой Зоберна, бесспорно, не чувствует этих оттенков. Для него это – как еще один шаг по дороге жизни. Он его почти не замечает, не обращает внимания. Но читатель – обращает, потому что в этом обретении себя, в отказе от привычного, исхоженного, – то же новое и чистое, что вело волхва в Вифлеем.
Однако, даже обращаясь к сложному в своей скрытости духовному поиску человека, Зоберн не изменяет своей поэтике. Языковой образ его книги – живой и искренний рассказ-свидетельство от лица легкого и смешливого автора-героя. Отсюда – бросающаяся в глаза автологичность текста, становящаяся частью стилистической манеры, которая объединяет все произведения, еще раз выделяет сюжетность рассказов, подчеркивает, что главное в них – это сам сюжет, без лепных фальшивых прикрас и узоров. Текст практически лишен образности, построенной на переносах. Размышления героев переданы в сбивчивых и спутанных мыслях, такие обычно называют “пришло в голову”. “Бегала за мной. Она из семьи алкоголиков. Мы поругались. Я еще расстроился тогда и поехал за город… Электричка остановилась на какой-то дачной станции… Ходил по лесу, о буйствах туристов думал, о тайге, о шахтах со стратегическими ракетами… Хочется погулять утром, рано-рано, чтоб земляника на поляне” (“Оно не конем”), – последняя мысль появляется из смутной глубины самых невысказанных дум, оттого и логически не связана с основным ходом размышлений. И так – постоянно. Эти короткие обрывочные предложения-мысли выражают ту трагическую случайность, несовершенность, нелогичность и расстроенность жизни, изображение которой создает каждого настоящего лирика и философа русской литературы
Однако и здесь читателя подстерегает ловушка: этот простой рассказ совсем не так прост, он тоже – часть авторской игры, в которой немало иронии. Скрыто ироничен герой даже тогда, когда кажется серьезным. Ирония – постоянный семантический пласт книги. Ее объектом, как ни странно, является не только действительность, в которой живет и которую преображает герой, но и сами персонажи – от главных до второстепенных. Зоберн смеется над тем, что священники ездят на машинах (“Плавский чай”, эпизод в “Тихом Иерихоне”), что очищать духовно человек стремится других, а не себя (“Которосль”), что он посвящает себя сиюминутным желаниям (“Плавский чай”, “Ни островов, ни границ”).
Квинтэссенцией этой иронии становится рассказ, давший название всей книге, – “Тихий Иерихон”. Ироническое осмысление получает историческая действительность – ее законы, люди, все нам привычное, все, с чем мы свыклись. Сам того не зная, Горнист, протрубив в свой горн с помоста, объявляет начало новой эпохи, в которой быстро узнаются светлые 90-е. Эпохи, в которой человек стареет за десять дней, не замечая хода времени, в которой сам путь его теряет осмысленность: идут Горнист и друг его Леха просто так – куда глаза глядят, лишь бы прожить (“С Лехой не пропадешь, – думал горнист, – а если пропадешь, то не сразу”). Образ Иерихона в рассказе приобретает эсхатологические черты, сам Иерихон же теперь – не отдельное препятствие в личной судьбе человека, а катастрофическое испытание народа и страны. Хотя никакого мистического нагнетания не происходит – все освещается умной и усталой улыбкой автора, почти насмешкой. В пути Горнист и Леха продолжают наивно верить в необходимость Служения Родине, которую они не узнают, – и служат, каждый выполняя привычное, свое: Леха докладывает “Оплоту-Контролеру”, а Горнист трубит – несмотря на то, что горн и постарел и потяжелел: “тяжелый, мешается, да без горна он уже не горнист, а так, невесть что”. Горн – это вроде бы святое горниста, то, с чем нельзя ему расстаться. Но он же – просто старая привычка, именно потому он не разрушает проклятие Нового Иерихона, а, наоборот, вызывает его к жизни и ломает судьбы тех, кто оказывается причастен к нему, в том числе самого Горниста и Лехи. Горн – испытание героя, верность ему – это и победа над действительностью (как у Цветаевой: “но мы останемся верны присяге, ибо дурные вожди – ветра”), и поражение: разрушить Иерихон Горнисту не по силам, оттого он просто тихо уходит, и это становится приговором новому Иерихону: “И побрели они, поддерживая друг друга, прямо на ангельские голоса, туда, куда уходят все советские люди”. “Тихий Иерихон”, безусловно, один из самых серьезных рассказов книги – со своей современной историософией, с изображением человека в его растерянности и бессильном непонимании происходящего вокруг, когда единственной дорогой для него становится – Исход.
Совсем иначе осмыслен образ современного мира и человека в повести, завершающей книгу, – “В стиле different”. “Какая душистая клумба у нас в обители!” – эти слова Олежи, главного героя, будто возвращают читателя к беспощадному в своем простодушии смеху Гоголя. И этим смехом будет наполнено все произведение, о героях которого сам Олежа говорит: “спасаемся мы амбулаторно”… Сделать из современной конторы и ее обитателей монахов – метафора смелая, но Зоберн не прогадал. Образ вышел и вправду беспощадно метким: у героев повести нет настоящего спасения и оправдания – духовного поиска, нет способа преобразить окружающее, но собственное существование кажется им служением, собственная личная книжка послушника с десятибалльной системой оценки – свидетельством о духовной практике. “Свой путь”, которым идет Олежа, приводит его к “ученикам” с прелестными именами Дада и Мерч, к телевизионному шоу “Построй свою обитель!”, ведущим которого он станет, и к возведению филиалов его школы – “форпостов духовной урбанизации”. Эта блестящая карьера только обрисована в завершении повести, но сколько горькой насмешки над человеком, мнящим, что он не только причастен святости, но и может причащать других…
Зоберн не доверяет духовному самостоянию современного человека, однако и сострадает ему. Человек, избирающий свободу духовного самоопределения, освобождающий себя от власти объективности, от власти условий жизни – слаб. Но никогда не одинок: “…Иоганн ощущал некое единство, ведь частью этого, пусть и ущербного – без обратной связи – эфира мог оказаться человек, вместе с которым несказанно счастливее было бы искать станцию” (“Где-то играет рэп”). Ведь его дорога – это Путь к чуду, которое случилось, чтобы преобразить мир.