Исповедальная записка
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2008
Письмо издателю
Привет. Помнишь, я тебе рассказывал о моем другане – отце Валентине[1], который живет в Кукуеве? Он тут мне позвонил месяц назад и сказал, что послушник один у них откинулся. Хорошо так, во сне. А перед этим успел исповедоваться. Причем у того же отца Валентина. Сейчас ведь как? Записочку написал, чтобы срама лишнего не было, батюшка ее прочитал быстренько и грешки-то отпустил. Удобно. А у послушника этого целая повесть получилась. Пришлось ему на словах все кратко пересказать, так как отец Валентин читает очень медленно. Однако письменный вариант остался. Моему другу во Христе этот вариант так понравился, что прочитал он все – от начала до конца. Правда, ушло на это занятие около недели. Долго потом он уговаривал покаявшегося разрешить напечатать эту записочку. И, только будучи уже одной ногой на том свете, послушник дал согласие.
А через месяц эта рукопись попала ко мне – ведь электронная почта в монастыре запрещена, да и перепечатать все было некому. Поэтому так долго и шло письмо – по обычной почте. Я прочитал все и думаю, что дело пахнет успехом. Ведь это – не фантазия какого-нибудь идиота, а реальная судьба. Хотя черт знает, что способен захавать современный читатель. Может, он это и выплюнет.
Я сразу все набрал на компьютере. Посылаю вот тебе – может, напечатаешь?
До связи – Егор
P.S. В конце записки – перечень банальных монашеских грехов. Его лучше не печатать, вряд ли этот перечень будет кому-то интересен.
Часть первая. СТРАСТИ ПО ШАМШУРИНУ
1
– Че?
– Моче! Спички давай.
И Шамшурин зашуршал.
Он достал из кармана сначала коробочку с майским жуком, возню которого обожал слушать, а потом уже и спичечный коробок.
– Странный ты все-таки какой-то, Шамшурин. Слушай, а у тебя ведь фамилия-то двойная!
– Как так?
– Обыкновенно. В результате псевдосмягчения передненёбных вместо “с” стало “ш”. А раньше было “Сам Шурин”. То есть понимаешь? Сам и Шурин!
Пока я трясся от хохота, мой собеседник скептически закурил.
Мы жили в этом подвале уже третий день.
Ему было не привыкать, а вот мне, сыну дипломата, неуютно как-то было. Да и жрать хотелось очень.
Найдешь за день пять темных бутылок – и рад до жопы. А кругом – одни конкуренты. То с бомжем подерешься, то дворник морду набьет. А что ты купишь на эти пять бутылок? Разве что еще такую же, только с пивом. Вылакаешь его зараз, поссышь где-нибудь за гаражом, да и задумаешься: а ведь вот не купишь уже ничего на одну эту бутылку. А было пять. Вот ведь штука-то какая…
2
А раньше, надо сказать, жил я неплохо, пока в санаторий не определили. Свинина с хреном и сметаною не прекращалась. И вино – не какое-нибудь синюшное, а это… “вдовы Кличко” вроде… Боксер такой раньше был – ему еще в боях без правил оторвали кой-че…
Но я никогда бокс не любил: дубасят друг друга, как подорванные, а смысла нету. То ли дело шахматы. Или “Угадай мелодию” – тоже неплохая игра.
И в консерватории мы хаживали, и в высших сферах вращались. А чтобы с дворником обняться – этого не было. Как потом товарищи на тебя смотреть будут? А какие товарищи-то были! Не то, что теперь… За друга им хоть в огонь, хоть в каменный мешок.
Проштрафился раз один – Сашка Гришкин его звали, как сейчас помню. Или Гришка Сашкин? А, хрен с ним… Так вот. Подложил он на стул профессору канцелярскую кнопку. А профессор-то с клюшкой ходил, ногу еще в Отечественной войне подвернул. Все преподы лекции стоя читали, а он сидел как дурак. Вот на кнопочку-то Сашкину и сел. Ну, само собой, скандал, допрос учинили. И нашелся клеветник – выдал Сашку Гришкина. С потрохами выдал, припомнил еще, как тот десять стульев из аудитории в окно выкинул. Осудили паренька. Решили отчислять. А мы, как это узнали, так давай всем курсом гадости лекторам делать!
Вот какие товарищи!
3
Любовь, конечно, была. Цветочки-фигочки, все, как положено. В туалете, опять же, много времени проводил. А иногда и в ванной. Как спустишь воду пару раз – стихи так и потекут, весело и свободно. А кто же в юности стихов не писал? И товарищи мои тоже сочинительством занимались. Только они все больше обобщенно, а я – так прямо “про это”. Аккуратненько так, двумя пальцами этот листочек согнешь – и Наяде сунешь. Только не больно она радовалась. А чего тут радоваться, если “поцелуй” в этих стихах с неприличным словом рифмовался.
На концерты за ручку ходили – и не шняга там какая, а Скрябин, Пинк Флойд, еще какие-то кадры. Всех и не упомнишь. Травку вместе курили – тогда модно было. Только вот улета не получалось – стеснялись друг друга. А может, Витька-туз дерьмовый план подгонял.
Вот я все думаю: не с него ли у меня каска соскочила?
Или это все-таки от любви, так сказать, от чувств-с?
4
Помню хорошо, как забирали. Прямо из стен высшего учебного заведения вырвали. С мясом вырвали. А от санитаров бессмысленно убегать – они же белые.
Ногами упирался, кричал что-то вслед уплывающему курсу древней литературы. Микеланджело, блин, тоже стихи писал! Слышите, уроды, писал!!! Только это не древняя литература. И не современная. И никакая.
А лица-то у однокурсников бледненькие были. Я даже посмеиваться начал. Даже никто не сказал мне напутствия на прощанье. Как себя в палате вести, от какой пищи отказываться. Это я только потом уже понял, что, если отказываться, все равно запихают. Сам понял.
5
Был у нас Акакий Акакиевич. Он делал только одну вещь – рулон туалетной бумаги скручивал. Скрутит и просит: размотайте мне рулончик, ребята. Хрен мы ему разматывали. Мы его все чаем поливали – типа, кислотный дождь пошел. Ну он, ясное дело, туалетную бумагу-то прятал, чтоб не промокла. Нарочно старались за пазуху лить, чтобы до бумаги достать. Я в этом лицедействе участия не принимал. Когда это начиналось, я в уголок забивался. Но вот странно: когда Акакий начинал кричать, я в уголке этом хихикать начинал.
Так мы с Шамшуриным и познакомились. Он тоже не принимал прямого участия в надругательстве над маленьким человеком. Но, когда я начинал посмеиваться, а Акакий, соответственно, – кричать, Шамшурин запевал “Сормовскую лирическую”:
На Волге широкой,
На стрелке далекой…
Раз я подошел к певцу и спросил:
– Вы стихи пишете?
– Нет. А кто вам сказал, что я пишу?
– У меня к вам просьба: продолжайте писать! У вас чудно получается!
Шамшурин заулыбался, и с подбородка закапала слюна.
6
В общем, неплохо всем жилось. Кстати, никаких там наполеонов, горбачевых и прочего дерьма. Их, наверно, в отдельной палате держат, чтобы остальных не смущать. А санитары – ничего, добренькие. И били так душевно, чтобы следов не оставалось. Некоторые даже специально таблеток не кушали, чтобы их побили лишний раз. А че сказать-то хотел… Я это, стопорюсь иногда, вы уж не обессудьте. Во! Значит, и Акакий доволен был. Наверное, больше всех. Поскольку, во-первых, ему никто бы не дал в миру так долго терзать свой рулон. Во-вторых, никто бы так не издевался над ним. А без этого Акакий не мог – ясно было, что не мог.
А вот нам с Шамшуриным не нравилось. Я не любил извращений. Да и несвобода какая-то чувствовалась. А Шамшурин привык к другому порядку вещей. К какому? Этого он не мог объяснить. Улыбаться сразу начинал.
7
Вот мы и свинтили. Выбраться-то несложно было: прям из музея восковых фигур (для нас экскурсия такая была) да на Покровку. Слышу – сирена, матюгальник, все дела. Но мы же не дураки, мы сразу в люк! Эх, темнотища какая там была! Аж до сих пор в глазах темень не прошла. Долго по канализации лазили, почитай, всех крыс подъели. По вкусу, кстати, ничем они от баранины не отличаются. Поймали раз одну, свернули, как всегда, башку. Ну, кровища, все дела. Тут же бомжи какие-то сбили нас с Шамшуриным с ног. Это оказались крысоловы. Народец такой подземный. Они специально крысят ловят и разводят потом. Очищают от шкуры. В марганцовке выдерживают, чтобы запах помойный сбить. И наземным бомжам продают за боярышник. А то старушкам на пирожки поставляют – тоже выгодно.
Не знаю уж, как живы-то мы остались после этих крысоловов. Одно понятно было: пора подниматься наверх.
8
Долго ползли по трубе. В конце сияло. Это оказались лампочки подземного коридора. Там щель такая есть – вот через нее мы и вылезли. А весь коридор магазинчиками обставлен – кто что продает. В основном, конечно, лажу продавали, но попадались иногда брелочки – ничего себе. А наверху – Московский вокзал и снег. И милые такие милиционеры – на нас ноль внимания! Бабушка сидит с ведерочком, а из ведерочка дым так и прет. “Пирожки горячие, с котятками-крысятками, не скупитесь!” Мы не скупились.
– На тебе, старушечка, за Сонечку!
– А помнишь, старушечка, как я к тебе на фольклорную практику приехал? Рассказала ты мне сказочку? Спела песенку? Хрен ты мне че спела! “Работать,– говорила, – идите, а не песенки собирать”!
Как насели мы на бабку – она и крякнуть не смогла. Пять пирожков тогда у нее забрали.
– Эх, пивка бы, – выразил Шамшурин общую мысль. Нехватка денег чувствовалась все острее. Да и жить опять же негде. Что касается женщин, то мы давно привыкли обходиться без них.
9
Снег безудержно таял, чтобы упасть на землю снова. Вопрос о приюте так и не был решен – везде нас гнали, как псов. После Пасхи мы хорошо попировали на кладбище – яичек хоть отбавляй! Кое-кто и сто грамм покойничкам наливал.
Это Шамшурин меня туда поволок. Тут же и выяснилось, к какому “другому образу жизни” он привык. Когда-то мой новоиспеченный друг был нищим. Так бомжи называются, которые на кладбище живут. И сытно, собаки, живут!
На Пасху особенно. Да и если умрет кто, обязательно нищим копеечку сунет. А если кто захочет жмурика посетить, вроде как пообщаться с ним – они обступят посетителя и все равно с него деньги стребуют.
А иногда и банда Бугровых лишнего человека притащит, которого закопать надо. Тоже приработок немалый. Это все Шамшурин рассказывал.
– Знаешь, а в дурке хуже, – торжественно произнес он, поднимая стакан, предназначенный мертвецу, – посмотри: везде весна, деревья! Грачи!!!
– Не грачи, а стукачи, – реалистично заметил я. – И, главное, свежее все: кресты, могилки…. Чем не пейзаж?
Вот так мы обретаем пищу,
Через любовь к сырым гробам.
Но ты прав, мой друг, – здесь лучше, чем, положим, в палатах или тама, – я указал пальцем вниз. – За свободу!
Мы стукнулись яйцами.
“Попался, сука!” – раздалось где-то совсем близко. Я обернулся и увидел перед собой нищего с костылем в руках. Он дико смотрел на Шамшурина. Сзади ковыляли еще штук десять нищих. С криками “теперь не уйдешь” они ковыляли все быстрее и быстрее.
– А!!! – заорал Шамшурин и запустил в переднего бомжа стаканом. У того изо лба хлынула какая-то жидкость. Когда мы отдышались за кладбищенской оградой, я спросил:
– За что они тебя так не любят?
– Понимаешь, – друг потупил взор, – я могилы разрывал и сигареты у жмуриков воровал из карманов. А этого у нас нельзя.
– За это тебя и сдали?
– Не только. Я еще в гробах спал. Так, говорят, проживешь дольше.
10
– А может, к твоим нагрянуть? – посоветовал Шамшурин. – Дескать, в плену у арабов был, вот и оборванный. Все-таки родственники, пожалеют…
– Ага! – покрутил я пальцем у виска. – Пожалеют, в дурку отправят… Это они махом – только бы лишнего алкоголика в семье не держать.
А май вообще – месяц не из теплых. К концу дня неумолимо вечерело, и наши тела напоминали отбойные молотки. Так мы добрались до первого открытого подвала, приникли к спасительным трубам.
– Хорошо… – У обоих закапала изо рта слюна. – Жив человек!
За ночь нас никто не выселил. А с самого утра пришел Вася. Это дворник такой был, преинтеллигентнейший человек.
При виде нас он каждому дал в зубы. А потом сказал:
– Ладно уж, живите. Только подруг не водите. И не ссыте тут у меня, а то бошки-то порасшибаю…
11
На следующий день дворник поручил нам подмести два подъезда и детскую площадку, которая во дворе находилась. Даже метлами снабдил. Так мы убирались за него шесть раз в неделю. В субботу Вася приходил отдохнувший, повеселевший, с двумя бутылками водки. Угощал. И уже не бил почти.
Сначала мы что-то ели, потом полностью перешли на синюху. Шамшурин сказал, что все нищие так живут. Оно дешевле выходит, если боярышник глушить. Денег-то у нас не водилось. Всех бутылок все равно не соберешь. А чуть холодает – дубу дашь, если есть. А если бухать – не заметишь даже.
В мозгах помутнело. Мысли стали навещать все реже и реже.
12
Вид женского тела все еще возбуждает.
13
Это случилось где-то в конце мая. Числа и дни недели мы давно перестали считать. А про месяц у людей частенько спрашивали. Случившееся, собственно, заключалось в том, что у нас в подвале лампочка перегорела. И Шамшурин съездил на вокзал за новой лампочкой. Чтобы вкрутить ее в потолок. А на следующий день все мне рассказал.
– А я ведь вчера убил, – застенчиво заулыбался он.
– Да пошел ты!
– Вот те хрест убил! Помнишь старушечку на вокзале? Она ведь живая оказалась. Я подошел и топором ее шаркнул. Надвое расползлась. Теперь две старушечки-то! Впрочем, mon cher, я предвидел, что ты не поверишь, и запасся существенными доказательствами.
Тут мой друг вынул из мешочка топор, на лезвии которого запеклась кровь.
14
– Слушай, Шамшурин, позволь полюбопытствовать!
– Ну.
– А ты по идейным? Может, думаешь, что все дозволено?
– Че я, идиот, что ли? – обозлился убивец. – Я просто так, для себя убил.
15
А я вот никого не убивал. Только в детстве, помню, поймал муху и долго над ней измывался. Сначала крылышко оторвал, и муха смешно так пыталась взлететь. Но получалось, что она нелепо ползала при помощи одного крыла и лап. Потом я оторвал ей второе крыло, а потом и лапы по очереди. Она продолжала двигаться – одним только туловищем. Потом я уколол ее иголкой и оторвал голову. Потекла жидкость. Через какое-то время муха двигаться перестала.
С тех пор, правда, я много в своей жизни комаров давил. Но муха та – она мне до сих пор иногда снится.
А вот Шамшурину в тот же день старушечка приснилась. Пришла она к нему ночью и говорит: “Милок, а у меня теперь не с крысятками пирожки. Теперь они с хорошим мясом”.
16
На следующий день у моего друга были глаза, как у мертвеца. Он почти всю ночь видел пирожки с мясом. А я… В общем, боярышник кончился, и мне было глубоко на все положить.
Шамшурин встал и хмуро объявил:
– Я того, сдаваться пойду. В ментуру. – При слове “ментура” он почему-то заулыбался, как раньше, когда психом числился.
Сквозь беспросветную алкогольную муть я пробормотал:
– Не ходи. Хуже только будет.
– Прощай, Варнава, вряд ли свидимся. Я там на трубе коробочек оставил. Жука свежим сеном корми. А зимой его не надо кормить. Зимой он и без тебя сдохнет.
За Шамшуриным захлопнулась дверь в подвал. И я понял, как до ужаса темно. Лампочку-то он новую так и не купил, стервец.
17
На вокзале продавались лампочки, девочки, носочки, шнурочки.
– Пирожочки свежие, румяные, с хорошим мясом! – зычно декламировала бабка.
“Новая”, – подумал я, готовясь купить лампочку. Через секунду как обухом по голове: старая!
Да, это была та самая старушечка. Без всяких швов и повязок. К ней подошла еще одна торговка.
– Ну как в отпуск съездила? – вытерла руки о передник убитая Шамшуриным бабка.
– Да вот, сестру похоронила. Порядком она в отпуск умерла. И благодать. – Торговка перекрестилась. – А то Чечен жлоб-то известный, просто так на похороны бы не отпустил.
– А на днях тут, Маш, такой случай был – у меня сердце в пятки прыгнуло. Привезли мне свиней для пирожков, а Колька-то запил. Кому мясо разделывать? Я топор взяла – чуть руку себе не оттяпала. И вдруг подходит бомж – зенки залил, еле движется: давай, мол, бабка, я тебе за бесплатно разделаю. Взял топор – да как хренась по свиной голове! Ровнехонько надвое ее раскроил, стервец. Аж кровь пошла – даром что мясо три дня на помойке лежало. Раскроил и лыбится, и слюна такая желтая изо рта капает. Я обмерла вся, а он, гад, говорит: “Вот тебе, старушечка, и Юрьев день”. И зенками вращает – тудыть, сюдыть, тудыть, сюдыть… Я пуще прежнего напугалась, стою еле живехонька. А он и ушел. С топором, подлюга, ушел!
– Да, Никифоровна, тебе давно сексурити пора заводить.
Лампочку в тот день я так и не купил.
18
– Не виноватый он, гражданин начальник! – остервенело орал я в отделении. – Он думает, что убил, а он не убил. То есть убил в своем собственном мире, а в реальном мире не убил. У меня свидетели имеются – реальная старушка, которую он убил в нереальном мире. Она продает пирожки со свиньями и может вам, гражданин, все рассказать. Хотите, я ее приведу?
– Ссука… – жмуря нос, просвистел доблестный капитан. Он не зря нос зажмурил. Я ведь не только боярышником пах. Я еще и мочой пах. Совсем, знаете ли, невкусно. И откуда он, этот запах, берется? Пока я бомжевал, я ведь ни разу в штаны этого не сделал. А запах все равно со временем появился. Это… как там слово-то это?.. А, это как… Это как… Да бллллин, когда же вспомню-то? Как же слово-то это чертово?.. А!!! Индикатор, блин! Так вот, запах мочи – это верный и таинственный индикатор бомжа.
– В КПЗ на пару суток, – махнул подручным в мою сторону капитан. – А там посмотрим. Тут из морга звонили, у них материалу не хватает…
19
Подручные взяли меня под руки и повели. Они вроде как в милицейскую форму были одеты, но я с самого начала заподозрил что-то неладное. Слишком уж звезды на погонах у ребят блестели. Потом смотрю – у милиционеров белые крылышки за плечами появились. Пистолеты вроде как вытянулись – наподобие разящих мечей.
В камере, куда меня привели, играла лютня – без надрыва, ненавязчиво. И самое главное – глюков никогда со мной не выходило. С синюхи такого не бывает.
20
Везде – бордовая полутьма. Однако свет из окон все же падал на середину помещения. Там, в середине, сидел за столиком старичок и пил кофе. Господи, какой аромат был у этого кофе! Ну почему, почему все эти годы я бухал и никто не надоумил меня заняться кофепитием? Даже, помню, когда в университет без экзаменов поступил, спиртягу выпил. На слабо выпил, чтобы перед товарищами не спасовать. Потом долго ловил ртом воздух, как рыба. Я и по сей день, как рыба.
21
А эта, которую я любил, любила турецкий кофе. Я тогда еще ее девушкой звал. Маша, блин. Так она мне и не дала. Пришел как-то к ней с бодуна.
– Дай, – говорю.
– Варнава, ты на борова смердящего похож. Что тебе, опять конспекты?
– Нет, – говорю, – грудей своих дай. Ноги дай. Жопу дай.
Она дверку-то закрыла, стерва. А на следующее утро попросила, чтобы я к ней не подходил близко. Ей, дескать, противно становится, и стошнить может. А ведь как же это: в университете – и стошнит…
Но это не та, с которой я на концерты ходил.
22
Итак, в центре камеры сидел старичок и пил кофе. Я полжизни отдал бы за такой ароматный кофе, да только попросить неудобно было. Больно уж боярышниковая отрыжка у меня была…
– Знаю, чего ты хочешь, – улыбнулся в седину старик. – Только не могу я тебе этого дать. Потому что чувства тебя обманывают. На самом-то деле и кофе нет, и лютня не звучит.
– Что же на самом деле?
– Хороший вопрос. Наверное, на самом деле есть ты. И я хочу, чтобы ты посмотрел на себя. Так ли ты беспомощен? И так ли тебе все по фигу, как кажется?
– Да пошел ты…
– Меня ты можешь послать. А себя куда пошлешь? Садись, в ногах правды нет. Правды вообще нет. Только не говори, что из окна выбросишься. Все равно тут все окна зарешечены…
Итак, на самом деле есть ты. И ты устал скитаться по улицам и подвалам. Но и в большой мир тебя не берут. Знаешь, мне тоже надоело скитаться, и я решил уйти в Белозерский монастырь.
– Че?
– Да. Понимаешь, там нет бедлама. Там есть труд и чистота. А еще это единственный монастырь в нашей стране, где принимают без паспортов.
– Бомжей в монахи обращают? Во веселуха…
– Это на юге, за Саровской пустынью. Пойдешь со мной?
Я расхохотался. Вот так, без всяких философских разговоров, без томительных ночных сомнений – и взять меня за жабры? Голодного, обреченного на смерть от прозектора?
Старик впился в меня добрым взглядом. И почему-то захотелось сказать ему: “Да”. Вдруг я понял, что эта лютня, этот запах кофе и даже мой собственный смех – все это подогнано специально, чтобы я пошел за стариком. В этот же миг все исчезло.
23
– Сильный, гад, хоть и пьянь, – процедил старичок.
Оказывается, никакого кофе не было. Не было и прочего антуражу. Я сидел в рядовой камере с выщербленными стенами. До сих пор эти выщерблины у меня перед глазами. Больше всего я возненавидел тогда именно камерные стены. Они еще покрашены были в малиновый цвет. Чтобы шпана любовалась.
А старик был оборванный весь. В штанах без ширинки, в дорожном пиджаке. У бомжей вещи называются дорожными, если они больше года на дороге пролежали и машины по ним ездили. А вот что на самом деле удивительно – мочой от старика не пахло.
– Ты что же это, позабавиться хотел, да? – угрюмо спросил я его.
И старик рассказал мне свою историю.
24
Жили они в далеком городе Архангельске – те, кто с рождения дар имел. Экстрасенсы, по-современному. От сына к отцу это передавалось. Вот старик-то мой и родился таким. Заговорит, бывало, учителя, тот пятерку влепит и с занятий отпустит. А потом к ихнему дому подлетела зеленая тарелка, и отца инопланетяне забрали. А мать слегла вскоре. Хотели уж старика моего в интернат определить, да нашелся один священник из города НН. Священник, очевидно, еще тот был, с дурцой. В Архангельск он поклоняться ломоносовским местам ездил. Приглянулся священнику мальчишка, и взял он старика моего с собой. В гимназию православную определил, а потом и в семинарию. А старичок учился прилежно, Закон Божий наизусть знал. В общем, обратил его священник наглухо. А в Евангелии – там запись есть такая. Кого, мол, видишь, того обращать в христианство надо, а то не спасешься.
Вот тут старичок мой про дар-то и вспомнил. То дьявола собеседнику покажет, то грешников на сковородке. А то и из хорошего что-нибудь.
– Только вот не получалось у меня людей к вере приводить,– заплакал старик. – Таланту не хватало. Картинки-то я им знатные показывал, а вот словами убедить не получалось. Потом, как голодать-то начал, по магазинам пошел. Стал продавщицам внушения делать, чтобы продукты бесплатно мне давали. Тем и кормился. А обращать никого уже не обращал. Недавно, блин, на шняге попался. Охранник просек, что я мимо кассы прошел и денег не заплатил.
– Так это вроде штраф?
– Если до семисот – штраф. А я ведь икорочки черной взять хотел.
– Так ты бы охранника тоже того…
– Понимаешь, это не на всех действует. На тебя вот подействовало, но ненадолго.
– Старик! Зачем же ты меня охмурить-то хотел, раз давно уже по магазинам шняваешь?
– Да вот сижу я в камере, сижу… И думаю: помирать скоро, а для Бога-то ничего путного не сделал. Да что там для Бога – для себя палец о палец не ударил. Только и делал, что тело кормил. А тело ведь с собой в могилу не возьмешь, его черви съедят! Вот и решил на тебе еще раз попробовать. И наконец-то получилось, сынок! Теперь нас двое христиан в этой засранной дыре!
– Ты че, блин, опух?
– Нет-нет-нет! И не спорь со мной, не пытайся убедить меня, что ты не обращен, ни за что не пытайся. Это как яд. Сначала – и правда, нет. А потом вдруг так есть, что избавиться нельзя. А Белозерский монастырь, кстати, на самом деле есть, и я собираюсь тудыть. Успел изучить охрану и готов к побегу. Но мне нужен был еще кто-нибудь.
– А, вот зачем ты меня охмурял!
– Бестужев, на допрос! – звякнул ангел железной дверью.
– Эх ты, во смехота! Да у тебя, старичок, фамилия-то козырная!
Дверь снова лязгнула, и я остался один в пустой камере.
25
Очень хотелось справить нужду. Вообще, один я давно не оставался, не люблю я этого. Пусть тебе никто ничего не говорит – это неважно. Но если рядом теплый и дышащий человек – приятно. Значит, он чего-то там все-таки думает. Не может человек не думать совсем. Думает. Конечно, фигню какую-нибудь. Например, вычерпает Жириновский Индийский океан кирзовыми сапогами или нет? А если вычерпает, куда потом вся эта параша денется?
Вот такую, извиняюсь, херню и думают люди.
Вдруг так захотелось жить, что хоть с ума сходи.
Господи, да за что?.. Да чем я хуже?.. Да…
26
Запахло тем самым кофе. Но я уже знал, что это такое, и старался не балдеть. Уставился на камерную дверь, но она не открылась. Вместо этого появился мой оборванный старичок.
– Я умер, – сказал он. – Там, на допросе, меня не били. Только душу потрепали слегка. Правду я так и не выдал. Понимаешь, кесарю – ему нельзя правды. Ни в коем случае нельзя! Ему нужно бабло, чтобы победить зло. Ему нужна сила – он думает, что она в правде. А потом меня в одиночку посадили. Вот там-то Господь и пожалел.
– А я? Я ведь, блин, не хочу в морг-то.
– А тебя, моя радость, отпустят. Тебя вообще жизнь по головке погладит. А Господь – простит. Видишь мои нары? Поищи под ними.
Я нашел только клочок бумаги. Пока искал его, старичок дематериализовался. Улетучился то бишь.
Бумажка оказалась вырвана из какой-то книги про церковь. Там было написано, что Белозерский монастырь затерян в мордовских лесах. Чтобы его найти, нужно добраться до Саровской пустыни и отыскать “тайную тропу”. В общем, лажа полная.
В книге выдержка из карты приводилась.
А в самом низу бумажки корявой рукой было написано:
“Варнаве”.
И когда это старик успел имя мое узнать?
Вдруг дверь лязгнула, и я вздрогнул.
Часть вторая. ФИЛОСОФСКИЕ ДИАЛОГИ
1
– К Дознавателю.
Ангелы повели меня в его комнату. Они уже не скрывали свое неземное происхождение. Я сам видел, как некоторые милиционеры летали по отделению, распростав белоснежные крылья и лихо заломив фуражки. Так они веселились, непорочные.
Ни взяток, ни подарков, ни слез ангелы не берут. Им не нужно ничего земного. Несколько зернышек в день, краешек неба да стакан ключевой водицы – вот все, что нужно милиционеру, чтобы доложить о своем существовании.
– Сводите поссать, суки!!! – донеслось из камеры, мимо которой меня проводили.
– Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
– монотонно продекламировал ангел.
Я тут же придумал рифмы: “срут” и “пенье”. Или лучше – “куренье”. А мне-то как в туалет хотелось – просто нестерпимо!
– Можно, а? – пролепетал я.
– А сейчас тебе смысла нет, родной, – терпеливо объяснил ангел. – У Дознавателя ты все равно обосрешься.
2
О, как глубоко милицейское подземелье! Это вам не станция “Китай-город”. Запахло сыростью и чуть-чуть мертвечиной. А мы спускались по бетонной винтовой лестнице все ниже и ниже. Нехватка эскалатора остро ощущалась.
Я почему-то подумал, что все могло быть наоборот. Поднимались бы мы с крылатыми существами ввысь и сошли бы на каком-нибудь облаке. Долго бы спали, а потом играли облачным пухом. Наигравшись вдоволь, стали бы наблюдать сверху за людьми. Преинтересное, я вам доложу, занятие! Они там копошатся, жилище обустраивают, деньги копят. И все это с таким важным видом – как будто серьезным делом занимаются! А потом хрясть – и помрет кто-нибудь. Все остановятся в недоумении, но вскоре продолжат свою игру. Глядишь, и в жилище мертвеца кто-то другой живет, и деньги кто-то взял, и на рабочем месте другой уже сидит и работает. Выполняет причем те же самые функции. Обидно, правда? Человек всю жизнь копошился, а от него враз ничего не осталось. Все забывается, все. Остается лишь то, чего не помнил.
3
Мы дошли до толстой железной двери, за которой была еще одна железная дверь. Открыв ее, ангелы постучали три раза по деревянной двери, окаймленной черным войлоком. Взвыли полуночные бесы – это сто разных скрипов сопроводили открывание деревянной двери. Я и правда чуть не обделался от страха.
Дознаватель был полным, но не толстым мужчиной в черном костюме и белой рубашке. Волосы не помню какие. Он сидел за столом и курил какую-то сигару. Ее дым был приятен и вызывал в организме ненавязчивую рвоту. В руках у Дознавателя был катушечный магнитофон “Смена – 7”. Тот самый, что снимался во всех шпионских боевиках советских времен.
– Вон, скоты! – Совершенно неожиданно раритет полетел в ангелов. Но те оказались юркими и успели закрыть за собой дверь. Катушки разлетелись в разные стороны.
– Садитесь, заключенный. Чай, кофе, сигару?
4
– Да я не заключенный. Просто понимаете, друга вот пришел оправдать.
– Так-так, любопытно… Когда вы познакомились с Бестужевым? – резко оборвал сам себя Дознаватель.
– С кем? А, старичок-то. Да здесь же и познакомились. В камере.
– Ты мне дурку-то не валяй! Память отшибло? Бестужев Иван Миронович, он же “Старичок”, 1920 года рождения, опасный вор-рецидивист, возглавлял в тридцатые годы шайку православных домушников, обучен методу нейро-мифологического зомбирования. Ну как, запираться будем или отвечать будем?
– Да, он мне рассказал, что людей может того… Картинки им может показывать, – дрожащим голосом сказал я.
– Картинки? Я тебе сейчас покажу картинку. – Дознаватель выдвинул ящик стола и достал оттуда катушечный магнитофон. Точно такой же, как тот, который разбил. – Ты знаешь, что Бестужева нашли мертвым? Ты знаешь, подлец, что на шее у него твои отпечатки?!
Тут меня осенили две мысли.
Во-первых. Дознаватель, как и пушкинская Татьяна Ларина в письме Онегину, перешел с “вы” на “ты”. Несомненно, это свидетельствует о мечтательности персонажа и о предельной интимности, с которой сказаны последние его слова.
Во-вторых. Старичка явно доконали на допросе, может, и придушили там же. Очень может быть, что сделал это тот же Дознаватель. А вину за его гибель решили повесить на меня. На всякий случай, вдруг кто спохватится…
– Как же, гражданин дознаватель, мои отпечатки смогли найти, если у меня их никогда не брали?
– Че, и когда паспорт новый получал, не брали? – сконфузился мой собеседник.
– М-м.
– Странно. Чьи же тогда отпечатки?..
– Так я вообще сюда случайно попал.
5
– Ну и что у нас за друг, гражданин Варнава?
– Да Шамшурин его фамилия. Постойте, это моя фамилия… Нет, его! Он должен был в вашу часть побежать и раскаяться в убийстве старушки… Бородатый такой.
– Как же, отлично помню этот случай! Шамшурин Владимир Маркович, семьдесят восьмого года рождения, опасный убийца-рецидивист. Добровольно признался в том, что убил продавщицу пирожков Шульжину Клавдию Никифоровну, пятидесятого года рождения, и взял у покойной крестик. Тело убитой не найдено, крестик обнаружен в пивном баре возле того места, где убийство совершено.
– Да не убивал он, в том-то и дело! Потому и труп не нашли. Он просто, понимаете, убил в другом мире, в нереальном! А реальная старушка жива. Я ее вчера на вокзале видел, она пирожки продает. Могу сводить, она наверняка там каждый день торгует. Понимаете?
– Понимаю. Понимаю, что Шамшурин убил в другом мире. Только позволь, Варнава, вопросик тебе задать. Кого он убил?
6
– Никого. Нереальную старушку.
– Так все-таки никого или старушку?
Тут я остолбенел. Такого подвоха мой мозг, очищенный боярышником, не ожидал.
– Старушку… Но она же нереальная!
– Ты, кажется, по гуманитарной части в свое время пошел? Читал я твою последнюю курсовую, дурачком-то не прикидывайся! Ну-ка вспомни, как она называется?
– О множестве ларьков… Нет, не то. О множестве миров…
– Ну?!
– О множестве миров в эрегирующем сознании Джованни Боккаччо, – отчеканил я и подумал, что не зря все-таки люди курсовые да дипломы пишут.
7
Он вдруг потянулся к магнитофону. На аппарате было выгравировано: “Смена 8”. Я съежился. Он включил, и катушки стали неровно вертеться. Заскрипела “Лунная соната”.
– Сам же ты писал о том, что нельзя признать один мир реальным, а другой – нереальным. И что действие, совершенное в ином мире, может иметь необратимые последствия в этом. “Матрицу” смотрел?
– Не-а. Слышал только об этом фильме.
Тут произошло то, чего я никак не ожидал. Дознаватель выключил “Лунную сонату”, встал и подошел к шифоньеру, который тоже имелся в комнате. На одной из полочек я заметил телевизор с видеомагнитофоном. Дознаватель достал из кармана кассету, на которой большими буквами было написано: МАТРИЦА.
Экран замерцал, и мы стали смотреть.
8
– Ну как? – спросил Дознаватель, когда закончился фильм.
– Так себе, спецэффектов мало и не бухают почти.
– А по-моему, дерьмо. Тут хотят сказать, что наш мир нереален, а есть другой, который реален. На самом деле, друг Варнава, есть много миров. И все они действительны, как этот магнитофон. Сейчас вот другие уже выпускают, кассетные. Даже дисковые. Но это не значит, что катушечный магнитофон не существует.
– Но ведь другие миры – в сознании, они вымышленные!
– Понимаешь, вся загвоздка в том, что и разговариваем-то мы в сознании. И наш разговор вымышлен.
– Но мы оба воспринимаем одно и то же – значит, есть общий, реальный мир. А есть искусственные.
– Во-первых, мы не воспринимаем одно и то же. Во-вторых, мир, который вспыхивает в чьем-то сознании, реален. Потому что человек не выдумывает его. Перед ним отрывается один из мощных занавесов, разделяющих множество миров. Сходи для примера вон туда. – Дознаватель указал на одну из дверей.
– А что там?
– Согласно моему восприятию, там должен быть чудесный сад с павлинами и большим озером.
– Прикольно.
Я подошел к двери и открыл ее. О провиденье! Там был самый настоящий толчок.
9
– Так вот, – продолжил Дознаватель, когда я испытал невиданное облегчение. – Шамшурин жил только наполовину здесь. А наполовину – в мире под кодовым названием “Пирожки”. – Тут мой собеседник достал папку, на которой было написано большими буквами: ПИРОЖКИ. – И Клавдия Никифоровна жила так же. Только была она там не продавщицей, а главой районной администрации. Причем семьдесят пятого года рождения, красивая такая, стерва.
Дознаватель вытащил из папки фотографию и показал мне. Красивая стерва улыбалась.
– Вот ее-то твой друг и кокнул. Признаться, дурочка была еще та, благотворительностью занималась. Пирожки мясные бедным раздавала. А он подошел, достал топорик… Представляешь, какая шумиха в городе началась! Так вот, не нашли Шамшурина. Как в воду канул. Три дня все прочесывали, нет нигде. Это потом уже до меня дошло, что он из того мира сюда сбежал, сукин сын. И в подвале затаился.
10
– Ты, наверное, хочешь знать, где дружок твой сейчас? Пока что в СИЗО. Жив и почти здоров. Через пару деньков поедет гражданин Шамшурин в длительную командировку. А затянется она без малого на пятнадцать лет. В том мире его не поймали – так в этом осудили. И вроде как не за что, а на самом деле есть за что.
– Ну хорошо, убил он там. Так и наказывайте его там!
– Вот умный ты идиот, Варнава, а простых вещей не понимаешь. Украл ты, скажем, херабулу какую в городе НН. Переехал с ней в город М. Так что, тебя, думаешь, в городе М не поймают, не осудят? И херабулу не изымут?
11
– А вот еще “Ну погоди”. –Дознаватель вынул вторую кассету из кармана. – Будем смотреть?
– Да мутит меня что-то… А выпить ничего нет? Сто грамм бы хоть, а?
– Есть. – Дознаватель подошел к шифоньеру, открыл одну из дверочек. Там оказался сервант. А в серванте – мать моя женщина, чего только нет! Графинчики с вином, бутылки “Бурда” тысяча семьсот хренадцатого года и… боярышник! Много боярышника!!!
– Виски, коньяк, скотч на хлебало? – по-гарсонски спросил Дознаватель.
– Мне это, если можно… Пару пузырьков…
– Прошу!
Я дрожащими руками открыл пузырек, не заметив, что его уже кто-то открывал до меня. Нашел на ощупь собственные губы, и… Тело сразу схватило, я долго не мог произнести ни слова. Это был не боярышник, а какая-то противная жидкость, от которой резко плохеет. Почти сразу я сблеванул, испачкав зелеными кусочками ковер. Неудобно получилось.
12
– Это че? – спросил я, отдышавшись.
– Моче! В глаза смотреть!
Я посмотрел Дознавателю в глаза и обнаружил, что они пусты. Так пусты, будто и вовсе никаких глаз нет.
– А теперь ответь мне только на один вопрос: старичок тебе никакой бумажки не передавал?
– Нет. А вам тут уже подтираться нечем?
Вдруг я вспомнил про листок из церковной книжки. Куда я его дел? Кажется, в трусы зачем-то положил. “Кесарю – ему нельзя правды”– вспомнил я слова Бестужева.
Все это промелькнуло в голове за долю секунды. Но кесарь успел уловить перемену во взгляде.
– Ты вспомнил что-то? Передавал тебе старик бумажку или нет? Дай-ка сюда руку.
– Зачем? – Я побледнел, потому что Дознаватель вытащил из-под стола что-то похожее на мясорубку. Только с отверстием для руки.
– А затем, чтобы правду узнать. Сдается мне, врешь ты.
– А где же бумажки для кардиограмм?
– Бумажки – вчерашний день. Наука-то на месте не стоит! Пульс – он обманывает. А вот когда человек врет, в коже специальные ферменты активизируются. Их даже назвали так – ферменты лжи. Детектор определяет состояние таких ферментов. Если состояние активное, рука медленно перемалывается. Ну а если обычное – ничего не происходит.
– Это блеф?
Я протянул руку. Во-первых, подумал я, это скорее всего блеф. Во-вторых, правда-то все равно за мной. Потому что Бестужев не отдавал мне бумажку. Я сам ее нашел. Хитрый все-таки старичок оказался, все просчитал! Был, конечно, такой вариант, что детектор сработает. Тогда просто сразу отдам – и все. На хрена она мне, в конце концов?
13
Дознаватель горячо пожал мне руку.
– Чист, подлец! Как стеклышко, чист! В органы бы тебя, да надстройки идейной нет. Слушай, а может, чифирнем?
– Нет уж, хватит. Я от твоего бухалова никак не отойду. Да, а что это было, в пузырьке-то?
– Не поверишь, но это вода была. Чистейшая вода из подземного источника. Ты, Варнава, давно от нее отвык.
14
– Слушай, а Бог есть?
Дознаватель деланно встрепенулся. Но было видно, что он ждал этого вопроса.
– Откуда ж я знаю?
– Ну, ты про миры какие-то впаривал. Может, и про Бога знаешь?
– Нет, про Бога я ничего не знаю. Это ведь как космос. Полетел вот Гагарин в космос, пошастал там малость. Но ведь это же не значит, что он про Бога что-то узнал! Так и с мирами: их множество было открыто профессором академии МВД Чекметовым. Открытие, конечно, засекретили, а то бы вообще анархия началась. А вот уж кто там эти миры создал, или сами собой они возникли – это никому не ведомо. Я лично так считаю: кто верит, для тех Он есть. А кто не верит – стало быть, и нету.
– Свежая мысль…
– Да пошел ты, – процедил сквозь зубы Дознаватель, исказил свое лицо злобной гримасой и позвонил в колокольчик, лежащий на столе. При первом ударе язычка о купол колокольчика в комнату вошли ангелы. Как будто все это время, пока мы смотрели “Матрицу”, они ждали у двери в готовности номер один. Впрочем, скорее всего так оно и было…
– Всыпьте ему, хлопцы, двадцать горячих – и в дурку, – задушевным голосом казацкого атамана проворковал Дознаватель.
Я почувствовал, как стали подкашиваться ноги.
– Не надо меня в дурку…
Человек в черном костюме посмотрел внимательно на меня.
– А, хрен с ним, все равно сбежит. Тогда вот что, хлопцы. Всыпьте-ка ему пятьдесят горячих и отпустите на все четыре стороны.
Обернувшись на прощанье, он сказал:
– Для иных людей свобода – самое жестокое наказание.
Часть третья. МАРФА-ПОСАДНИЦА
1
– Этого сейчас взрежем или на десерт оставим? – До моей ноги дотронулись холодным и острым металлическим предметом.
– Давай сначала вспрыснем, а там как дело пойдет.
– Мензурки чистые?
– Обижаешь, старик! Сам не видишь – наформалиненные донельзя! Ну насыпай.
Слух вместе с сознанием окончательно ко мне вернулся, но я не шевелился и глаза не открывал.
В абсолютной тишине морга тихохонько зажурчал спирт, разливаемый по мензуркам.
– Ай молодца, ни капли не пролил! За что пьем?
– Может, за медицину?
– Ты че, спятил? Чем сильнее медицина, тем меньше у нас с тобой клиентов. Меньше и баблосов, и отсосов. Как же ты, падла, за медицину пить собираешься?
– Тогда за что? Не за Красную Армию же пить!
– Давай за них, за родных наших жмуриков. Посмотри, какие они спокойные и примирившиеся с этим миром!
Я услышал глухой стук мензурок, кряканье и бульканье спирта в пищеводах.
Значит, сейчас взрежут…
И вдруг мне стыдно стало.
Стыдно оттого, что не мертвый. Ведь тело мое на специальной тележке, небось, привезли, раздели, помыли, наверное. Специально ради меня двое медиков пришли сюда, к вскрытию приготовились. А я раз – и живой, выкусите!
Выход один: притвориться, что сплю.
И в тот момент, как один из патологоанатомов рявкнул “хорошо пошла”, я неестественно громко захрапел.
Одна из мензурок разбилась о кафельный пол. А я вдруг почувствовал, как онемела спина, и как бы невзначай перевернулся на бок.
– …твою мать! – после продолжительной паузы послышался матовый голос.
– Ожил, подлец…
2
Они долго решали, что делать. Один говорил, что все равно взрезать надо, потому что за каждый труп им отчитываться. Вот и бирка на ноге имеется.
Другой говорил, что не ихнее это дело – человека жизни лишать.
Наконец я решился.
– Мужики, похмелите, а… Ну не виноват я, что живой, вот те хрест – не виноват. Хотите, стеклом буду закусывать?
Слезы – невидимые миру слезы – поползли из глаз-предателей. А плакал-то я в последний раз в десятилетнем возрасте…
В ответ медики заржали. И я с облегчением вздохнул.
3
Глухой ночью я покинул стены морга медицинского института ФСБ. Мне дали одежду приличного покойника: ватную куртку, вельветовые штаны и почти новые ботинки – правда, без шнурков.
Я тенью перемахнул через колючую проволоку и очутился на свободе. Правда, штаны задели о колючку, и на них получилось волосатое зияние. Но это мелочи.
Патологоанатомы были в этом мороке событий единственными людьми, которые отнеслись ко мне по-человечески. Да еще и стольник в карман сунули. И, честное слово, я бы его не взял, этот стольник, да в горле комок был.
Машины проносились мимо, оставляя на некоторое время световой след. Мне было не холодно: внутри булькал спирт, а снаружи стоял тихий июнь. Пошатываясь, я шел по направлению к Московскому вокзалу. В сознание вернулась давняя мысль: “Надо купить лампочку”.
4
Лампочку, блин. Всю жизнь я без продыха покупал лампочки. Их зажигаешь, а они перегорают. А потом я вернусь в подвал, придет Вася и будет плакаться на свою малолетнюю жену-проститутку. И будет бить меня с горя. Я опять стану призраком боярышника с метлой в руках.
А тут, оказывается, миры разные есть… Такие, что даже Кусто отдыхает.
Нет. Мне нельзя возвращаться в подвал. И ничего я не куплю в этом чмошном “Регионе”. Торговый центр такой был, братья Бугровы его совсем недавно отгрохали. И всем в городе наплевать, что большие деньги чистыми не бывают. А больше всех наплевать на это мне.
Итак, я решил никакой лампочки в этом “Регионе” не брать. Вообще ничего не брать, кроме пары заветных пузырьков.
5
– Электропоезд до станции “Кукуево” отменяется. Пассажирам, успевшим сесть на электропоезд, просьба освободить вагоны.
Я шел мимо кричащего всю эту мутоту вокзала, чтобы купить пузырьки. Шаг сам собой убыстрялся, а я уже представлял, как отыщу безлюдную детскую площадку и…
Глаза были прикованы к яркой надписи “РЕГИОН”, и я жестоко споткнулся.
Это тот самый момент, которого лучше бы не было. Потому что появилась она. Не та “она”, что мелькает во вшивых романтических стихах, а безродная она, которых до фига мелькает в жизни каждого бомжа.
Она подбежала, вытащила меня из грязи и отряхнула, как могла.
– Крепче держись на ногах, а то рожу расквасишь. Кому тогда будешь нужен?
– Я и так никому…
Женщина была не старая, даже отчасти молодая. Волосы пыльные. На лице – порядочно обветренная и загорелая кожа, как у всех бомжих. Но ни одного фингала!
Тело закрывала какая-то зеленая куртка и блестящая дешевая юбка. Ноги были без колготок, на каблуках, умеренно волосатые и тоже загорелые. В общем, все это ввергало в похоть.
6
К несчастью, ближайший подъезд был без кодового замка. А у ширинки на штанах покойника никакого замка вообще не было. Я был удивлен тем, что вся процедура прошла бесплатно.
– Зовут-то тебя как? – спросил я у женщины.
– Марфа.
– Посадница? – Я вспомнил что-то из курса отечественной истории и ухмыльнулся.
– Пойдешь со мной? – Марфа поправила юбку и стала теребить потертую женскую сумочку.
– Куда еще?
– Туда, где я живу.
Она вытащила из сумочки самый весомый в этом мире аргумент – непочатый пузырек “Боярышника”.
Через час мы стояли в тамбуре дзержинской электрички, чтобы успеть сбежать от контролеров. За окном набирал силу новый день.
7
Мы не доехали до Дзержинска двух остановок.
– Тут недалеко. – Марфа вела меня через какое-то болото. – А я тебя сразу заприметила. Вроде, думаю, приличный человек, а спотыкается. Да и на штанах дырища. Ну ничего, дыру я тебе зашью. Вместе теперь жить будем.
Она остановилась и улыбнулась – так, как лет десять назад это делали любившие меня люди.
– Ты не думай, я не синеглазка, просто одна живу. Наши мужики меня достали – пристают почем зря. А они кривые все – не то что ты.
Марфа все трындычала, трындычала, а я думал: где же она живет-то?
В болотных дебрях стоял какой-то знакомый запах. Вроде как гарь… Запах становился ярче, и наконец мы вышли на громадное мусорное пространство. Здесь были кучи тухлых помидоров, старого тряпья, детских сломанных игрушек, выброшенных упаковок из-под селедки и всего, что только способен выплюнуть беспредельшик-мегаполис. Все это валялось вперемешку и уходило за горизонт. Свалочное тело сильно дымило, источая знакомый всем запах весенней помойки. Весной ведь мусорные ящики зачем-то начинают жечь…
Я заставлял себя привыкнуть к тошнотворному запаху. Ясно было, что именно здесь живет Марфа-Посадница. И здесь, стало быть, придется жить мне.
8
Их дома находились в середине полигона бытовых отходов. Снаружи каждая из землянок выглядела как куча металлолома и изломанных кресел, но внутри было уютно. По крайней мере у Марфы. На стенах висели картины в рамках, в углу – печка, а на столе – самовар. К мусорному запаху я почти привык.
– Сколько же ты выстрадал! – надрывным голосом пролепетала Марфа, когда я рассказал ей свою историю. – Вот что. Ты отходи от всей этой мути. Здесь будет по-другому. Еды всегда хватает, хоть она и тухловатая. Вино тоже частенько выбрасывают. А на спирт мы с тобой заработаем. Да тут и работать особо не надо: вышел из дома, покопался в дерьме, глядь – и херабулу медную нашел. Вот тебе и зарплата. Но работать пока буду я. Ты сиди здесь, чаек попивай с бормотухой. А по вечерам в церковь будем ходить.
– В церковь?
9
Недалеко от городка бомжей, на краю болота, стояла большая хибара из листового железа. По углам она была залатана проволокой и досками. Над входом в хибару была установлена палка, к которой поперек была присобачена еще одна палка – поменьше.
Это был крест.
Мы с Марфой, как и некоторые другие бомжи, направились к самодельному храму.
– Батюшка здесь – отец Игорь, добрейшей души человек. – Любовница прочно держала меня за руку, будто боялась, что сбегу. – Раньше, говорят, большим человеком в епархии был. А потом его выгнали за какую-то историю с голубями. То ли он жрал птичек Божьих… То ли, наоборот, выпустил какого-то голубя, а тот возьми и насри Владыке на бороду. Но точно теперь уж никто не знает, как было. Мало ли чего народ напридумывает! А как выгнали да сана еще лишили – он и запил. Долго неприкаянный по городу ходил, а потом к нам прибился. Так и живет и Богу у нас служит. Его отлучили, а он служит.
10
В церкви было душно, пахло ладановой настойкой. Хора не было, не было вообще никого, кто помогал бы священнику. Он читал и пел один. Причем все делал по канону. С той только поправкой, что отец Игорь явно бухал во время своей нелегкой службы. Каждый раз, когда он выходил из алтаря, походка священнослужителя делалась все более раскованной.
Служба подходила к концу.
– Причастимся, православные. – Отец Игорь вынес из алтаря четверть самогона. – До причастия допускаются все. Грех пьянства Господь нам простит, а иных прегрешений за нами не водится. Аминь.
Бомжи со стаканчиками в руках выстроились в очередь.
11
В тот же вечер мы распили с отцом Игорем поллитру бормотухи. Повод был налицо: нас с Марфой надо обвенчать.
– Это же охренеть можно, сколько грехов крутится каждый день в городском человеке! – злобно хрипел священник. – Я ведь сам жил в этом треклятом мегаполисе. Содом и Гоморра не сравнятся с ним по степени падения! Истину говорю: падет с неба кара, и исчезнет НН, развеется в пух и прах! И это будет намного раньше Страшного Суда. А теперь посмотри на праведников полигона. У них только одна страсть – страсть к алкоголю. И чем больше человек пьет, тем меньше у него грехов. Спирт выжигает душу, делает ее чистой и безгрешной. Прошу, кстати, заметить, что все ключевые герои Писания бухали.
– А ты че, в Бога веришь? – Я в тот же вечер перешел с отцом Игорем на “ты”.
– Верить не верю, но как-то знаю, что Он есть. Хоть и не видел никогда. Знаю, что и душа бессмертна, и Христос на землю спускался. Я ведь Евангелие-то не по Булгакову проходил!
12
Во время одной их этих безумных служб, когда пелась молитва “Верую”, меня вдруг повело: а я ведь и вправду верую…
Покачиваясь, вышел из храма, сел на ступеньку.
Помню, в детстве долго ждал, что Бог спустится по канату и начнет со мной разговаривать.
Потом чем-то все занимался. То в космос полететь хотел, то трахаться хотел очень долгое время.
13
Уж не знаю, что здесь сыграло решающую роль: обман Бестужева, откровение Дознавателя, человечность патологоанатомов… С того момента, как я поселился в мусорном городке и обрел свободное время, душа стала как-то подниматься. А стало быть, есть и верх!
Но вот беда: Новый Завет, который дал мне отец Игорь, оказался бесполезен. Буквы расплывались в глазах и скакали. А если удавалось прочесть предложение, я его тут же забывал, как только брался за следующее. Запомнил только: “Блаженны плачущие”. То бишь счастливы те, кто плачет. И все. А почему они счастливы – этого уже я не разобрал.
14
Вообще-то я человек безвольный. Но тогда эта воля откуда-то взялась, в глазах блаженно плакали иконы. И я объявил:
– Три дня пить не буду.
– Ты че, обалдел? – Марфа испуганно посмотрела на меня.
– Слушай, давай бросим, а? Вместе-то оно легче. Уедем отсюда. Как люди ведь заживем, а там авось и детки пойдут.
– Давай. Ты сегодня начинаешь?
– Да.
– Ну а я с завтрашнего дня. Не могу так резко. Завтра будем деток заводить.
15
В тот же день на свалку выкинули большую партию “Незамерзайки”. Этот приторный чудо-напиток готовился стать заменой старого доброго боярышника. А бомжи, как и все порядочные потребители, всегда не прочь отведать чудо-напитка.
Наступил вечер, и похолодало даже в доме.
– “Незамерзайка”, а ну налетай-ка! – кричала подслеповатая бомжиха, разносившая всегда бухло.
Марфа, которая весь день держалась ради меня, кинулась на улицу и вернулась с пятью пузырьками.
– Ну теперь точно не замерзнем, – попыталась пошутить моя любимая. – Варнава, ты точно не будешь?
– Точно, – процедил я в ответ на сильнейшее искушение.
Марфа залпом хлопнула два пузырька.
Ночью я проснулся от хрипа. Она лежала горяченная и глотала ртом мусорный воздух. Воздуха становилось все меньше. Наутро Марфа перестала дышать.
16
“Незамерзайка” вихрем пронеслась по городку бомжей, как это и полагается голодным тварям.
Я заходил в дома и находил там одно и то же: людей с навеки перекошенными лицами и вытаращенными глазами.
Оставшиеся четыре бомжа сиротливо сбились в кучку.
В их щебетанье то и дело булькали два слова: “метиловый спирт”.
А еще говорили о женщине, которая разносила “Незамерзайку”. Будто она осталась жива и ушла еще вчера в город НН с полным мешком пойла.
Я вырыл в мусоре небольшую яму и положил в нее Марфу. Я забросал Марфу банками из-под колы и тухлыми помидорами. Сверху сделал крест из двух палок – такой же, какой возвышался на храме алкоголиков.
Мне больше незачем было оставаться здесь.
Часть четвертая. СМЕРТЬ ГЕРОЯ
1
– Покури, что ли, бедолага, – протянул мне пачку “Беломора” загорелый от земли мужичок.
Сквозь непомерную дрожь я все-таки смог мотнуть головой в знак отказа. Папироска в алкогольной ломке не поможет.
Колотить начало в тамбуре – я возвращался в НН на той самой электричке… В целлофановом пакетике у меня были ее трусы, пропахшие бракованными духами и нежной кровью, и еще Новый Завет. Завет о невыпивании алкоголя, который я по дурости заключил с Богом.
Но даже эти средства уже не действовали: я не пил третий день. Обрывки молитв, которым пытался научить меня отец Игорь, куда-то исчезли из памяти.
Зато помогла эта дурацкая попсовая песенка. Уже был сентябрь, и электричка проносилась мимо деревьев с пожухшими от химикалий листьями. Я смотрел на этот убогий пейзаж и крутил в голове одно и то же:
Листья желтые над городом кружатся,
Листья желтые нам под ноги ложатся.
Это настолько отупляюще действовало, что я забывал о своем желании выпить, забывал обо всем. Только тогда я понял Акакия Акакиевича, его блаженное состояние.
2
Мужичок закурил сам.
– Вот, картошку вырыл, – философски констатировал он. – Теперь и не знаю, что делать, куда силы свои необъятные приложить. Весной с гармошкой по электричкам хожу, да и летом тоже. Огород опять же. Экое ведь дело: снег сойдет, и тут же росточки из-под земли выклюнутся. Посмотришь, как они вылазят, как червячки внизу ходы буровят, как почки бухнут – так и побежишь дешевое дерьмо искать. Без дерьма-то у тебя ничего не вырастет. Потом беру гармошку – и давай по тамбурам шляться. Благодать!
Мужичок приосанился, зашевелил пальцами, будто он играет на гармони, и затянул:
– Дождь!!!
Звонкой пеленой наполнил небо майский дождь…
А сейчас гиблое время. Не то что песни – стакан “Кондитерской” в горле застрянет.
– Че за “Кондитерская”? – Я отвлекся на мужичка и перестал на время крутить “Листья”.
– А водка так называется, ее на карамельной основе делают. Приятная, зараза. Будешь?
Сердце разорвалось в клочья.
3
Мужичок наклонил голову, наливая нужную дозу. Только тогда я заметил аккуратненькие витые рожки, торчащие у него из головы. Они были почти не видны за волосами. Меня опять стало колотить.
– Ну, давай, чтоб хрен стоял. – Черт поднес мне полный стакан. Перед тем как он убрал бутылку за отворот тулупа, я успел прочитать надпись на этикетке:
“Кондитерская незамерзайка. Изготовлено путем биолокации”.
– А!!! – заорал я и бросился бежать, из вагона в вагон. В конце концов наткнулся на туалет, где и решил схорониться.
4
Ну на пол мимо унитаза – бывает, особенно когда вагон по буграм едет и качается в разные стороны. Но зачем стены мазать – вот этого я не понимаю. Короче, не смог я долго там находиться. Да и, если здраво рассудить, от рогатого существа в туалете не спрячешься. В церкви с кадилами еще куда ни шло, а в туалете – нет. Вот уже совсем рядом какое-то шебуршание…
Я закрыл глаза и распахнул дверку, осеняя электричку крестным знаменем.
– Гражданин, ваш билетик, – прозвучал хриплый голос, и этот голос, по всему видать, ждал своего звучания все время, пока я был в туалете.
Передо мной стояли две тетки с красными повязками на руках и два милиционера с озабоченными лицами.
– Да я, понимаете, не на ту электричку сел. Время отправления перепутал – вот те и раз…
Тут поезд остановился, и меня благополучно вытряхнули из вагона.
5
А куда, собственно, я направляюсь, кто-нибудь из добрых людей может мне подсказать?
Зачем я так рвусь в этот треклятый НН? Правильно говорил этот пьяница-священник: Содом и Гоморра…
Кстати, к вопросу о религиозных прибамбасах. Я залез рукой в трусы и отыскал в их складке бумажку Бестужева. На ней все еще красовалась надпись “Варнаве”.
Может, другому Варнаве – тому, кто… Был ведь, блин, еще какой-то! Там еще с камнем было что-то связано.
Ладно, ладно, пошутил. Мне это.
6
Третий день моей жизни без алкоголя был на исходе. Воздух сделался тягучим, и нужно было приложить особое усилие, чтобы его хоть чуть-чуть отхлебнуть. Но он был к тому же липким и никак не хотел вылезать из легких обратно. По мертвой платформе ходила взад-вперед Марфа, стукая каблуками об асфальт и упрекая меня в том, что я бросил ее на полигоне. А сам я разделился на две части.
Одна говорит:
– Нормалек! Че мы, хуже других? Приедем в НН на следующей “собаке”, спокойно пройдем мимо “Региона”, потом… Да куча вариантов, Варнава Батькович! Хочешь – в ночлежку попросись, потом найдем мы с тобой центр реабилитации бомжей, там тебя побреют, работу подыщут. Глядь – и диплом пригодится, и будешь ты менеджером по охрененно крутым связям! Вот так! И телка у тебя будет, и костюмчик без заплат, все дела… А не хочешь в ночлежку – можно на деревню поехать, бабульке какой-нибудь помогать, а она бах – домишко со скотинкой тебе завещает! В общем, один позитив впереди! И все потому, что ты завязал, Варнава Батькович.
Вторая половина говорит глухо, слов – раз, два и нету:
– Лажа это все. Приедем в НН – в “Регионе” ты купишь “Боярышник” и надерешься, как сукин сын.
– Да не, прогон! – смеется первая половина. – Варнава у нас не такой идиот! Он ведь смерть от алкоголя видел. Он ведь с Богом завет заключил. Конечно, низменное желание бухнуть у него есть, этого мы скрывать не станем. Но наш герой контролирует себя, у него заметно выросла духовная составляющая. И я черт знает что поставлю на кон, чтобы доказать, что Варнава пить не будет.
– Ну-ну, – хмыкнула вторая половина и больше ничего не изрекла. Но как она, зараза, хмыкнула! Это “ну-ну” все расставило на свои места. Сразу стало ясно, что поход за боярышником неминуем.
Первая половина еще трепыхалась, пыталась приводить подробности будущей светлой жизни. Но и она, кажется, уже поняла, что все будет так, как сказала сестра.
В общем, как ни крути, нужен был кто-то третий.
Марфа растворилась в тягучем сентябрьском воздухе. Мой взгляд упал на бестужевскую бумажку, которую я в нерешительности держал в руках. В нерешительности – потому что совсем рядом была урна. И зачем это на мертвых платформах ставят урны, а на живых не ставят?.. Ладно, проехали.
Так иногда бывает: подкинет один человек другому какую-нибудь фигню – на, дескать, фигню! А потом она оказывается спасательным кругом.
Я держал в руках спасательный круг, захлебываясь липким воздухом.
7
План только один. Может быть, совсем неправильный и даже в чем-то потешный, но единственный. Через переход, чтобы не вылезать на улицу и не соблазняться, пробраться к зданию Московского вокзала. Там дождаться “собаки” на Арзамас, опять-таки через переход выйти к путям и доехать до Арзамаса. В Арзамасе, если получится, сесть на автобус до Сарова. Если не получится – дойти пешком, побираясь по деревням. А от Сарова до Белозерского монастыря – рукой подать. Так по крайней мере значилось на карте старичка.
8
Электрички на НН все не было. Но до города оставалась пара километров, и я пошел пешком. Жутко хотелось пить, поэтому перед мостом спустился к реке. На берегу сматывали удочки рыбаки.
– Ну как улов? – зачем-то спросил я, приняв бодрый вид и заговорщицки подмигнув.
– А ты не робей, – спокойно и твердо ответил пожилой рыболов. – Раз имеешь веру с горчичное зерно – так ступай смело по воде аки по суху!
Я прижал к груди пакет с Новым Заветом и увидел, как Волга, колыхаемая ветром секунду назад, онемела.
Рыбаки расступились, их лица сияли.
Я занес ногу над водой… И посмотрел вдаль.
Одного взгляда хватило, чтобы понять, как широка Волга-мать, – гораздо шире, чем любая человеческая вера. Наверное, поэтому здесь почти не бывает чудес. Я и до фарватера-то не дойду – свалюсь топором в воду, и никто меня на крылышках не вытянет…
Другой берег казался бесконечно далеким и неприступным. Я опустил ногу назад, на твердую землю. Потом развернулся и под хохот рыбаков стал карабкаться наверх, к мосту.
Когда берег был уже внизу, я повернулся и закричал:
– Доколе невинную рыбу умерщвлять будете?!!
9
Наступила глухая ночь, а моей “собаки” так и не было.
– Ваши документы, – обратился ко мне человек в голубом.
– Да у меня их нету. – Я заискивающе улыбнулся. – Вы мне разрешите здесь побыть, а? Понимаете, мне нельзя выходить на улицу, а то я опять соскочу.
Голубой человек ничего не понял, и я оказался один на один с “Регионом”.
Чертовски холодно на улице у вокзала! Раза в три холоднее, чем на самом деле. Потому что потребность в разогреве появляется прежде, чем становится холодно.
Прошел адский час, потом другой.
Огни “Региона” горели холодно и заманчиво:
– Все равно, сука, не отвертишься, все равно мы тебя слопаем!
Я сделал шаг к этим огням и тут же отбежал назад, к вокзалу. Впился в стеклянную дверь.
10
Зрение ко мне окончательно вернулось, буквы уже не прыгали. Пока ехал до Арзамаса, прочитал Евангелие – первую книгу новой, трудной и серой жизни. Яркая жизнь с пьянками и дурачествами угасала, ее остатки тлели внутри меня разноцветными тряпками.
Трижды меня ссаживали, и трижды я дожидался новой электрички.
Я понял, что “блаженны плачущие” – это про меня.
Плачу, потому что бьет меня жизнь, а я стою беззащитный, как ребенок, и лицо отвести некуда.
11
Деревянные дома, бесконечно крутые повороты – меня несут ноги, в которых появилось подобие правды.
И все это были подобья…
– Куда? – остановил меня церковный нищий, перегородив дорогу клюкой. – Нашей милостыни захотел? Это место занято, понял?
– Да я просто в храм иду.
– Ты же бомж! Знаем мы вас, просто в храм. А потом шмыг – благословение попросит тут сидеть. А нас тут уже пять таких сидит, понял? А ну пошел отсюда, пес!
– Слушай, брат, – я встал перед нищим на колени, – мне только помолиться надо.
12
Из храма я вышел шатаясь, как сильно напившийся человек. Слабость была неимоверная. Путь лежал обратно на вокзал. Оттуда ведь ходили не только поезда, но и автобусы.
На железной дороге стоял поезд с вагонами, окна которых были зарешечены.
“Зеки, – ласково подумал я, – сколько раз в жизни я мог бы попасть на этот поезд…”
Вдруг днище одного из тюремных вагонов затрещало, и по небольшому откосу покатился человек. Он с хрустом влетел в кусты и там замер.
Подстрекаемый любопытством и долей сострадания, я заглянул в кусты и обнаружил там человека в фуфайке. Он повернулся в мою сторону…
– Шамшурин!
Мы обнялись.
13
Какой-то дурак выбросил на помойку мешок гнилой картошки, а она только наполовину была гнилая. Остальное морщась, но можно было употреблять в пищу.
Мы выбрали пустынный двор, развели костер и стали пекарить подгнившие корнеплоды. Жалко, что сала у нас не было…
– Что же ты, друг Шамшурин, молчал, что в двух мирах обитаешь? Кстати, извини за хамский вопрос: зачем ты все-таки кокнул главу района?
– Понимаешь, в том мире Клава моей женой была. А я бизнесменом был, на деньгах наглухо помешан. И вот узнаю я, что она все мои акции за один вечер в казино спустила. Хорошо, говорю. Давай, Клавка, жить, как все честные люди. Я за станком работать буду, а ты типа очаг хранить… Нет, говорит, ты мне, пес шелудивый, вообще не нужен. А есть вот у меня любовничек – пальчики оближешь. Эй, Кузька!..
И вылазит из-под кровати Кузька – детина лет тридцати пяти, розовощекий и нагой, как Адам.
Вот этих выкрутасов моя кукушка и не выдержала. Ушел жить в этот мир, подделываясь сначала под нищего, а потом и под психа. Ну а потом нашло че-то, подошел к Клавке на улице да и тюкнул ее топориком. Хрясь!
14
– А че же ты сбежал-то сейчас?
– Да я ведь, брат Варнава, дурачком совсем был. Кровавая Клавдия Никифоровна ночью ко мне пришла – вот я и решил отдать себя в руки мирского правосудия. Думал, государственная система исполнения наказаний душу мою наказать сможет. И многие, Варнава, так думают! Дескать, совершил я дело хуже некуда. Но чтобы грешок-то списать, не обязательно мучиться, терзаться, ночами не спать… Достаточно пятерик отсидеть – и дело с концом, на свободу с чистой совестью…
А вот хрен, а не с чистой совестью!
Знал бы ты, Варнава, как в колониях душа развращается! Сидишь, паек казенный жрешь, срок мотаешь. И никаких, блин, терзаний! Ну, телу, конечно, хреново. И бьют иногда, и голод. Но когда бьют и голод – тогда ведь вообще о грехах наглухо забываешь.
Поэтому ты не думай, что я от наказания сбежал. Я, наоборот, сбежал, чтобы душу свою наказать. Понимаешь, там, в тюрьмах, мучиться как следует не дают!
– О как…
15
И стали мы пробираться к той заветной обители, что за Саровской пустынью находится. Бухнуть иногда хотелось, но я довольно сносно справлялся с собой. Чуть что – сразу Новый Заветец в руки беру. К тому же Шамшурин рядом был, это сильно сдерживало. Если я сорвусь, то и его в пропасть за собой повлеку. А мы ведь с ним теперь одной веревкой связаны,
Стали оба мы
Скалолазами…
16
– До Сарова подбросить? – спросил полнощекий усатый водитель чисто русской наружности.
– У нас документов на въезд нет. Нам бы где-нибудь около Сарова сойти…
– Да без проблем. – Водитель начал дружелюбно посмеиваться. – Только просто так я не вожу. Пойдемте сначала в “Магистраль”. Смерть люблю смотреть, как бомжи водку пьют и стаканом стеклянным закусывают. Я вам и водки за свой счет закажу. Пойдемте, а?
17
Все же добрый водила нашелся. Он согласился довезти прямо до въезда в Саров. Правда, в багажнике автобуса – с риском, что мы задохнемся. Зато за полцены. То бишь за сто рублей, которые мы честно заработали уличным пением псалмов и рок-композиций.
18
Багажник захлопнули, и нас окутала тьма египетская.
– Как ты, Варнава? – донеслось до меня из тьмы.
– Нормалек, воздуху только не хватает, и воняет чем-то…
– Еще б тут воздуху хватало, – раздался у меня над самым ухом старческий голос. – Нас ведь тут человек семь едет.
– Охренеть! – прохрипел Шамшурин. – И че, все в Саров?
– Все как один, – донесся издалека густой бас. – Старообрядцы мы. Хотим хоть одним глазком на святые места взглянуть. Посмотрим – и будет с нас. А там пусть антихристы-ядерщики арестовывают. Кесарю…
– Знаем! – хором прервали мы.
– А вы – тоже тайные паломники?
– Нет, мы в Белозерский монастырь едем – это за Саровом. Поселиться там хотим.
– А почему именно там? – спросил старческий голос.
– А там без паспортов принимают.
– Эка невидаль! Айда лучше в наш, истинно православный, старообрядческий монастырь! Тут недалеко. И без всяких документов пустют.
– Папаша! – укоризненно молвил я. – Мы едва к вере-то пришли. А вы уже хотите, чтобы мы еще и в кривотолках ваших разобрались. Как начнем сейчас выяснять, кто истинно православный, а кто так себе – у нас всякая вера вообще исчезнет!!!
– А ты не дыши так сильно, сынок. Воздуху-то мало, на всех может и не хватить.
19
Пока мы ехали, каждый рассказал о себе. Шамшурин даже об убийстве своем рассказал.
– Вот это по-нашему, – одобрил моего друга старческий голос. – Если большой грех совершил, только в монастыре и спасешься. Чем сильнее грех, тем крепче у человека вера.
– По вашей теории выходит, что если у человека греха большого нет, так и веры большой не будет! – возмутился я. – Значит, нужно обязательно кокнуть кого-нибудь, чтобы к вере придти?
– Не всякий, сынок, на убийство решается, не всякого Господь до большого греха допускает. Опять же, если даже и сделался кто убивцем – не все же убивцы раскаиваются! А только избранные.
– Ты, отец, фильм “Остров” случаем не смотрел?
– А как же! Все истинно православные его смотрели. Хоть телевизор и источает люциферов свет…
– А Достоевского ты, отец, случаем не читал?
– Как же, читывал, читывал…
– То-то и оно, старый хрен, что читывал.
20
Наконец багажник открылся, и нас окатила волна светлого воздуха.
– Проверка документов, выходить из бомжатника по одному! – Водитель явно был в духе. – Ладно, паломники хреновы. Кто тут въезд в Саров заказывал?
Мы с Шамшуриным вылезли наружу.
– А какой месяц-то сейчас? – спросил я у водителя.
– Ну ты, братан, совсем с кукушкой не в ладах. Первое октября сегодня.
Мы пошли вдоль колючей проволоки, а старообрядцы уехали навстречу уголовному кодексу.
21
Побираясь по окрестным деревням, мы обошли Саров и оказались южнее этого города. Крестьяне то булку черствую нам поднесут, то потроха свиные. Иногда и переночевать пускали. А когда не пускали, мы в сеновалы залезали. В сеновале – там почти как на небе: млечная труха и тепло космических трав.
Однако с каждым днем все сильнее замолаживало.
Пока суд да дело, пока узнавали, где север, где юг, – неделя прошла.
И вот стоим южнее Сарова, перед нами – все та же колючка с электрическим током, а куда дальше идти – не знаем. Прямо на юг – беспросветный звериный лес…
Глядь – баба с коромыслом из лесу идет.
– Куда, соколики, намылились?
– А ты, бабка, куда и откуда?
– Дак я в деревню свою иду. Вы ведь справа город обходили?
– Ну…
– Вот те и ну! А слева если обходить – совсем рядом деревня будет. Откуда иду – тоже не секрет. В лесу колодезь со святой водой имеется. Вот я зачерпнула водицы в ведры – и домой иду. Хотите хлебнуть?
– А че бы не хлебнуть-то?
Ледяная вода свела зубы.
– А мы, бабуля, монастырь Белозерский ищем.
– Че его искать-то? Пойдете сейчас в лес по вот ентой тропке. Три версты пройдете, выйдете на дорогу, свернете направо. По дороге верст пять пройдете, потом налево по ручейку свернете. Ручеек будет путлять, путлять – да к деревне Ольховка притечет. А в Ольховке всякий знает, где ентот монастырь-то.
22
К Ольховке мы подошли по наглухо застывшему ручью. В этот год рано грянули морозы. Слишком рано, чтобы выжить Святым Духом.
– Ничего, брат Варнава, – утешал Шамшурин, – нам с тобой все равно это невозможно. С самого начала невозможно было.
Мы постучались в первую избу.
– До последней избы дойдете, дорога будет. – Небритый мужичок вынул изо рта самокрутку. – По дороге прямо шуруйте. Верст через десять будет ваш монастырь. А вы, небось, каменщики?
– Сам ты, дед, каменщик. Ты бы поесть лучше дал чего.
– Вот еще, сухари-то на вас тратить. Все одно околеете, отчаянные головы. Идите к последней избе – там бабка сумасшедшая живет, она вас накормит.
Мы пошли, как указал нам мужичок. Миновали сарайчик, дровяник и оказались возле последней в деревне избы – она же была вторая.
Штук пять собак встретили нас радостным лаем.
– Никодим, что ли, прислал? – спросила, расхлебянив дверь, старушка. – Ох, окаянный, никому пожрать не даст. Собаки – и то ко мне столоваться бегают. Ладно уж, заходите, пирогов с печенью дам.
23
Добрая бабка снабдила нас не только пирогами, но и фуфайками. Как-никак в поле уже появились сугробы.
– Я специально десять пар фуфаек заказала – для таких, как вы, – смахнула слезу старушка, – уж третий раз богомольцы здесь проходят. И поди-ка ты, не возвращаются – наверное, в монастыре остаются. Я всем заказываю за меня помолиться – больно уж на передок раньше слаба была.
– Бывает…
– И вы тоже, робятки, помолились бы…
– А как имя-то твое?
– Да забыла я, робятки, забыла. Вы просто так помолитесь.
24
Новым годом пахли еловые доски, из которых была сделана его ограда. Новым годом и новой жизнью – невероятно дивной и тайной…
А за оградой виднелись деревянные маковки двух храмов. Ни грамма золота не было в этих маковках. Ни одного луча солнца они не отражали, все впитывали без остатка.
А вот и вход в обитель – как часто я видел во сне этот вход…
– Ребята, вы куда? – поинтересовался бородатый мужчина в камуфляже.
– Мы в монастырь, поселиться хотим.
– Да ладно, так и скажите – за подачками пришли. Стойте здесь, а я пойду братию спрошу.
– Не, мы это… поселиться тут хотим.
– Ребят, у нас бомжей без благословения не селят.
– Кто благословить должен?
– Игумен.
– А где игумен?
– А нетути. На выставку православную в НН уехал. Через неделю будет.
– А кроме него…
25
Мы сделали вид, что ушли, а сами шасть – через забор. Подбегаем к какому-то монаху:
– Брат, спаси ради Христа! Жить здесь хотим, а охранник не пускает – как собака на цепи. Говорит, нельзя без благословения этого… главного вашего… А может, можно?
– Щас, парни, вот у церкви подождите. – Монах поправил задравшуюся рясу. – Я скажу кому надо.
Началась метель, снег старался угодить за шиворот и даже под шапку. Становилось невыносимо.
Ждать пришлось недолго. Подбежал уже знакомый мужчина в камуфляже и вытолкал нас за стены обители.
– Хреново, брат Варнава, – донесся до меня глухой голос друга.
– Че делать-то будем?
– Щас отдохнем, помолимся и решим.
Усталость валила с ног. Не сговариваясь, мы сели в сугроб и прижались спинами к монастырской стене. Так, наверное, и нашел нас по весне человек в камуфляже.
Часть пятая. НОВЫЙ МИР
1
Мы замерзли одновременно – поэтому вместе и полетели по тоннелю. Тел у нас не было, но я как-то догадывался, что рядом не кто иной, как Шамшурин. В конце, как водится, сияло. А что дальше, после тоннеля, было – рассказать не могу. Слов на то человеческих нету.
В общем, решали там, что с нами, идиотами, делать. И решили, что Шамшурин хорошо эдак пострадал. Поэтому его и оставили там, типа ангелом.
А я пострадал плохо.
Зависти во мне нет. Но на всякий случай и этот грех хочу за собой отметить. Потому что как же может человек по земле туда-сюда шастать и не завидовать тому, кто тела не имеет!
2
Я очнулся в своей постели.
Так иногда случается.
Живет человек целых двадцать семь лет, в школу ходит, потом в университет, потом на работу – и не знает, что на самом деле он и не живет вовсе, а так, спит, можно сказать.
Как в “Матрице”.
А настоящее “я” этого человека совсем в другом мире живет – и даже в другом теле.
Можно всю жизнь вот так вот прожить – и даже не подозревать, что вся эта жизнь – пшик, видимость, тень. Что душа твоя никогда не участвовала в этой жизни, а обитает она совсем в других, неведомых тебе мирах.
Могла ли знать бабка, продававшая крысячьи пирожки, что на самом-то деле она глава района и ее убили? Что после смерти главы района она полетела к дальним звездам, радостная и веселая, не имеющая тела?
Вряд ли могла.
3
Но я очнулся!!! Электрик с семинарским образованием, смеющийся иногда над птицами и детьми, проснулся и понял, что не пойдет сегодня на работу – хоть обзвонись ему начальник.
Потому что он – это я, тот самый Варнава, которому нужно завершить начатое.
4
Голова раскалывалась – по всей видимости, от встречи души с телом электрика Петрова.
Я начал вспоминать, что вчера я, будучи электриком, сильно выпивал с коллегами по работе. Может, в этом кроется причина дурственного состояния?
Вдруг меня расколол на две части звонок в дверь. Я понял, что еще одного такого звонка не выдержу, и открыл.
На пороге улыбалась симпатичная девушка в мини-юбке.
– Петров, я тебе опохмелиться принесла, – сказала она и достала из сумочки бутылку пива.
– Маша, ты, блин, извини, но я завязал…
– Да ну?
– Наглухо завязал. И того… трахаться я тоже больше не буду. Ты прости, на меня сейчас такое навалилось…
– Значит, опять с Люськой сошелся?
– Да с какой еще Люськой… Я с душой своей, может, сошелся.
– Ну и спи с ней, ублюдок! – Маша беспомощно ударила меня по лицу, разбила вдребезги бутылку пива и убежала.
5
Я размышлял недолго. Вымылся как следует, собрал вещи потеплее, надежно спрятал паспорт – и вон из квартиры. Теперь ни один охранник меня за шкирку не возьмет. Выкусите!
6
Вышел из подъезда в шубе и офигел: на улице – тепло, детвора загорелая бегает, мороженое везде продают, оркестр туш играет.
– Простите, какой сегодня месяц? – по привычке поинтересовался я у бабульки, которая аппетитно дожевывала пирожок.
– Похмеляться надо, сынок, – сквозь пирожковую требуху проговорила бабулька. – Май кончается, скоро июнь.
Я заметил, что вкусно пахнущие пирожки держат все без исключения прохожие.
– Убили!!! Средь бела дня, как ягненка! – донеслось с ближней площади, и трубные звуки оркестра тут же оборвались.
На площади моментально собралась толпа – очевидно, вокруг эпицентра.
Я скинул шубу, чтобы не приняли за идиота, и подошел поближе:
– Кого убили-то?
– Главу района, – отчеканил какой-то мужичок в косоворотке, будто он выучил урок и хочет заработать пятерку. – Бомж какой-то с топо…
– Стоп! – заорал я на мужичка. – Дальше не надо.
Прости, брат Шамшурин, не сберег я твоего жучка.
7
Теперь понятно, в каком мире я нахожусь, даже его кодовое название знаю.
В трусах что-то жгло, как огонь. Может, зря я Машу выпроводил?..
Я вернулся на минуту в квартиру, запустил руку в трусы – и… Бумажка!
Та самая, бестужевская. Откуда она взялась у Петрова? Непостижимо…
Я в сотый раз развернул страничку из церковной книги – глядь, а в ней кое-что изменилось. Заветный монастырь на карте теперь значился не ниже Сарова, а гораздо выше – почти на самом севере НН-ской области, рядом с лесным поселком Кукуево.
Ну конечно!
Старичок Бестужев говорил именно об этом мире, когда звал меня в монастырь. Ведь ежу понятно, что география в разных мирах разная. Только ключик ко второй реальности я подобрал не сразу, ох, не сразу…
Жжение стало подниматься выше. Это Бог-ревнитель постучался в мое сердце.
– Не гоню больше Тебя. – Я встал на колени перед флягой с водой. Это единственное, что было святого в квартире.
8
Денег хватило и на сытный вокзальный бульончик, и на билет до Т…й станции. Остальное роздал нищим, которые заломили такую смешную сцену, что разжалобили меня. Хотя я по прошлой жизни еще знал, чего стоят эти комедии.
От Т…й станции до Кукуева – рукой подать, два километра.
Я пробирался сквозь поля, покрытые синей тканью люпина. Подумать только – и в этой ядовитой траве, которую даже коровы выплевывают, тоже отражается небо…
Дальше мир сворачивался, чтобы развернуться внутри меня.
г. Нижний Новгород