Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2008
Пансионат Литфонда – часть Коктебеля. Вам тут и отдельно стоящие ворота, за которыми лабиринт аллей, и заброшенный кинотеатр с афишкой фильма “Смерть на похоронах”, и новые корпуса для всех желающих. Понятно, что не все постояльцы – писатели. Но с “волошинцами” директор дружит.
Наклоняюсь с высоты балкона первого этажа к Андрюше Коровину, по-детски задравшему голову:
– Знаешь, теперь под конец любого фестиваля у меня возникает одно и то же желание: закрыть свой Живой Журнал, не ходить ни на какие литературные тусовки, не ездить ни на какие фестивали.
Андрей виновато-снисходительно смотрит. Он понимает, что в первую очередь у него должен был возникнуть этот протест. Но я-то по скромности умалчиваю о концовке своего “вопля души” – долго-долго не показывать своих новых стихов, а потом приехать и поразить всех, чтобы ахнули.
Да-да, так и бывает, это и гонит сюда всю братию из Москвы, СПб, Киева, Казани, Минска… Самореализация, что ли. Дружить можно и в Москве. Туалеты показывать тоже. Обмолвиться парой фраз и здесь не хватает времени. Хотя, конечно, где еще увидишь друзей-поэтов в курортном режиме? Море в этом году доброе, гостей на фестивале поменьше, никто не развлек музыкой – ни Лена Фролова, ни “Ундервуд”… И так все похоже на предыдущий фестиваль. Но ты, заведомо предчувствуя это внешнее однообразие, снова и снова решаешь ехать: хочется пожить общиной, необходимо выяснить, в какой точке координат находишься; это уже о творчестве. Алексей Цветков, Юрий Кублановский, Евгений Рейн, Михаил Айзенберг, Андрей Поляков, Кирилл Ковальджи, Александр Кабанов, Борис Херсонский… Стремительный создатель конкурса и фестиваля Андрей Коровин наматывает километры от дома Волошина до кафе “Богема”. Ряды коробейников, плывущий в сумраке огромный верблюд, иногда проскакивающее между дискотек море, на котором уже лунный тракт. Песни на балконе пансионата в чьем-нибудь номере. Неожиданно раскрывающиеся характеры, голоса, симпатии и антипатии.
Мастер-класс
“Лично я ни похвал раздавать, ни ругать вас не буду, – скороговоркой предупреждает свой семинар Алексей Цветков. – Бытует мнение, что учиться писать стихи не надо: ты начнешь, попробуешь, потом у тебя станет получаться лучше, а потом ты уже и гений, и нобелевский лауреат… Но есть масса доказательств обратного. Стихи – это наука. Обязательно нужно учиться тому, что нужно и тому, чего никогда нельзя делать в стихах, а когда ты все это выучишь, это уже можно и игнорировать…”
Андрею Баранову и Дмитрию Коломенскому. “Вас-то я как раз и буду больше всех ругать, – уже под конец, как бы на будущее, говорит Цветков, – потому что вы самые сильные здесь, и с вами все уже понятно”. Коломенский улыбается и опускает лицо, у Баранова мерцают глаза.
Выступления
Цветков читает вместе с Айзенбергом. Гармония в их совместном чтении. Они сошлись, как пазлы неодинаковой нарезки. Один мягкий и певучий, с пристальной внимательностью к обыденным предметам, другой… Он читает свои строчки, а за площадкой музея, за сеткой Рабица иногда проходят отдыхающие. Они все останавливаются, подкупленные необычным в современном мире звуком, слушают, понимают, что это стихи и двигаются дальше. Цветков не говорит ни на одном из известных миру языков, поэтому им непонятно. Он говорит на языке, который нам предстоит освоить. Способ мышления, который будет оформляться этим языком, уже формируется, а язык создает пока только один Цветков.
“Мне немного неудобно, – бурчит Евгений Борисович Рейн, презентуя совместно с супругой свою книгу “Мой лучший адресат”, – но вот… значит… Бродский…” Черные, углем поставленные точки глаз быстро изучают многочисленную публику. Он заехал сюда на полтора часа. Постоянное удивление во взгляде, не осведомлен ни о каких новостях, особенно о телевизионных. Расстроился за Вайля. В кафе заглядывает степенный Юрий Кублановский, чем-то очень родственный коктебельским пейзажам.
– О! Ты здесь? – с восторгом басит Рейн, поражаясь случайной встрече на фестивале с его председателем.
Премия
У Полякова есть Муза. Она очаровательна. Друзья Полякова просто молятся на нее. Андрей Поляков получил солидную и первую в истории Волошинскую премию. Два раздельных чувства: здорово, что Андрюше дали деньги, они ему, ну… в самую точку, и здорово, что он хороший поэт. Он еще нам покажет! Поляков приводит новым циклом в экстаз своего учителя Цветкова. Учитель превращается в ценителя. Потом мы будем долго спорить и выяснять, что так зацепило Алексея. Смысл в языковой трансформации. Да, в этом они похожи. Но Поляков совершенно самостоятелен. Вечером он будет пытать всех:
– А Цветкова влияние чувствуется? А Мандельштама?
Нет, Андрей, плыви теперь сам, ты все можешь.
Вилла
Награждение – церемония по приглашениям на вилле изысканной женщины, она сопровождает действо Шопеном, у нее пронзительная улыбка, она носит непростую фамилию Басаргина. Алла Борисовна – концертмейстер Большого театра, сейчас работает у Галины Вишневской. Она строит планы жить здесь безвылазно. За виллой вздымаются холмы, уже блеклые, короткошерстные, выпуклые в своей осенней угрюмости. Диковинные растения по всему саду. Длинный стол не способствует единому порыву, в ожидании плова Цветков дарит Даниле Файзову наручные часы. Файзов совершенно ошарашен. В его реакции – все отношение к поэту. А песни будем петь уже кругом поуже, добравшись до балкона своего писательского номера, дождавшись Мишу Айзенберга и Вадима Месяца, разрезав арбуз и налив по маленькой. В сущности, жизнь прекрасна, нужно только не забывать ее совершенствовать. И кому это делать, как не нам.
РАЗРЫВ С МОРЕМ
1
Невозможное море мое!
Топящее корабли!
Полое изнутри!
Чем ты чувствуешь, море?
Тем же клочком земли,
Что и другие мы, посмотри.
Постромки посрамленные отбрасываю и ухожу.
Вглубь земли. Не ищи меня. Не ползи за мной.
Нас разделила семантика. Дай стрижу
Имя моё, будет последыш мой.
Разлетись брызгами, море, бухнувшись с высоты
Само в себя, утопи себя, море, в самом себе.
Замирает, каменеет, словно бесчисленные кроты
Только что вылезли из земли, остановили взгляд на тебе.
2
То оно весомо, как море.
Давит на землю тонной воды,
А войдешь в него,
Силы тяжести нету.
Нет ничего из прожитого,
Потому что жизнь –
Это ступеньки, которые проваливаются,
Стоит только оторвать от них ступню.
Нет ничего, что было.
Ты принимаешь содержимое памяти
За реальность.
А есть только ты сейчас
И вечное море.
Море слов.
3
Предупредителен без словес.
Пропускает взгляд твой:
Кто притаился здесь?
Нет никого! Иди между стволов,
Если знаешь еще какой-нибудь из миров.
А вот море. На.
Гляди на него с бугра.
Под сосной лагуна.
Черная не-дыра.
Кто изучил тут дно, кто подтвердит тебе,
Что из водорослей на донных камнях
Никто не выпрыгнет: бе-бе-бе.
Не поворачивайся к нему
Ни лицом, ни спиной,
Ни боком, ни пятками, никакой стороной.
Посмотри, чайки на поводках щенячьих…
Оно их тянет, оно их в упряжку хочет втянуть.
Магнитных полей горячих
Море!
А ты хотел отдохнуть.
4
Я (села в поезд) еду.
Стрела, преображенная в струну,
Соединяет жаркую страну
С холодной, застрелиться краеведу.
О, твердь Тавриды! Протирай же брешь
В голубо-желтой этой панораме.
Дверь отворится, тварь сойдет на брег
С торчащими торпедными дарами.
Ей мало моря. Холоден сезон.
Война еще в зачатке ледниковом,
Но тварь глядит на местный Парфенон
Из глубины, пускает пар, и он
Стекает серным запахом по склонам.
Передвиженья средство есть стрела.
Преображенья средство есть струна.
Состарясь от Тамани до таможни
За Харьковом, я все-таки с ума
Сойду в Твери, где тамошних тревожны
Родительские ряхи и без сна.
От жара холодно, от холода огонь.
Где ты остался на второй прогон
Истории, там набухают волны,
Хлебаемые солоно, как войны.
У нас с тобой особая статья.
Нет жизни без тебя, с тобою нет житья.
И этот поезд – по себе — банальный
Процесс, процессия, преображенье нас
В две точки, словно кто-то глаз
Не сводит с вечности финальной.
∙