(Александр Гордон. Не утоливший жажду)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2007
Александр Гордон. Не утоливший жажду:
Об Андрее Тарковском. – М.: Вагриус, 2007.
Одно из биографических интервью Арсения Тарковского при публикации было озаглавлено символично и точно: “Пунктир”1. Замысел “сплошной”, полновесной биографии – дело масштабное и ответственное, предполагает единство взгляда на события, тщательное документирование, обстоятельность изложения… Биография-пунктир – совсем иное дело: легкие зарисовки, подробно изображенные отдельные выхваченные события при полном умолчании о других, порою – не менее важных. “Концептуальность” здесь не требуется, однако взамен читатель получает доступ к самому, на взгляд биографа, главному корпусу событий, пусть изображенных пунктиром.
Книга кинорежиссера и сценариста Александра Гордона построена предельно свободно; тем не менее эта свобода основана на достаточно сложном исходном замысле. Автор – вгиковский однокашник Андрея Тарковского, проведший с ним рука об руку несколько замечательных студенческих лет. Кроме того, А. Гордон женат на сестре всемирно знаменитого режиссера, дочери поэта Арсения Тарковского – Марине Арсеньевне Тарковской, в последние годы получившей заслуженную известность в качестве биографа своей семьи2 . Двойная свидетельская перспектива (коллега-профессионал и близкий родственник) предопределяет особый угол зрения, дважды личностный взгляд автора книги на жизнь великого режиссера.
Но дело не только в стереоскопии взгляда свидетеля-друга и свидетеля-сотворца. Перед читателями в высшей степени лукавая книга, содержащая двойной биографический пунктир: отдельные повороты судьбы Андрея Тарковского переплетаются со столь же фрагментарным, однако пристальным и взыскательным автобиографическим повествованием о человеческой и творческой судьбе режиссера Александра Гордона – прожившего долгую жизнь в кино, работавшего со многими замечательными актерами, сценаристами, режиссерами, сталкивавшегося с чиновничьим произволом, отлучавшегося от профессии и возвращавшегося в нее…
Попытка переосмыслить собственное прошлое, обобщить свой опыт, вспомнить времена, когда автору, говоря по-пушкински, “были новы все впечатленья бытия”, – вот что движет пером Александра Гордона. Другое дело, что семья Тарковских, жизнь Андрея Тарковского оказываются одним из самых глубоких впечатлений автора книги – так и рождается двойной пунктир воспоминаний о себе и о гениальном друге.
Книга А. Гордона – очень личная: эту фразу хочется немедленно перечеркнуть по причине ее кажущейся банальности: ну может ли быть иной книга воспоминаний? И все же пусть рассуждение начнется именно с этой фразы: она точна несмотря на видимую стандартность. “Как-то заела меня тоска жуткая”, – вот первые слова книги Гордона, обозначающие ее исходную эмоцию, вовсе не обязательно “биографическую”, не так ли? Тоска по утраченному времени, стремление облечь в слова почти невыразимые, подспудно живущие в памяти чувства, некогда бывшие сильными и непреодолимыми, захватывавшими все светлое поле сознания, а ныне бродящие в полутемноте неясных воспоминаний:
Я тень из тех теней, которые, однажды
Испив земной воды, не утолили жажды
И возвращаются на свой кремнистый путь,
Смущая сны живых, живой воды глотнуть.
Четверостишие Арсения Тарковского неспроста предпослано книге А. Гордона в качестве эпиграфа, оно обозначает ее иное измерение, сквозную, но по большей части скрытую интонацию торжественного рассуждения о главном, существующем на границах вечного. Это – повторюсь – подспудная, неявная интонация, а вообще-то Гордон пишет очень просто и о простом. Его внешне незатейливая, а на самом деле – весьма прихотливая стилистика опознается буквально в каждой фразе. Этакая странная, я бы сказал – современная, вывороченная наизнанку “латынь”, утратившая цицероновский ораторский накал и катулловский чувственный пыл. Почему латынь? Да потому, что в этом навсегда застывшем языке принят обратный по отношению к русскому порядок слов: определение не предшествует определяемому слову, а следует за ним. Скажем, не “высокий тополь”, а “… альта” (… alta): это уже не бытовое высказывание, а почти что строка из биологической классификации родов и видов. Не “смертная тоска” – а “тоска смертная”, в этом весь Александр Гордон – талантливый прозаик, пристально вглядывающийся в ускользающий пунктир собственной жизни, а заодно и словно бы попутно, походя – и в судьбу своего великого друга. “В душе нарастало какое-то чувство неясное”, – вот еще один (из многих) случай разговорной латыни по Александру Гордону. Именно что – не просто “неясное чувство” (так было бы излишне пафосно), а “чувство неясное” – интонация оказывается совсем иной, спокойной, ироничной, позволяющей о некогда всеобъемлющем чувстве говорить отстраненно и попросту. О чем идет речь? О молодых годах автора, он полон сил, он служит в конной артиллерии в Закарпатье и едет на своей милой лошадке Белочке вдоль длинной окраинной улицы городка Мукачева: “Цок-цок, звонко звучали подковки, а в душе нарастало какое-то чувство неясное”…
Начальные главы книги погружают читателя в атмосферу лет либо давно позабытых, либо, если читатель молод, и вовсе ему не ведомых. Пожалуй, наиболее точно и привлекательно обстановка рубежа пятидесятых и шестидесятых годов описана в блестящей повести молодого Василия Аксенова “Звездный билет”. Дети двадцатого съезда, читатели и почитатели Хемингуэя и Ремарка, восторженные свидетели Московского фестиваля молодежи, слушатели поэтических чтений на переполненных стадионах, “идущие на грозу” энтузиасты-ученые – все они в каждый момент повседневности чувствуют себя погруженными в водоворот масштабных, едва ли не вселенских событий. Скажем, выбор профессии для них означает не просто желание самореализоваться (сделать карьеру, обеспечить семью и т.д.), но совершить важнейший выбор, соответствующий духу времени, отвечающий высокой общественной потребности и существенной метафизической необходимости.
Точно так же относятся к решению поступать во ВГИК Александр Гордон и его будущие однокурсники, среди которых и Андрей Тарковский, впервые появляющийся на страницах книги не как-нибудь, а с “Войною и миром” под мышкой. Юноши и девушки эпохи оттепели неспроста подвергались бесконечным обвинениям в мещанстве, в забвении идеалов казенного советского коллективизма. Они во всем стремились выделиться, при всей бедноте и скудности быта были “стилягами”, следовательно, тонко чувствовали стиль во всем: в одежде, в искусстве, в философских беседах о бытии. В те годы считалось “стильным” не только носить белый свитер либо желтый галстук, но и непременно отличать Рубенса от Рембрандта.
При описании первых месяцев и лет своей студенческой жизни в знаменитой вгиковской мастерской Михаила Ромма А. Гордон не сосредоточивает внимание только на более или менее знаменитых однокурсниках – Тарковском, Василии Шукшине, Александре Митте. В главе “Знакомство по алфавиту” пунктуально упомянуты имена всех сокурсников, включая тех, кто вскорости сменил профессию или был отчислен за “профнепригодность”. Известный режиссер Юлий Файт, рано ушедший из жизни талантливый поэт Володя Китайский, греческая политэмигрантка Мария Бейку, первая жена Тарковского Ирма Рауш – о каждом из сокурсников в книге рассказано ярко, лаконично, емко – в жанре портретной миниатюры.
Подробности работы Тарковского, Шукшина и других над их первыми, учебными и ученическими фильмами поистине бесценны: чего стоят хотя бы описания съемок фильма по рассказу Хемингуэя “Убийцы”: принесенные студентами из дому предметы реквизита, призванные воссоздать атмосферу американского бара, попытки молодых москвичей изнутри “железного занавеса” воссоздать атмосферу “дикого Запада” – все это описано бесконечно талантливо, с мягкой иронией. Замечу попутно, что многие из старых фильмов, в которых в качестве актера и режиссера работал юный Андрей Тарковский, сохранились в недрах фильмохранилищ советской эпохи. На фоне этих лент дипломный фильм Тарковского “Каток и скрипка” кажется абсолютной классикой, и все же интерес к ним не угасает. Ранние фильмы с участием учеников Ромма время от времени демонстрируются и в наши дни, и соответствующие страницы воспоминаний А. Гордона служат к ним незаменимым комментарием.
И – не только к этим, учебным фильмам. Столь же любопытны и незаменимы, например, описанные в книге Гордона подробности завершения работы над фильмом “Сергей Лазо” (1967). Нервный, ироничный гений Андрея Тарковского, на завершающей стадии подключившегося к съемкам, превращает канонический советский сюжет о герое гражданской войны в повествование о всегдашнем и неизбывном одиночестве сильного и талантливого человека, принимающего мученическую смерть за свои убеждения. И вот уже звучит за кадром полузапретный Вагнер, вот Адомайтис-Лазо молитвенно и непокорно раскидывает руки в вечном жесте распятого, но не сломленного страдальца…
В этой примечательной финальной сцене, поставленной режиссером Тарковским “внутри” фильма режиссера Гордона, читается много символичного и важного для судьбы будущего автора “Зеркала”, сыгравшего здесь “иронически улыбающегося и неврастеничного” атамана Бочкарева. Прав был высокий советский чин от кинематографа, позднее сказавший: “Да вы понимаете, в кого стреляет Тарковский? Он в нас стреляет! Он в коммунистов стреляет!”.
Впрочем, автор книги ясно подчеркивает в характере своего великого друга иное: Тарковский боролся не с коммунизмом, не с коммунистами как таковыми. Прямолинейный диссидентский пафос был ему, пожалуй, чужд. У Андрея Тарковского были свои собеседники, свои зрители, свои оппоненты, по преимуществу существовавшие не в обыденном подлунном мире, но именно в мире лунном, высоком, вечном.
“Иная, лучшая потребна мне свобода…” Тарковский чурался иносказаний и эзоповых перифраз. Дорогого стоит его знаменитый ответ на вопрос о символическом смысле образов-деталей в “Сталкере”: “Я должен вас разочаровать. Собака в фильме означает… собаку”. Иносказание если и присутствует, то не служит средством украдкой “протащить” на экран недозволенное. Тарковский не играет по мелочи, он говорит о самом главном и существенном, причем всегда – с последней мандельштамовской прямотой.
Многие страницы книги посвящены, как это принято неуклюже формулировать, “личной жизни” Андрея Тарковского. Отношения с любимыми женщинами, с сестрой, отцом и матерью – разговор об этих деликатных материях А. Гордон ведет с истинной сдержанностью, не предполагающей, однако, стыдливых умолчаний о недостатках его героя и – тем более – какой бы то ни было ложной героизации либо сусальности. Все повествование строится на том, что Андрей с годами отдаляется от родителей и сестры, перестает быть соавтором рассказчика: появляются другие – Андрон Кончаловский, Мишарин…
Исключительно важны то и дело возникающие на страницах книги документальные материалы, в особенности – архивные записи обсуждений фильмов Тарковского, проливающие свет на подробности его творческой биографии советского периода. А. Гордон не претендует на глобальные обобщения и гипотезы. Он пишет только про то, что знает, – из жизни либо из документов. Автор книги честно говорит, что с определенного времени “родственность взяла верх над дружественностью”, его место заняли Ромадин, Шпаликов, Юсов…
И все же обобщения в книге присутствуют. И главное из них, пожалуй, состоит в том, что в характере Андрея Тарковского непостижимым образом уживаются смирение и непримиримость. Сходным образом дан и портрет Тарковского-старшего, поэта: “В нем угадывался фаталист, открытый всем ветрам жизни. На лице его читалось то христианское смирение, то стойкое упорство в противостоянии ударам судьбы”.
Именно эти непостижимые схождения противоположных чувств описывает свидетель и участник событий, талантливый рассказчик Александр Гордон, позиция которого равным образом далека и от услужливой секретарской дотошности Эккермана при Гете, и от невзыскательного свидетельствования Серенуса Цейтблома, биографа великого композитора Леверкюна в великом романе Томаса Манна. В книге Гордона рассказчик чувствует себя равным своему герою, однако это равенство не перерастает в амикошонство, явно (и – не удержусь! – бесстыдно) присутствующее в некоторых недавно увидевших свет биографических сочинениях об Андрее Тарковском.
С тою же мерой осторожной деликатности описаны все члены семьи Тарковских – люди словно бы не от мира сего, умеющие в любых обстоятельствах “держать удар” судьбы и недруга, жить не видной постороннему взгляду глубокой внутренней жизнью. Автор книги пишет: “Тогда мне все Тарковские казались похожими на сектантов или заговорщиков”. Это происходило только по первости, когда еще не были постигнуты на опыте определяющие черты мироотношения Тарковских – самоуважение и самоотверженность, молчаливая сдержанность, тихая причастность тайнам жизни, не терпящая показных эффектов. В общении великих отца и сына их ближайший родственник А. Гордон нередко чувствует себя лишним и прямо говорит об этом: “Видеть, как отец и сын общаются наедине, ведут веселую и мудрую беседу о тайнах искусства, мне приходилось нечасто. Когда я заходил к ним в комнату, на моих глазах закрывались створки их душ”.
Немало нынче людей, чьи сновидения тревожат великие тени, в том числе и тень Андрея Тарковского. Как много эти люди изрекают запоздалых признаний, разоблачений, упреков… Биографическая и – одновременно – автобиографическая книга Александра Гордона устроена по-другому: здесь явление теней в мир свидетелей и потомков происходит органично и естественно, с соблюдением соразмерности личностей героев, требований вкуса и принципов уважительной терпимости к прошлому.
1. Тарковский Арс. А. Пунктир / Собр. соч.: В 3-х т. Т.2. М.: Вагриус, 1991. С. 235-246.
2 . См.: Тарковская М. Осколки зеркала. М.: Дедалус, 1999. Второе издание книги вышло в 2006 г. в издательстве “Вагриус”.