Метафизическая антропология Юрия Мамлеева
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2007
О Юрии Мамлееве сложился миф как о писателе экстремальном, загадочном, стоящем особняком в русской литературе. В 1960-е годы начинающий писатель, можно сказать, “затеял процесс” с современной ему литературой, потому что “отступил” от магистральных и господствующих художественных направлений. Мистик и эзотерик, духовидец и Вестник другой реальности, Мамлеев создает в своих произведениях особый мир: в нем оживают мертвецы, появляются монстры, упыри-психопаты, маньяки, идейные убийцы и самоубийцы, маргинальные, “зачеловеческие” и неантропоморфные существа. Именно эти “причудливые твари” (Проваторов) оказываются в экстремальных, исключительных ситуациях (на границе, в “зазоре” между Бытием и Не-Сверх-Бытием); они одержимы стремлением к загадочному, необъяснимому, трансцендентному, рассуждают о Вечности и Бесконечности, Смерти и Бессмертии, пытаются найти доказательства Божественного присутствия, ищут “дорогу в Бездну” и ответ на вечно преследующий их вопрос: “Кто есть я?” – не ментальный – метафизический…
Мамлеев так объясняет эту сторону своего творчества в одном из интервью: “Мои вещи – материалистическое описание земного ада, духовных бедствий, скрытых, необычных сторон человеческой души”. Писатель признается, что его философия “родилась из негативной оценки мира”. Но “черная ночь души”, пережитая некогда им самим и переживаемая постоянно его героями, – это необходимая стадия “инициации” в свет, к Богу, к катарсису.
Фантасмагорическое, сюрреалистическое изображение героев, ситуаций и событий, во-первых, имеет в подтексте метафизическое, философское (потому что “метафизический реализм, – по словам писателя, – требует жесткого погружения в нашу реальность при одновременном вовлечении в глобально-метафизические проблемы”) или “интуитивное” обоснование. Во-вторых, должно привести к шоку, удару, чтобы читатель остановился, задумался – и начал “восстанавливаться” в своей, человеческой, алхимии. Конечно, подобное “мета-облучение” не гарантирует полной духовной регенерации, но “очищающие результаты его несомненны”. Так, в рассказе “Вечерние думы” “пожилой убийца и вор с солидным стажем” Михаил Викторович Савельев вспоминает о событии, произошедшем в день Пасхи. Тогда еще молодой Савельев, забравшись в чужую квартиру, убивает топором двух людей, мужа и жену. “Вдруг из ванны, она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он еще ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький. Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: “Христос воскрес!” – и взглянул на меня так ласково, радостно. И правда, Пасха была. Со мной дурно сделалось. В одно мгновение как молния по телу прошла – и я грохнулся на пол без сознания”. Именно малец-несмышленыш произносит спасительное слово. И слово это обладает возрождающей силой: “метафизический анекдот” на всю жизнь запал в душу преступника и привел его к покаянию и монастырю.
Героев Мамлеева часто называют монстрами. Но для писателя это скорее существа, одетые в оболочку монстров: “Монстрами делает их стремление к разгадке тайн, лежащих за пределами человеческого разума, – говорит он. – Они пытаются прорвать поток обыденности. А когда человек пытается ответить на вечные вопросы, он неизбежно становится немного монстром. Эти путешественники в великое и есть самые интересные мне герои”.
Неординарность философско-художественного мышления Мамлеева закономерно вызывала разночтения в определении его творческого метода, пока писатель сам не заговорил об особой своей художественной “манере, которая ближе всего к такому определению, как метафизический реализм”. У основателя целой литературно-философской школы, лауреата премии Андрея Белого, международной Пушкинской премии опубликовано в России и за ее пределами более сорока книг. Вокруг писателя сформировалась целая группа молодых авторов – участников литературно-философского проекта “Мистерия Бесконечности”. В рамках этого проекта выходят альманахи “Мистерия Бесконечности”, “Равноденствие”, “Равноденствие. Новая мистическая волна”. С 2005 года издательство “Рипол-классик” издает серию “Библиотека метафизического реализма”, именуемую еще “Meta-прозой”. Ю. Мамлеев – президент Клуба метафизического реализма.
В работе “Судьба бытия” Мамлеев излагает свою концепцию не только метафизического реализма, но и метафизики.
Если академическая философия определяет метафизику как науку о сверхчувственных началах бытия: “обозначение попытки мысли выйти за пределы эмпирического мира, выход разума во внеэмпирическую реальность”; познание “бытия, поскольку оно бытие”; “знание о Боге и субстанции сверхчувственной” (Аристотель), то философия новейшая представляет метафизику как “вопрошание, в котором мы пытаемся охватить своими вопросами совокупное целое сущего и спрашиваем о нем так, что сами, спрашивающие, оказываемся поставлены под вопрос” (М. Хайдеггер. Основные проблемы феноменологии).
Ю. Мамлеев тоже считает метафизику принадлежностью “мира чистых духовных сущностей”, то есть “сферы надкосмической, божественной, относящейся к первоначалу и духу как таковому: весь мир «невидимого» Космоса относится к сфере иного познания”. Однако важнейшими писатель называет метафизические принципы (или “реалии”), лежащие в основании мироздания и открывающие “туманный ход иных миров” и времен, дешифрующие скрытые символы человеческого существования. И те “вечные вопросы, которые человеческий разум задает нередко безмолвному Первоначалу, – как бы ни были они наивны с абсолютной точки зрения, могут относиться к метафизическим вопросам”.
“Метафизическая реальность”, таким образом, присутствует во всех мирах априори, независимо от степени их “материализации”. Причем в литературе она может быть выражена более глубоко и полно, чем в философии, поскольку “образ” более многогранен, чем “идея”: в “образе легче выразить то, о чем невозможно помыслить” (“Свободная русская поэзия”). Героями этой, особой, литературы могут быть такие философско-метафизические реалии-понятия, как Ничто, вещь в себе, трансцендентное “Я” и т.д. Возможно, именно о подобной литературе Даниил Андреев писал в “Розе Мира”: “В этом стиле найдет свое выражение присущее Розе Мира восприятие вещей: восприятие сквозящее, различающее через слой физической действительности другие, иноматериальные или духовные слои. <…> Мне кажется, такое искусство… можно было бы назвать сквозящим реализмом или метареализмом”. Пожалуй, самым ярким писателем в пантеоне определившихся в направлении метареализма и стал Ю. Мамлеев.
Исходной точкой в антропологии Мамлеева является понимание космизма и метафизической многослойности человека и метафизической связи человека и мира. Для писателя “…человек является местом, соединяющим небо и землю. Он связан как с физическим миром, так и с миром промежуточным (то есть миром тонким, параллельным), так и с Божественным миром тоже. Поэтому в человеке есть бездны, которые относятся к высшим, Божественным мирам и… сатанинские бездны… Человек может быть зверем и ангелом – он связан с существами ниже и выше себя… соединяет небо и землю” (“Россия вечная”).
Микрокосм же человека есть отражение макрокосма мира: метафизическая уникальность человека состоит не только в том, что он “соединяет небо и землю”, а в том, что является “щелью” для проникновения в другие миры. В душе человека (Мамлеев называет ее “архетипом души Вселенной”) заложен весь код Вселенной. Поэтому человек как психо-био-социальное явление не представляет здесь интереса (“тем более он достаточно хорошо изучен мировой литературой”). Цель метафизического реалиста – познать “невидимого, скрытого человека” – и это уже выходит за пределы самой глубокой психологии. Воплощенный человек, таким образом, – лишь часть всей “метафизической ситуации человека”. И если традиционный реализм обнаруживает в душе человека две бездны: низшую и высшую, то Мамлеев говорит о многомерном видении внутреннего пространства человека, позволяющем видеть множество бездн. По замечанию Г. Гессе, “…жизнь каждого человека… вершится не между двумя только полюсами, такими, как инстинкт и Дух или святой и развратник, она вершится между несметными тысячами полярных противоположностей… единство личности – иллюзия… в особенно одаренных и тонко организованных человеческих душах живет чувство их многосложности, неоднозначности. Человек – клубок множества “я”. Любое “я”, даже самое наивное, — это не единство, а многосложнейший мир, это маленькое звездное небо, хаос форм, ступеней и состояний, наследственности и возможностей… грудь, тело всегда единственны, а душ в них заключено не две, не пять, а несметное число; человек — луковица, состоящая из сотни кожиц, ткань, состоящая из множества нитей” (“Степной волк”).
Подобное видение (“особое знание”) человека и мира ставит перед писателем и особую творческую задачу: увидеть, во-первых, за видимой жизнью черты более “грозной реальности”, которые “должны выступать обнаженно, зримо, подавляюще, давая ничем не прикрываемое видение бездн; во-вторых, раскрыть внутренние бездны, таящиеся в душе человека и в конце концов проявляющиеся в поведении, в духовной жизни, в подсознательных страхах. “И если выразить эти бездны через поведение героев, то получится то, что у Достоевского называется “фантастическим” реализмом” (см.: Голос из ничто. Рассказы. М., 1991). Называя человека существом метафизическим (или “метафизической ситуацией человека”), Мамлеев видит несколько способов его изображения. Например, через “глубинный символ”, но так, чтобы ясно ощущалось, что человек – не просто человек – “в его глубине… темнеет иное существо”, тайное, трансцендентное, о котором он сам, как воплощенный человек, не имеет никакого представления (“ибо воплощенный человек – лишь часть всей ситуации человека”). Второй способ – изображение внешнего человека как проекции внутреннего, как щель, окно в тайную сущность. И, наконец, третий – когда человек изображается как метафизическая сущность, как изначальная, вечная монада, как метафизический архетип, “некое царство в самом себе – царство, конечно, не от мира сего…” Человек – существо не просто загадочное, но и непознаваемое: “внутренне укорененное в бесконечном и неведомом. Ограниченность наших знаний о себе только указует на это”. Речь здесь идет не о типе и характере, а о “метафизической центросущности” человека.
Мамлеев не претендует на абсолютную оригинальность своей концепции метафизического реализма. В качестве примера метафизического искусства он называет творения Данте, духовную алхимию средневековья, показавшие такое знание скрытого человека, которое “абсолютно не сравнимо с тем мелким знанием о человеке, которое дает современная, самая изощренная психология”. Но только русская литература, самая, по мнению Мамлеева, философичная в мире, “осветила… душевные бездны человека, его постоянную готовность соскользнуть в экстаз или грезы…”, “превратила” литературу в форму жизни и смерти, а текст – в “постоянный факт внутренней жизни человека”. Именно героям русской литературы свойственно “периодическое соскальзывание в Бездну… в провал, вдруг образующийся при неожиданном изломе бытия, чувство его неустойчивости, ощущение его катастрофичности и апокалиптичности земной жизни”. И, наконец, именно в русской литературе XIX века начался онтологический поворот: здесь, в творчестве Гоголя и Достоевского, зародилась метафизическая литература будущего. Н.В. Гоголь, назвав своих персонажей “мертвыми душами”, первый сделал прорыв в мир, выпавший из реального мирового духа. И в этом выразился весь ужас писателя, заглянувшего в метафизическое “закулисье”. А в выломившемся из системы эстетических кодов XIX века “фантастическом реализме” Ф.М. Достоевского, в основе художественных поисков которого лежит мысль, “фундаментальная и ключевая”, что жизнь фантастичнее любого вымысла, уже определились основные принципы метафизического реализма.
Н. Бердяев, назвавший Ф. Достоевского “величайшим русским метафизиком”, “метафизиком-символистом”, был убежден, что художественный мир романов Достоевского может быть понят только в свете его открытий метафизической сущности человека и его положения в мире. Известной фразой “Я не психолог…” Достоевский как раз утверждает, что изображение психосоциального человека невозможно без метафизической доминанты, представляющей человека как изначальную, вечную монаду, метафизический архетип, ключевой концепт онтологической структуры реальности, “космическую загадку” (И. Евлампиев). В развертывании метафизического кода, скрытого за эмпирическим (“внешним” – у Мамлеева) человеком реализуется программа “реализма в высшем смысле” (Достоевский: “Я… реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой”). Мамлеев вслед за Гоголем и Достоевским увидел не только антиномичность, бездность, сиротство, внутреннюю деструкцию, всечеловечность и богоискательство русской души, но и “метафизическую истерию русского духа – неподчиненность пределу и норме” (Н. Бердяев).
Еще в XIX веке М. Салтыков-Щедрин понял не только то, что Достоевский “стоит у нас особняком”, но то, что сделало его Другим: писатель проникает “…в область предвидений и предчувствий, которые составляют цель не непосредственных, а отдаленнейших исканий человечества”. Именно в эту “область” предчувствий “скрытого, непонятного, хаотического, великого и бездонного” стремится проникнуть художественный взор Ю. Мамлеева, и это устремление определяет бытие его героев – “метафизических существ”. Однако Мамлеев придает этому бытию статус реального. Это сближает Мамлеева с магическим реализмом латиноамериканской литературы ХХ века с его сплавом реального и волшебного, обыденного и фантастического. Но в отличие от магического реализма Мамлеев использовал “не жанр мифа, а жанр обычной традиционой прозы, а в реалии этой прозы… вместил… метафорическую ткань… Фактически это новый жанр… когда в “тело” реалистического рассказа вводится метафорическое, метафизическое, символическое. Получается синтез”1. Синтез этот представляет “один из вариантов стержневой направленности художественного процесса в ХХ веке – взаимодействия неклассических систем”2.
Но необходимо сказать еще об одном “взаимодействии”. Герои Мамлеева, захваченные “другой реальностью”, изменяются не только внешне, но и в своей “человеческой центросущности”, человеческой алхимии. Мамлеев называет “чудесные” превращения своих героев метафорами, но на языке современного искусствоведения это не метафоры, а симулякры – образы искусственные, “образы отсутствующей действительности”. Сочинения Ю. Мамлеева перенасыщены цитатами, погружены в широчайший культурно-художественный контекст. В его произведениях обнаруживаются следы разновековых литературных традиций. Явственна, например, в рассказах “Свадьба”, “Крутые встречи” связь с традицией античной мениппеи и карнавально-смехового гротеска, с карнавальной идеей близости пира и смерти. Чудовищные персонажи рассказа “Крутые встречи”, кажется, сошли с офортов Босха и Гойи: тело с двумя головами, живой труп, человек-медведь. Заметны влияния готической школы ужасов и зарубежного романтизма – Гофмана, Э. По. Разумеется, особенно очевидно влияние классической русской фантастики: здесь можно найти отклик на “Гробовщика” и “Пир во время чумы” А.С. Пушкина, на “Записки сумасшедшего” и “Мертвые души” Н.В. Гоголя, но более всего – на тексты Ф.М. Достоевского.
Отмеченные черты поэтики Мамлеева внешне сближают его с постмодернизмом: виртуальная действительность и образы-симулякры, обращение к грубому, мрачному, шокирующему, феноменальная интертекстуальность в сочетании с полемикой со всеми авторами, чьи цитаты (в самом широком смысле) он использует. Игровая вариативность в разработке коллизий и решений проблем, оставляющая иногда впечатление незавершенности авторской мысли, способствует восприятию его произведений как Текста, открытого в бесконечность. Однако основа творчества Мамлеева – повседневная реальность. Неведомое предстает у него не как нечто фантастическое, а как “умопостигаемая интуитивная реальность”. С реализмом связывает Мамлеева и стремление высказать собственную мысль о мире – свою философскую космоантропологию.
Вася Куролесов, один из “метафизических путешественников” Мамлеева (“Бездна”), признается: “Из Вселенной я вроде вышел в неописуемое, в Божественное, в Абсолютное – все на месте, как надо, Бог есть Бог – и все равно, даже после этого я все бегу и бегу! Куда же мне теперь-то бежать, после Божественного?.. Ухожу я, Господи, или к тебе, вовнутрь, в себя, или в такую даль, что ее и никаким знаком не обозначишь, никакой пустотой не выразишь”.
Совершенно очевидно, что здесь речь идет о пути к сверхреальному, пути в Бездну внешнюю – за пределы всего известного и мыслимого – и в Бездну внутреннюю – в тайны души человеческой. Поэтому определить сюжеты произведений о подобных странствиях словами “космическое путешествие” будет неточно. Причем все шаги в трансцендентное у персонажей рассказов Мамлеева реалистически обусловлены. В рассказе “Бегун” способность Васи Куролесова облететь всю Вселенную, видимую и невидимую, – это способность его воображения, следствие (симптом) психической болезни человека, пытавшегося “выскочить из самого себя” – и надорвавшегося. Основной корпус текста рассказа – “записки сумасшедшего”, разделенные на две части, соответствующие двум фазам заболевания и двум вариантам фантазирования: первая часть – “Записки Васи Куролесова (“В тот период, когда он бегал, скидывая свое тело”), вторая – “Записки Васи Куролесова после того, как Заморышева отметила, что он сам стал “потусторонним чудовищем”. В соответствии с литературной традицией в образе Васи Куролесова представлен вариант “мудрого безумца” (ср.: Поприщин в “Записках сумасшедшего” Гоголя). Одержимый маниакальным психозом, Вася не только не теряет способности острого и меткого наблюдения: он склонен к анализу и к оценке увиденного.
Вопреки практике постмодернизма Мамлеева занимает не болезнь Васи (болезнь – художественная условность, как у Достоевского), а восприятие современным “средним человеком”, обывателем, традиционных утопий и религиозных мифов: “Мысль моя и мое “я” облетают все эти поганые, пусть и блаженные, миры. Всюду-то я заглядываю и подглядываю, всюду сую свой нос… навевая на прохожих мысль о сумасшествии. Я и здешних обитателей пугаю. Потому что я как бы все космические законы – по воле Невидимого – перескочил и пугаю всех своей нестандартностью. О звезды, звезды! Хохочу, хохочу, хохочу!”. Здесь, на мой взгляд, просматривается аллюзия на утопию “золотого века”, изображенного Достоевским в “Сне смешного человека”. В новелле Достоевского дети прекрасной звезды, на которую попал “смешной человек”, “жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители: они любили друг друга и были радостны и блаженны; они не желали ничего и были спокойны; они не стремились к познанию жизни, так, как мы стремились сознать ее, потому что жизнь их была восполнена. У них почти совсем не было болезней, хоть и была смерть, но старики их умирали тихо, как бы засыпая, окруженные прощавшимися с ними людьми, благословляя их, улыбаясь им и сами напутствуемые их светлыми улыбками. Скорби, слез при этом я не видел, а была лишь умножившаяся как бы до восторга любовь, но восторга спокойного, восполнившегося, созидательного”. Описание одного из пластов Вселенной, в который заглянул Вася Куролесов, – пародийная реплика на утопию Достоевского: “Время-то у них, матушка-покойница, длится не как у нас, а медленно-медленно, и живут они, паразиты, до нескончаемости, по нашему если считать, по-глупому, то миллионы и миллионы лет. Все такие блаженные, самодовольные, боги, одним словом, тела из тончайшей субстанции… И чего они нашли хорошего в этой бесконечной своей радости и блаженстве? Одна тупость и никакой Бездны. Сиди себе и радуйся миллионы лет. У нас бы все с ума посходили от таких надежд”. Впрочем, критически отнесся Вася и к преисподней, и демонов он оценил, исходя из человеческого опыта и высших человеческих потребностей: “Демоны… еще хуже небожителей. Сволочи. Только под себя работают. Но в основном: они Главного боятся. А Главного бояться, значит Бездну не знать, значит, самое глубинное мимо себя пропустить. Те, небожители, особенно которые повыше, вьются вокруг Главного по глупости, дескать, и мы в Свету, а самой великой тайны не знают, а эти, демоны, трясутся при мысли о Духе Главного, думают, что исчезнут при ем. Боятся!”
Устремленность самого Васи к Бездне (даже после входа в Абсолютное, к Богу – это, по мысли писателя, проявление русской ментальности, космологическая функция которой состоит в том, чтобы быть посредницей между Абсолютом (в том числе и Богом в самом себе) и Запредельной Бездной. В такой трактовке русской ментальности Россия – это уже не одна шестая земного шара, а нечто несравненно большее, и Вася это сознает: “И Русь-то, кстати, есть не только на нашей грешной Земле”. Замечание нуждается в объяснении. В книге “Новый град Китеж”, которую Ю. Мамлеев написал совместно с Т. Горичевой, представлена концепция Космологической или Метафизической России. Согласно данной концепции, “то, что лежит в основе исторической России, выходит за пределы нашего земного мира и является одной из глубочайших тайн отношений между Богом и Космосом… Наша историческая Россия – это только одно из проявлений Космологической России, которая может проявляться на других планетах, в другом временно-пространственном мире. Идея России выходит за пределы нашего земного мира и за пределы человеческого – а если это так, то неизбежно она проявится в других мирах”3. Нет сомнения, что концепция Космологической России продолжает традиции Н. Бердяева и “крайних славянофилов”, связывавших идею России с идеей человечества. А существа, которые живут в Космологических Россиях, должны быть некоторыми аналогами не просто земных людей, а определенного человеческого архетипа. И если уж возможно возникновение русских в других Мирах-Россиях, то таких, “которые с “надрывом”, с “безуминкой”. Но, конечно, прежде всего они, эти существа, должны воплощать русскую идею в той форме, которая соответствует их миру.
Так сюжет о побеге в Вечность “мудрого безумца” приоткрывает авторский миф о Космологической России.
Другую грань этого мифа представляет концепция “метафизического я”, “Бога в себе”, изложенная Мамлеевым и в философских работах (“Судьба бытия”; “Россия вечная”). В основе этой концепции – восточная метафизика. Суть ее – в обретении человеком Бога внутри себя. Не искры Божией, не сознания Бога, а Бога целиком, полностью совпадающего с Абсолютом. Андрей Артемьевич, один из метафизических путешественников Мамлеева (рассказ “Дорога в бездну”), который “проповедовал и практиковал древнее и традиционное учение (Веданту), возникшее еще в Индии, но прошедшее через его огненный опыт и освещенное им чуть-чуть иначе, в русском пламени”, изложил своим ученикам “концепцию метафизического я” так: “Согласно адвайте – Веданте… абсолютное, высшее начало – вечное и надмирное, его многие называют Богом, – “содержится” внутри нас, а все остальное – страшный сон. Каждый человек может открыть в себе это Высшее я или Бога, отождествить себя с ним, уничтожив ложное отождествление себя со своим телом, психикой, индивидуальностью и умом, перестав быть, таким образом, “дрожащей тварью”… И тогда человек станет тем, кто он есть в действительности: не Николаем Смирновым, например, не человеком даже, а вечной абсолютной реальностью, которая невыразима в терминах индивидуального бытия, времени, числа и пространства и которая существует, даже когда никаких миров и вселенной нет”.
Философско-художественная антропология Мамлеева складывается, таким образом, как синтез концепций русской религиозной философии, “русской идеи”, в особенности теорий Н.А. Бердяева, индийской метафизики, Адвайте – Веданты, догматического христианского учения об обожении человека, ницшеанского самообожения, элементов философии Хайдеггера об обретении человеком самого себя. И, разумеется, убеждения Достоевского о необходимости для человека, всегда имеющего “искру божью” в душе своей, обрести прочную внутреннюю связь с Богом и Сыном Его.
И это не игра в варианты, не утверждение мысли о невозможности обретения абсолютной Истины, наконец, не выражение релятивистской тенденции, характерной для постмодернизма. В сложном синтезе учений моделируется собственная моноидея писателя, мысль о хаосе и тьме в душе современного человека, которые свет христианской любви не всегда в состоянии проницать: сегодня человек, и признавая Христа, даже принимая его как идеал, еще не спасается этим признанием, поскольку “идет дальше”, оказывается на перепутье между Богом и Бездной.
Заявленная творчеством писателя Юрия Мамлеева концепция человека как “метафизической ситуации” – новый “квадриллион” на пути “интуитивного” проникновения в духовную алхимию Человека.
1. Метафизический реализм писателя-оптимиста. Беседа с А. Вознесенским. Независимая газета. 2000, 25 мая.
2. См.: Лейдерман Н. Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950-1990 годы. Т. 1. М., 2002. С.17.
3. Мамлеев Ю. В. Россия вечная. М., 2002. С. 116-125. Подробнее об этом см.: Мамлеев Ю. Судьба бытия (гл. “Последняя доктрина”). М., 1997.