Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2007
Этот день начался, как самый обыкновенный рабочий день. Серд;це Нефедова не екало, рейсшина из рук не падала, и ничто, как говорится, “не предвещало”. Но часов около двенадцати его вдруг позвали к телефону, и не к простому, а к городскому, служившему для связи с внешним миром (телефон этот висел на стене в вахтерской рядом с плакатиком “Не болтай”). Слегка недоумевающий Нефедов снял трубку, и… не останься рейсшина в отделе, то выпала бы из рук непременно. Внешний мир заговорил с ним далеким междугородним голосом тети Тани. Московская тетя кричала, еле слышимая за грозовыми разрядами эфира, но смысл Нефедов уловил: минувшей ночью Надю наконец-то увезли в роддом. И это было не главное! Она, то есть тетя Таня, выпила много таблеток, не спала, ужасно волновалась, и вот теперь счастлива сообщить Игореше, что он стал отцом.
– Три восемьсот пятьдесят! Дочь! – донеслось до Нефедова. – Роддом имени Клары Цеткин, переулок Шелапутинский!
В те времена рожать в нашем городе было небезопасно в септическом отношении, и все, кто мог, старались это делать в Москве. Беременных отправляли в столицу к родственникам или знакомым, и там они дохаживали последние денечки. Когда начинались схватки, знакомые вызывали “скорую”, которая везла роженицу в ближайший роддом, естественно, московский, где та уже обычным порядком становилась мамой. Такую же нехитрую комбинацию осуществили Нефедовы с тети Таниной помощью, в результате чего Надя попала в роддом имени Клары Цеткин, в котором и разрешилась благополучно Катей при полном соблюдении санитарных норм.
Известие о том, что у Нефедова родился ребенок, не оставило равнодушным никого в отделе связующих материалов. Кошелев, Зоя Николаевна – все побросали рейсшины и радостно заохали, и громче всех, конечно же, Ксенофонтов, который тогда еще был не начальником, а таким же молодым специалистом, как Игорь, только талантливым. Этот Ксюха, друг Нефедова еще со школы, кроме таланта, обладал еще красавицей двухцилиндровой “Явой” – “обделанной”, как тогда говорили, то есть с бахромой на сидении, дугами и “спортивным” рулем. Поэтому первое, что предприняли они с Игорем после работы – сели на замечательную “Яву” и помчались в магазин за водкой. Выпивали “на природе” – с Кошелевым и еще двумя или тремя сослуживцами. Когда водка кончилась, “Яву” снова завели и снова помчались – даже быстрее прежнего. Ксюха так закладывал мотоцикл на поворотах, что дуги чертили по асфальту, оставляя длинные снопы искр, но все обошлось. Непонятно только, как при такой скорой езде их догнал мент на мопеде. Едва приятели вернулись с новой партией бутылок, мент этот тоже подкатил на своем драндулете, слез с него и стал пешком гоняться за Ксюхой, требуя у него права. Но тут уже вся компания принялась бегать за ментом, наперебой толкуя ему про исключительность момента. Когда до мента дошло, он сменил гнев на милость, повесил фуражку на руль своего мопеда, и, пригладив волосы, вместе со всеми торжественно принял за здоровье новорожденной полный стакан. Что было потом, до встречи с Шерстяным, и где, собственно, они его встретили, – это не так уж важно. Память Игоря сохранила только рык мотоцикла и ветер в волосах, – видимо, они с Ксюхой еще порядочно поколесили по городу. А когда Игорь начал приходить в себя, Шерсть был уже с ними.
Два повода уважительных есть у мужчины, чтобы устроить мальчишник, – это предстоящая женитьба и рождение ребенка. В первом случае он вступает в новую для себя семейную жизнь, а во втором – за ним вроде как захлопывается дверь. Но в том-то и дело, что Нефедов, по сути, мальчишника не устраивал – он был чужд подобных символических представлений. Просто, узнав, что Надя успешно родила, он испытал столь сильное облегчение, что словно вовсе лишился веса. Он сделался невесом, как муха, как птичье перо, которым не страшны паденья, но которых любой ветерок несет куда ему заблагорассудится. Поэтому Игорь не чувствовал страха, мчась верхом на ревущем мотоцикле, и поэтому без колебаний принял шерстяновское предложение махнуть с ним в Москву.
Но, прежде чем Шерстяному сделать это предложение, а Нефедову его принять, Игорю еще надо было более или менее придти в чувство. Как уже сказано, неизвестно, где они встретили Шерстяного, но факт тот, что домой “Ява” привезла троих. Ксюха держался за руль, Шерсть держался за Ксюху, обнимая при этом сидевшего между ними Нефедова. Нефедов ни за что не держался, потому что спал. В таком составе они подкатили к сараю, в котором жила “Ява”, расположенному на задворках пятиэтажки, в которой жил ее хозяин. Когда мотоцикл встал, Шерсть слез первым и, придерживая за подмышки, положил Игоря на траву. Ксенофонтов, выключив мотор и поставив машину на подножку, тут же рухнул рядом с Нефедовым и отключился сам. Шерстяной посидел немного, потом отвязал от мотоциклетного багажника Ксюхин “дипломат”, достал из него недопитую бутылку, отхлебнул из нее порядочно и с довольной физиономией закурил.
Кому сегодня действительно повезло, так это Шерстяному: приехал в город буквально на час, выпросить у матери денег, а попал на гулянку. Шерсть никогда не рожал детей и уж тем более не собирался жениться, но он очень любил мальчишники. Легкость, которую Нефедов испытал по случаю, Шерстяному была присуща, как говорится, по жизни. Он и в трудах своих с юных лет проявлял непостоянство, фарцуя то джинсами, то пластинками, то еще чем-нибудь. Вообще подобные занятия не поощрялись тогдашними нашими законами, но Шерсть, хотя не нажил ни копейки от своей предприимчивости, зато ни разу и не был пойман. Такой уж был человек: невесомый и, если можно так выразиться, безушибочный.
Все сложилось удачно для Шерстяного в этот день: и мать дала сорок рублей, и с друзьями он выпил и покатался. Одно было досадно: поздно они встретились. Ксюха с Гариком, “готовые”, уже спали в траве, а Шерстяному очень хотелось продолжить. И тогда ему в голову пришла идея. Он вторым заходом покончил с водкой и принялся тормошить Нефедова. Он хлопал его по щекам, щекотал травинкой в носу, заставляя чихать, и, наконец, добился того, что Игорь открыл глаза.
– Здорово! Ты откуда взялся? – было первое, что спросил Нефедов.
Но Шерстяной не стал пускаться в долгие объяснения, а предпочел взять быка за рога:
– Поехали, Гарик, со мной в Москву, – весело предложил он.
Если бы в ту минуту Нефедову явился черт с рогами и предложил лететь с ним на Лысую гору, то и тогда он не нашелся бы чем возразить. Язык и мысли его совсем не слушались. Зато Шерсть говорил живо и напористо:
– Как хорошо-то я придумал! – убеждал он. – Переночуешь у меня в общаге, а завтра с цветами прямиком к Надьке.
Способ известный: чтобы подбить человека на какую-нибудь глупость, надо представить ему доводы разума. Игорь слушал своего искусителя, лежа навзничь в траве. Шерстяновский замысел казался ему все более здравым и логичным. Противные аргументы предъявлял только собственный его организм: Игоря подташнивало, и одновременно хотелось спать. “Ну ничего, надо только взять себя в руки, – подумал он. – Ведь Шерсть дело предлагает”.
– Ладно, едем, – решился он наконец. – Только поставь меня на ноги.
Что от него и требовалось. Шерстяной помог Игорю подняться, отряхнул на нем одежду, и приятели, мысленно попрощавшись со спящим Ксенофонтовым и его “Явой”, двинулись в сторону станции.
Они шли на станцию, как могли, поторапливаясь, потому что Шерстяной знал какую-то особенно скорую электричку. Электрички для жителей Подмосковья – больше, чем средство транспорта. Что ни говори, езда на электричке – это все-таки путешествие. Каждый раз, оказавшись в пути, человек словно бы зависает между домом и великой Москвой, между двумя мирами, даже можно сказать, между временами – прошлым и будущим. Здесь, в этих обшарпанных вагонах, он обретает третье состояние и особый духовный опыт. Нет сомнения, что езда на электричке делает его внутренне богаче. Но это к слову и больше касается людей трезвых. Шерстяной же с Нефедовым были нетрезвы. Они вошли в вагон при закате солнца, а проснулись уже близ Ярославского вокзала, когда наступило то, что в Москве называется ночью.
Дорогой Нефедов отчасти протрезвел, но не настолько, чтобы, очутившись на перроне, сразу же пуститься на рысях, как это сделал Шерстяной. И в переходах метро Игорь отставал от приятеля, а догоняя, то и дело наступал на чьи-то пятки. Он собирался и все не успевал спросить Шерстяного, куда же они едут. Выйдя на поверхность, они еще довольно долго топали вдоль какого-то желтого проспекта, к ночи уже обмелевшего, но еще хранившего дневной смрад. Наконец Шерстяной свернул в квартал каких-то немолодых, сумрачных, мореного кирпича высоких домов.
– Здесь я обитаю, – объявил он не без гордости. – Хороший район, между прочим.
Через минуту они уже входили в один из здешних подъездов. В нос Нефедову аммиаком ударила кошачья вонь.
– Дыши глубже, – посоветовал Шерстяной. – Быстро протрезвеешь.
Громыхающий старый лифт с остекленной клетью и сложно устроенными дверями доставил приятелей на восьмой этаж. Среди нескольких квартирных дверей на площадке, обитых кожзаменителем и украшенных бронзовыми номерами, одна была не обита и номера не имела.
– Прошу! – Шерстяной толкнул необитую дверь, и она, оказавшись незапертой, открылась вовнутрь.
Квартира, в которую Игорь ступил, походила на запущенную коммуналку. Коридорная лампочка свисала на проводе, заплетенном в косичку; нить накаливания ее едва просвечивала сквозь абажур из паутины. Лампочка слабо освещала хлам в коридоре и рваные обои.
– Ты же говорил, что в общаге живешь… – Нефедов недоуменно оглядывал сумрачное обиталище.
– Ну да, – подвердил Шерстяной. – Это оно и есть – общежитие Московской филармонии.
Он повел Игоря коридором, показывая на закрытые двери.
– Здесь конферансье живет, он сейчас на гастролях… Эта комната пустая… В этой Борька, танцор… А вот и мои хоромы.
Шерстяной толкнул и эту дверь, но не тут-то было.
– Вот те раз, – пробормотал он. – А где же наша Марыська?
– Какая Марыська? – удивился Игорь. – Ты разве не один живешь?
– А я тебе не сказал? – Шерсть искал по карманам ключ. – Я сперва с Борькой жил, а теперь вот к Марыське перебрался. С бабой же веселей – правда?
Ключ наконец нашелся, и Шерстяной отпер дверь.
– Вуаля! – сказал он. – Входи, Гарик, и будь как дома.
Но не очень-то домашней оказалась комната. Шерсть щелкнул выключателем, и под потолком зажглась лампочка, такая же голая, как в коридоре, только поярче. Увечный, словно списанный из Дома колхозника, гостиничный гарнитур составлял здешнюю меблировку. Украшений на стенах было всего два: на одной старая афиша с Аллой Йошпе и Стаханом Рахимовым, а на другой бурое звездообразное пятно, тоже, очевидно, давнишнее, потому что выцвело и поблекло, как сами обои.
– Не грусти, Гарик, общага как общага! – ободрил товарища Шерстяной. – А вот мы сейчас стол организуем.
Он усадил Нефедова на продавленную кровать и не мешкая принялся “организовывать” стол. Из одежного шкафа Шерсть извлек бутылку с надетым на горлышко пальцем от резиновой перчатки.
– Ректификат, – пояснил он. – В типографии беру.
Действительно, на бутылке еще видны были черные отпечатки пальцев.
– А что ты в типографии делаешь? – вяло поинтересовался Игорь, подавляя глотательный спазм.
– Как что? Я тебе не сказал? Я же администратором работаю – афиши, программки, заказать, привезти…
– Для филармонии?
Шерстяной засмеялся.
– Ну да, чудила! А то что бы я тут жил?
Отлучившись куда-то, видимо, на кухню, Шерсть принес кусок вареной колбасы в бумаге, хлеб и банку рыбных консервов.
– Не знаю – сайра наша или Борькина. Ну пусть будет наша.
Вместо рюмок хозяин выставил две щербатые чашки, а воду для разведения “ректификата” принес в большом эмалированном чайнике. Это довершило организацию стола. Друзья налили спирт в чашки и разбавили каждый по вкусу.
– Ну за тебя! – сказал Шерстяной. – Главное – не принюхивайся.
Кто пробовал, тот знает, что нет ничего противнее технического спирта, вонючего и потеплевшего от реакции с водой. Право слово – лучше уж его пить неразбавленным. Влив в себя полчашки этой дряни, Игорь еще долго пережидал, сжимая челюсти, пока стихнут рвотные позывы. Но, кроме тошноты, ничего не ощутил он – ни горячей волны в теле, ни хмельного одушевления. Технический спирт не из тех напитков, которые бьют на скорый эффект.
– Повторим? – предложил Шерстяной.
Они развели себе еще и снова выпили. Вторые полчашки “пошли” не лучше и не хуже первых. Отдышавшись, Шерстяной откинулся на стуле.
– Ну и как тебе? – спросил он.
Нефедов пожал плечами.
– Гадость, но пить можно.
– Я не про то. Я говорю, как тебе мой апартамент – ништяк я устроился?
– Ничего. – Игорь покачался на кровати. – Если клопов нет, то жить можно.
– Ты что, – возразил Шерстяной, – откуда в Москве клопы? Тараканы – другое дело.
Он закурил и с довольным видом оглядел свое жилище.
– А к Марыське переехал, и вообще красота. А то от танцора после репетиций конем разит.
– А от Марыськи…
– Что от Марыськи?
– Ко… конем не разит?
Шутка была неприличная, и Нефедов сам это почувствовал. Он хотел ее как-то сгладить, но неожиданно обнаружил, что больше не в состоянии произнести связной фразы.
– Ты что бормочешь? – удивился Шерсть.
Игорь молча махнул рукой.
– А, понял, – Шерстяной кивнул, – спиртяга догнал. Давай еще по черепушке – и антракт.
Они выпили еще, и в разговоре их возникла пауза, которая вполне могла бы перейти в обоюдный сон. Но не прошло и пяти минут, как дверь в комнату неожиданно отворилась, и на пороге появилась молодая женщина.
– Марыська! – обрадованно воскликнул Шерстяной.
Встав со стула, он шагнул ей навстречу, но внезапно ноги его подкосились, и Шерсть упал на четвереньки.
– Опля! – Марыська отпрянула, но сзади ее поддержал молодой человек, вошедший за ней следом. И тут же она и ее спутник должны были посторониться, потому что Шерсть, зажав рот, устремился из комнаты вон.
Шерстяновская подруга оказалась небольшого роста и весьма неяркой внешности. Молодой человек, вошедший с ней, был длинноволосый блондин, неширокий в плечах, но с сильно развитыми ляжками. При нем был полиэтиленовый пакет с красной потертой эмблемой “Мальборо”.
– Давно тут сидите? – поинтересовалась Марыська у Игоря. И, не дожидаясь ответа, скомандовала блондину: – Выгружай пиво, что стоишь.
В пакете с эмблемой “Мальборо” действительно оказалось пиво, разлитое в цилиндрические жестяные банки.
– Финское, – пояснила Марыська.
Опустошив пакет, молодой человек протянул руку Игорю.
– Борис, – представился он, откинув со лба золотистую прядь.
– Игорь, – ответил Игорь, совладав с языком.
– А я Марыся, – сказала Марыська. – Это потому что я полька.
Она плюхнулась на кровать рядом с Нефедовым, а Борис, держа прямой корпус, сел против них на стул. Игорь понял, что он и есть тот самый танцор. Марыська протянула Игорю банку.
– Держи, – сказала она. – Пиво – финское.
Нефедов попробовал открыть банку и не смог – он дергал колечко наверху не в ту сторону.
– Давно в столице? – спросила Марыська с усмешкой.
– Проездом, – ответил Игорь.
Она помогла с колечком, и пиво, вырвавшись наружу, залило Нефедову штаны. Все трое стали пить прямо из банок, из неудобных отверстий, проделанных в крышках. Пиво было сильно газированное и вызывало немедленную отрыжку, но Марыське нравилось.
– Умеют финны делать, – заметила она.
– Немецкое лучше, – возразил Борис.
– Ты просто сноб!
Марыська повернулась к Нефедову, желая продолжить знакомство:
– Так давно ты в столице? Ах да… Я хотела спросить: фарцуешь, как Вадик?
– Какой Вадик? – Игорь не сразу понял. – А, Вадик…
– Кстати, – Марыська встрепенулась. – Ты бы глянул, Борь, что с ним.
Танцор без возражений встал и вышел, играя ляжками.
– Сноб, – повторила Марыська, глядя ему вслед. – А то я не знаю, что немецкое лучше.
Борис вернулся очень скоро.
– Спит, – доложил он. – Спит в коробках.
– Ну и ладно, – кивнула Марыська. И пояснила для Игоря: – В пустой комнате. Там у нас коробки свалены.
“Глупо, – подумал Игорь. – Только что был трезвее меня – и вот, пожалуйста”.
Марыська между тем предложила сделать ерша.
– Пиво хорошее, – сказала она, – но что-то не берет… Как вы на это смотрите?
Танцор на ерша смотрел отрицательно, а Нефедову было уже все равно. Они с Марыськой смешали себе в чашках пиво со спиртом и, чокнувшись, выпили.
– За знакомство, – сказала Марыська. – Но ты мне так и не сказал, чем занимаешься. Я, например, дизайнер.
– Оформитель, – поправил Борис. – Она афиши рисует.
Марыська обиделась:
– А ты – кордебалет.
– А у меня сегодня дочь родилась, – сообщил Нефедов.
Борис с Марыськой, замолчав, переглянулись.
– Женатый, стало быть?
– Поздравляю. – Тонкая усмешка тронула губы танцора. Он допил свое пиво и катнул пустую банку по столу. – Что ж, я, пожалуй, пойду. У меня завтра репетиция.
Когда за Борисом закрылась дверь, Марыська иронически хмыкнула:
– Репетиция… Скажи лучше – партнер обломился. – Она повела плечом. – Не люблю таких! В нем духовного – только внешность.
Оставшись вдвоем, они выпили еще ерша за здоровье новорожденной. Потом еще. Потом Марыське почему-то вздумалось читать стихи. Она достала откуда-то пачку машинописных листов и принялась, подвывая, декламировать. Одни стихи были ее собственного сочинения, а другие, как она сказала, поэта Мандельштама. Марыська просила Игоря угадать, где чьи. Он угадывал безошибочно, несмотря на то, что был уже крепко пьян, и Марыська за это ругала его снобом. Потом Игорь окончательно отключился.
Он отключился там же, где сидел, – на кровати. Заметив, что Игорь уже не слушает, Марыська убрала свои листки, выключила в комнате свет и легла рядом с ним. Увы! Несколько минут она пролежала, вслушиваясь в мерное сопенье Нефедова, и когда убедилась, что он спит беспробудно, встала с ложа той же неузнанной, что легла. Что-то с досадой проворчав, Марыська вышла из комнаты, и скоро где-то в квартире послышался хруст картонных коробок. Общежитие Московской филармонии погрузилось в сон и тишину.
Но тишина в большом городском доме – понятие относительное. Здесь тишина – это когда на смену дневному гулу приходит разнообразие звуков. То кухонная раковина, сглотнув, разразится икотой; то зашумит, волнуясь, канализационное древо. То послышится вдруг ход лифта, отзываясь легкой дрожью в стенах: по ночному времени это событие… Нет, оттого что люди угомонились, жизнь в доме не прерывается. Вот из отдушины в полу показалась голова; лоб ее широк и отблескивает, словно небольшой автомобильный капот. Голова подается вперед, и кверху взметываются две антенны, очень длинные и подвижные. Не без труда существо выдавливается из отдушины. Корпус его, лбу под стать, оказывается глянцевито-лекальных форм, как у дорогого авто. Это замечательное создание никак не напоминает суетливых, похожих на семечковую шелуху, “пруссаков”, обитающих в панельных “хрущевках”; зовется оно – московский черный таракан. Местный уроженец, он здесь не проездом и не по лимиту – он жил тут и до Борьки-танцора, и до Марыськи с Шерстяным.
Таракан немного отдохнул, поводя на все стороны усами, а потом направился к помойному ведру. Обилие еды и ее, так сказать, шаговая доступность составляли в его жизни бесспорное удобство. Но Москва город тесный: не успел наш таракан забраться в ведро, как откуда-то появился другой. Второй субъект оказался даже представительнее первого: в десертной ложке он мог бы поместиться, только свесив ноги. Скрестив усы, земляки обменялись приветствиями. Но, покуда они здоровались, отовсюду стали уже стекаться новые и новые их собратья. Таким образом у ведра вскоре собралось изрядное общество, все члены которого принадлежали более или менее к одному кругу.
Но за светскими церемониями тараканы не забывали о главном – о еде. Энергичный шорох, исходящий из помойного ведра, долгое время слышен был на кухне и за ее пределами. Лишь часом или двумя позже тараканы стали покидать свой “ресторан”. Они переваливались через край ведра и грузно шлепались на пол. Дальше у каждого была отдельная программа: одни собирались отложить яйца, другие просто отправлялись прогуляться по квартире. Из этих гуляющих некоторые посетили Марыськину комнату и заинтересовались там спящим Нефедовым. Они забирались к Игорю на кровать и щекотали его лицо своими усами; они карабкались к нему на голову, цепляясь за волосы, и, несмотря на свою большую толщину, пытались зачем-то протиснуться ему в ухо. Игорь с омерзением сбрасывал с себя наглых насекомых, расшвыривал и бил их ботинком. Однако на шум борьбы к тараканам стала прибывать подмога, и некоторые из прибывших были уже сами больше ботинка….
Ситуация для Игоря становилась отчаянной. Но, как это случалось с ним и раньше, в последний миг словно протянутая свыше рука вытащила Игоря из кошмара. Правда, на этот раз рука оказалась зримая и осязаемая.
– Хватит кричать, просыпайся! – Шерстяной тряс его за плечо.
Игорь рывком сел в кровати.
– Тараканы! – пробормотал он взволнованно.
– Какие тараканы? Где?
– В голове у него – вот где! – хихикнула Марыська.
Нефедов протер глаза, чтобы поскорее узнать действительность. Со стены ему улыбались Алла Йошпе и Стахан Рахимов. На Алле было черное платье с блестками, а на Стахане белый сценический костюм. Шерсть с Марыськой выглядели не столь презентабельно, но тоже смотрели на Игоря с улыбкой.
– Вставай, молодой папаша!
Марыська у зеркала плела косу. Она недавно побывала в ванной, и теперь, вместо халата, на ней висела одна только мужская рубаха, вполне открывавшая Марыськины ноги. Ноги были коротковатые, нестройные, но это ее не особенно портило, потому что и вся Марыська была поутру нехороша.
– Вставай, Гарик! Жизнь продолжается.
Шерстяной был подозрительно весел, – очевидно, успел уже опохмелиться. Игорь оглядел стол с остатками вчерашней трапезы, но ни пива, ни бутылки со спиртом не увидел.
– Починиться бы… – сказал он неуверенно.
Марыська хихикнула:
– Не выйдет! Кое-кто уже починился.
Шерстяной, не сконфузясь, парировал:
– Не виноват я, что вы долго дрыхнете! Зато… – Он солидно похлопал себя по карману. – Зато у меня есть сороковник. Сейчас поедем и все починимся, как полагается.
– Мне в роддом надо, – напомнил Нефедов.
– Успеешь, – успокоил Шерстяной. – Ты же не хочешь заявиться к Надьке в таком виде? Она расстроится.
И снова Игорь дал себя убедить. Он отправился умываться, а когда вернулся, приятели его были уже одеты на выход. Десять минут еще ушло у Марыськи на проработку черт лица; и вот уже вся троица, не в лучшем самочувствии, но полная надежд, покинула общежитие. Лифт опустил их на московскую землю, дворы вывели на проспект, троллейбус доставил к станции метро, метро оглушило, закрутило и замело их в трубу тоннеля.
Пассажиры в вагоне покачивались, словно повешенные на общей перекладине. Нефедов смотрел на мелькание фонарей в черном окне и пытался понять, правильно ли он поступает, что едет куда-то опохмеляться. Но мысли, не задерживаясь, бежали сквозь голову, как эти самые фонари.
Сказал Шерстяной, куда они едут, или нет? Если сказал, то Игорь не расслышал или не запомнил. Наверное, куда-то в центр, потому что место, где они вынырнули из метро, оказалось чрезвычайно многолюдным и оживленным. Нефедову в нос ударил сгущенный городской запах, а уши заложило плотно-мозаичным городским шумом. Пешеходы, машины, – все здесь бежало в разных направлениях, но с одинаковым целеустремленным видом. Впрочем, Игорь заметил, что одна группа людей в уличном деловитом круговороте оставалась неподвижной – это была очередь. В те времена очередь считалась нормальной частью городского пейзажа, потому что у населения имелся постоянный неутоленный платежеспособный спрос. Зато по составу очереди легко было понять, что где дают. Здесь, в этом месте, населению, очевидно, давали выпить, так как очередь состояла из одних только невесело глядевших мужчин без авосек. Вереница страждущих тянулась вдоль цоколя дома и спускалась по лестнице туда, где ниже нулевой отметки устроено было крыльцо наоборот. Вывеска на стене лишь подтверждала, что в подвале располагается пивбар.
Нефедов сник было, увидав длинную очередь, но Шерстяной не стал спрашивать крайнего, а повел их с Марыськой мимо небритых мужчин, пахнущих бедой, прямо вниз, ко входу, где держал оборону внушительного вида служитель. С карманом этого служителя Шерсть проделал ловкую и почти незаметную операцию – словно трамвайный “щипач”, только в обратном направлении. Охранник даже не взглянул на них, но в его обороне как бы случайно образовалась брешь, и наша троица мигом просочилась в заведение под матерную, но справедливую брань законных очередников.
Пивняк оправдал Игоревы ожидания – он оказался большим, полутемным, продымленным и многолюдным, как вокзал. Здесь воняло одновременно засохшим пивом, рыбой, табачным перегаром и мужским потом. Туманный воздух дрожал от крика, который был тут единственным способом общения. Посетители за столиками о чем-то дружески орали между собой; орали с невозмутимыми лицами официанты, принимая заказы; и что-то совсем неразборчивое орали охрипшие музыкальные колонки, развешенные по углам зала. Здешние официанты были все мужского пола и все одеты в полуформу – белые замызганные куртки. Бегали они довольно резво, но выглядели нетвердыми на ходу и обращались с посетителями запанибрата. Не успели наши приятели оглядеться в зале, как услышали оклик:
– Молодые люди, сюда прошу!
Человек в белой куртке, протиравший стол, помахал им тряпкой.
– Что вы там торчите, как три тополя?
Стол, за который их так любезно пригласили, был шестиместный. За ним уже сидело трое мужчин, молчаливых и бесстрастных, как опиумные курильщики. Несмотря на полуденный час, эти трое успели настолько нагрузиться, что не могли ни пить дальше, ни встать и уйти. Было ясно, что они зря только занимают посадочные места, но, видимо, здешние порядки не позволяли выставить человека за здорово живешь.
– Что хотели, молодые люди?
Вопрос официанта показался Игорю смешным. Чего же еще тут хотеть, кроме пива? Однако, как выяснилось, вопрос относился к закуске.
– А что у вас есть? – спросил в свою очередь Шерстяной.
– Креветки свежие.
– Креветки дорого, – вступила Марыська. – А еще есть что-нибудь?
Официант отвел глаза.
– Есть, но я не рекомендую.
– Тогда так бы и спросили: не хотите ли креветок?
– Я так и спрашиваю.
Официант уже нахмурился, решив, похоже, лоббировать свои креветки до последнего, как вдруг получил неожиданную помощь.
– Хочу креветок! – заявил Игорь. – Я их в жизни не пробовал.
Заказ наконец был сделан, и не успели приятели выкурить по сигарете, как на столе перед ними уже появились шесть кружек пива и большая суповая тарелка, в которой розовой горкой лежали незнакомые Игорю ракообразные. Чистить их было так же непросто, как открывать импортные пивные банки, но внутри креветки оказались очень вкусными. Такими вкусными, что через полчаса заказ пришлось повторить, включая, конечно, и пиво. Марыська говорила, что креветки – еда для снобов, но уплетала их быстрее всех.
Они пили и ели, почти не разговаривая, и постепенно покрывались креветочной шелухой. Все тот же гвалт стоял в смрадном зале, но теперь этот гвалт не ошеломлял, а нагонял сон. Кто знает, будь у Шерстяного больше денег, они, возможно, уподобились бы троим своим соседям, по-прежнему находившимся в прострации. Но денег было всего сорок рублей. И еще у Игоря была заветная десятка – ее он сберегал на цветы и фрукты для Нади. Этой десятки хватило, чтобы сделать последний заказ.
Выбравшись, – к чести их сказать, выбравшись из подвала на своих ногах, – приятели зажмурились от дневного света. Все познается в сравнении: после пивняка им и городской загазованный воздух показался чистым кислородом. Чтобы восстановить ориентировку в пространстве, друзьям пришлось бросить якорь у ближайшего уличного турникета.
А день между тем был уже в полном разгаре. Солнце кинуло свой кипятильник через крыши домов в желобы улиц, в ущелья, прорытые искусственными, но бурными потоками. Машины в этих ущельях катились, будто камни, увлекаемые течением, а пенистые потоки пеших омывали подножия домов.
Горячие трубы турникета гудели и подрагивали под рукой, словно в них текла кровь города. По улице шагали, топали, цокали и шаркали целеустремленные москвичи, а трое друзей все стояли, покачиваясь, в виду пивняка. У них тоже была цель, но не было денег. Молодые люди уныло курили; Марыська поправляла лицо, глядясь с какой-то даже неприязнью в раскрытую пудреницу. Время шло минута за минутой, а головы их не посетило ни одной светлой мысли… И вдруг Марыська с пылью захлопнула свою пудреницу:
– Неужели, – воскликнула она, – неужели так нужны эти цветы? Что за снобизм! Если бы я рожала, то и без цветов бы обошлась.
– Ну ты бы и без мужа обошлась, – шуткой отозвался Шерстяной.
Однако Марыськины слова подействовали на всех ободряюще – даже Нефедов ожил. Цветы вдруг сделались ненужными, и мысль о них сделалась ненужной. По правде сказать, Игорь испытал большое облегчение, как будто надобность в цветах и фруктах со вчерашнего дня стояла между ним и Надей. Зато теперь Игоря словно расколдовали – он внезапно осознал, что не где-то за тридевять земель, а здесь, в Москве, настрадавшаяся, заточенная в больничных стенах Надя ждет его, ждет с цветами или без цветов. О, только бы найти этот роддом имени Клары Цеткин! Всю силу своего раскаянья, любви и решимости Нефедов вложил в одно слово:
– Едем!
И они отправились на розыски Шелапутинского переулка, где, по словам тети Тани, находился именной роддом. Друзья были выпивши, а Москва велика, и много в ней всяких переулков, но… они нашли – нашли тот единственный. Судьба им улыбнулась, или Игоря вело шестое чувство, но час спустя они уже были у цели. Вот он, Шелапутинский переулок, дом № 3!
– “Специализированный родильный дом имени Клары Цеткин”, – прочитал Шерстяной. – Что значит – специализированный? Блатной, что ли?
Игорь недоумевающе пожал плечами.
– С какой бы стати? Ее же “скорая” забирала…
Темного, щербатого кирпича здание роддома выглядело довольно внушительно. Окна глубоко сидели в его стенах, толстых, словно стены замка, назначение которых – заглушать надежно вопли несчастных его узниц.
– Нет, – сказал Нефедов. – Хоть убейте, а внутрь я не пойду.
– Почему? – удивился Шерстяной.
– Спецроддом, а я без цветов. Срамиться не хочется.
– Ну давайте тогда покричим, – предложила Марыська. – Вдруг она нас услышит?
Это куда ни шло. Все трое набрали воздуха в груди; Шерсть взмахнул рукой, и они дружно грянули:
– На!-дя!!
Птицы взлетели с карнизов здания и заметались в воздухе вместе с эхом. Секунды спустя в окнах роддома стали появляться женские головы. Если в обычном замке томится, как правило, лишь одна красавица, то здесь их оказалось по несколько на одно окно. Лица красавиц были бледны, но не все: иные были шоколадного цвета, а одно даже совсем черное.
– Я понял, почему роддом этот спец, – сказал задумчиво Шерстяной. – Он международный.
– Но неужто они все Нади? – Марыська кивнула на головы.
Выражение лиц затворниц менялось от надежды к разочарованию, и головы одна за другой стали исчезать из окон. Наконец осталась единственная – та самая, черная, с колючей прической, похожая на диковинное растение, выставленное на подоконник. Наверное, афронадя была близорука.
Неудача не обескуражила приятелей, ведь у здания был еще другой фасад. Они обошли роддом кругом и уже со двора повторили свой призыв. Эффект получился тот же: множество лиц сперва показались в окнах, а потом пропали… кроме одного на третьем этаже. Только на этот раз оставшееся лицо было нормального европейского цвета, и овал его – кто-то сказал бы: обычный овал, – но нет! – другого такого овала и глаз подобных в мире не существовало.
Нефедов стоял потрясенный, забыв даже помахать. Какое-то горько-восторженное чувство внезапно охватило Игоря… Как же долго он сюда добирался! У него защипало в носу.
– Хорошо, что она высоко – не почует твоего выхлопа, – покосился на него Шерстяной и вместо Игоря помахал Наде рукой.
– Я бы тоже родить хотела, – прошептала вдруг Марыська и широко открыла глаза, чтобы не вытекли нечаянные слезы. А потом вздохнула: – Но пока что повременю.