(Ирина Евса. Трофейный пейзаж)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2006
Ирина Евса. Трофейный пейзаж: Стихи. – Харьков: Око, 2006.
С вызывающей внушительностью заявляют о себе реалии культуры на страницах нового поэтического сборника Ирины Евсы “Трофейный пейзаж”. Названия художественных произведений, имена поэтов, режиссеров, музыкантов, мыслителей то и дело норовят здесь пробраться на текстовую авансцену.
Описывая свой домашний книжный стеллаж, Евса не упускает возможности продемонстрировать читателю некоторые томики, там стоящие: “Кенжеев и Цветков / и неполный Бродский”. Воспоминание о “гарнизонном Казанове”, схлопотавшем за свои шалости принудительный перевод из теплой солнечной Слобожанщины в унылую северную глушь, вызывает у автора молниеносную литературную ассоциацию: “Этапом – от Бальбека Пруста до “Поединка” Куприна”. Содержательный дружеский разговор с приязненной шутливостью именуется в тексте “шепотком о Шнитке или Башмете”, и – напротив –назойливая соседская “дрель за стенкой” ехидно уподобляется музыкальной поп-звезде Ванессе Мей.
Даже Мандельштам Евсе дорог и интересен не только тем, что и в стихах, и в жизни (как в море) “плыл / <…> не кролем, не брассом, а как-то иначе”, но и тем, что был незаурядным…читателем. Косвенное подтверждение этому – укоризненно-риторический вопрос, адресованный сегодняшнему дню и содержащий внутри себя скрытую цитату из хрестоматийного “Бессонница. Гомер…”: “Кто теперь способен до середины списка / кораблей добраться?”
Заметим, что высоко поднятая планка авторских вкусов, интересов и пристрастий подкреплена в “Трофейном пейзаже” соответствующим уровнем версификации. Стиль текстовой одежки Евсы – строгий (если иметь в виду тяготение к точной рифмовке), но не лишенный элегантности, выражающейся в богатстве словаря, ритмическом разнообразии (от традиционного “хориямба” до новомодных фасонов).
При знакомстве со сборником могут возникнуть поводы и засомневаться: а так ли уж необходимо всякий раз приплетать в строку какого-нибудь “многомудрого Фрейда” и Фромма? И все-таки отдадим автору должное: большей частью отсылки к именам и названиям в “Трофейном пейзаже” уместны и точны. Иногда с их помощью рождаются метафоры, выявляющие смысловой объем образов, лежащих вроде бы на поверхности. Так, в стихотворении “Кто-нибудь придет…” не листопадом, но “листопадом Иоселиани / мимо окон прошуршит октябрь, // на лету, как тайнопись шумеров, / истлевая в тонкие пласты” (здесь и далее в стихотворных цитатах, кроме одного специально оговоренного случая, курсив мой. – Е.Г.). Упоминание мастера кинематографа, обладающего редкой способностью воссоздавать на экране целостную материю жизни в ее естественном течении, побуждает осознать осенний пейзаж за окном как образ многомерный.
Заключительные строчки стихотворения подтверждают: речь в нем идет об угасании любви, о том, что “жизнь <…> сменила код” на двери человеческой души. Пережитые высокие чувства “истлевают”, но – в отличие от древесных листьев – не превращаются в никчемную труху. Память о них, подобно древним шумерским письменам, оседающим в кладовых истории, погружается в фундамент внутреннего авторского мира, становясь органической его частью…
Далеко не все стихи Евсы, представленные в сборнике, отличаются подобным своеобразием. Зачастую – будь то приватные взаимоотношения с людьми или летние крымские впечатления (стихотворные отчеты о них занимают изрядное место во втором разделе книги) – автору не удается избежать общих мест. Оговоримся, впрочем, что наличие объективных, испытываемых любым поэтом (особенно – в наше время) трудностей в нахождении незатертой, свежей интонации и метафоры Евса и сама понимает. Свидетельство тому – хотя бы замечание в одном из текстов книги: “<…>все засвечено словами. / Исчеркано до черноты”.
Еще одна существенная оговорка: в силу разных причин (скажем, потому, что, по авторскому признанию, “лавр не брезжит над челом”) Евса вынуждена игнорировать иные заветы и декларации великих – будь то хрестоматийно-пушкинское “Ты царь: живи один” или капризные высказывания Бродского из всевозможных интервью: я, дескать, всего лишь отдельно взятый имярек, ни к каким сословиям и сообществам не принадлежу, и рассуждать о них, а также – о себе в их контексте, мне неинтересно. Роскоши всецело отдаваться вечным темам и личным эмоциям автор “Трофейного пейзажа” попросту не может себе позволить.
В итоге подлинную яркость и мощь голос Евсы обретает в стихах (а их немало), сопрягающих личный – душевный и жизненный – опыт поэта с постижением судеб своего поколения и среды (к разговору о среде мы еще вернемся ниже), с откликом на непростые проблемы окружающей действительности. И как раз на текстах, связанных с проблематикой настоящего, интересно остановиться подробнее.
Начнем с того, что взгляд поэта на современную ситуацию в значительной мере обусловлен вполне определенными мировоззренческими истоками. Ирина Евса, чье формирование, стихотворческое и человеческое, пришлось на середину 70-х годов, – плоть от плоти тогдашней неформальной, зачастую даже самою собой не осознанной в качестве явления, но достаточно разветвленной среды. Речь идет о тех, кто целеустремленно выискивал крупицы достойной словесности в подцензурных “толстых” журналах и – одновременно – тайком азартно погружался в дебри самиздата-тамиздата. Кто увлеченно осваивал более-менее легализованные шедевры русской поэзии первой половины двадцатого столетия и западноевропейской прозы той же эпохи. Кто не пропускал редкие просмотры произведений “авторского” кинематографа, редкую пластинку с опусом композитора-авангардиста.
Перестроечные перемены, встреченные упомянутой средой отчасти – с надеждой, отчасти – с недоверием, привели к результатам совершенно непредвиденным: “Нас такой сквозняк пробрал, что иных продуло, / а других, как мусор, выдуло из эпохи”. Не одна Евса, но многие и многие сейчас имеют основания эксцентрично охарактеризовать свой статус, как “поплавок, плевок”, “на крючке червяк, Никто”, или недоуменно констатировать: “Я давно уже в Книге Мертвых, в полустертом столбце имен”.
В чем причины и суть упомянутого “сквозняка”, породившего новое положение вещей? Для некоторых возможных ответов на подобный вопрос мы находим в стихах Евсы весомое подспорье.
Выражаясь фигурально – суть в том, что “ангел-хранитель отстал у киоска, / затерялся, забрел в Луна-парк”, набил рот “клубничными жвачками” и – “вращается на колесе обозренья”, предпочитая свободному духовному полету вовлеченность в банальное и предсказуемое коммерциализированно-карусельное шоу.
Высокая поэзия, подобно “гвоздикам в переходе”, на глазах превращается в рыночный товар, порою даже “не купленный тем, для кого”: “Ни к чему эти строфы окучивать, / все равно пропадут задарма / и тобой, как соленым огурчиком, / возле выхода хрустнет зима”.
Что же касается рефлексии, то лица, питающие склонность к последней, подозрительные в былые дни для иного гэбиста, неприемлемые для иного партфункционера, сегодня могут оказаться неудобными и чуждыми для… “Сократа с Платоном”.
Нет, речь, конечно же, идет не о подлинных великих древних греках, но об условно названных их именами героях содержащейся в “Трофейном пейзаже” стихотворной постмодернистской притчи (той, что начинается с упоминания Ванессы Мей). Место ее действия – Интернет. На одном из сайтов в дискуссию двоих упомянутых выше персонажей случайно включается третий, рефлексирующий “Иов”.
Каков же результат? Да таков, как и в жизни (сетевой чат здесь – осколок ее голограммы).
Иной почтенный культуролог, эрудированный, компетентный специалист по Флоренскому или Борхесу, кропотливо “вносящий правку” в свои “Законы” (то бишь – в исследования и комментарии); иной почтенный правозащитник, в советские времена глотнувший “свою цикуту” в виде лагерного срока, в своем восприятии и осознании животрепещущих общественных проблем нередко не могут и не хотят выйти за рамки плоских политкорректных клише и нормативов. На попытки иного неангажированного интеллигента мыслить поверх барьеров они отреагируют, что твои “Платон” и “Сократ” из стихотворения: “Ну и ну! / Что за нервный нытик, взвинченный истероид, / сообщивший спору некую кривизну, / как верхушку сопки срезавший астероид?”.
Учтем и еще одно существенное обстоятельство. Место жительства Ирины Евсы (здесь нам придется повториться) – Харьков. Украина, где вот уже пятнадцать лет государственное руководство и влиятельные общественные круги упорно способствуют претворению в жизнь проекта украинская культура. К сожалению, пока что эти усилия имеют лишь один ощутимый результат: если в сегодняшней России интеллигенция заметно утратила прежнюю влиятельность и авторитет, пребывает в атомизированном состоянии, то в сегодняшней Украине русскоязычно-интеллигентская “малая Атлантида” и вовсе (не побоимся назвать вещи своими именами и договорить до конца строку из “Трофейного пейзажа”, изменив в словосочетании лишь время глагола) идет на дно.
Зададимся вопросом: не является ли демонстративная избыточность имен и названий в тексте сборника, подобно иным пятнам или сыпи на коже, аллергической реакцией стихотворного организма на воздух времени в целом и на составные его части в отдельности?..
Симптоматично стихотворение из сборника, в котором двое “книжников-малороссов” на сестрорецком льду ведут спор о своей исторической Родине. Вне зависимости от того, имеет или не имеет описываемый сюжет в качестве прообраза какой-то реальный случай, у читателя есть основания трактовать позиции участников диалога как ипостаси расщепленного авторского восприятия.
Не питает поэт никаких иллюзий в отношении жестокой и бездушной машины российской государственности, “грубо пославшей на…” рядового человека и в 1917-м, и в 1991-м, и – неоднократно в предшествующих столетиях. Почему же устами одного из участников разговора Евса все-таки настаивает: “Это моя страна” (курсив автора. – Е.Г.)? Или – переформулируем вопрос, заострим проблему: о какой стране здесь идет речь?
Подсказка – в строчках, предшествующих диалогу: “словно в “Солярисе”, / дом посреди залива”.
Сестрорецкий пейзаж вызвал у автора ассоциацию с незабываемыми финальными кадрами фильма Тарковского. Появляющийся в них образ Дома, сотворенный космическим сверхразумом, – не реальная территория, но феномен сознания. Окаймляет эту многогранную, многоуровневую картину на экране и вовсе запредельное безграничное пространство метафизического Океана. Его хрупкой, но неотъемлемой частицей и воспринимается все более отчетливо по мере удаления камеры образ земного Дома.
Стихотворная строка, и на сей раз вдохновленная рельефной наглядностью кинематографа, помогает нам постичь суть нитей, связующих с Россией поэта, живущего за ее пределами. Так вышло, что связь с этой страной явилась для автора истоком в формировании системы духовных координат. Глубинный и мощный, ориентированный на общечеловеческие ценности потенциал мировоззренческого универсализма был изначально впитан и освоен Евсой (как и многими ее соотечественниками) через русскую культуру. Именно это обстоятельство делает невозможным отказ от своей причастности к последней в угоду тем или иным конъюнктурным установкам.
Никакой плодотворной в духовном отношении альтернативы постимперский трофейный пейзаж (вот мы и добрались до смысла названия книги) сейчас, увы, предоставить не может. Похоже, для многих ныне единственный способ адаптации к правилам игры провинциализировавшегося мирка на руинах бывшей советской Трои – целиком сосредоточиться на (модный в наши дни самооправдательный аргумент!) борьбе за выживание: “В хозяйственные заботы / вгрызаясь, прослыть “жуком” / в селе, где уже давно ты / не числишься чужаком. // Огурчиками в корзине / торгуя, смахнуть с лотка / догадку, что амнезия / не пагубна, а сладка. // И в полночь, прошив соцветья / вербены и резеды, / сквозь синюю щель в клозете / своей не узнать звезды” (“Малая Энеида”).
Не упускает Евса из своего поля зрения ни националистического идеолога, опирающегося в своей угрюмо-антирусской позиции на аргументы из обветшалого багажа… базаровско-писаревского нигилизма: “пахан их, Пушкин, банален, да, / как простой Апухтин” (“ В заповеднике”); ни пятидесятилетнего сибарита с “дулей в кармане”, примеривающегося к революционно-героической позе с целью… охмурить двадцатилетнюю “златую рыбку” из бара, бездумно – в свою очередь – “разевающую рот” в такт модным шлягерам Майдана (“Революцьонный блюз”).
Особая тема – непрестанно насаждаемый в “оранжевой” среде дух безоглядно-энтузиастического единомыслия, нетерпимости по отношению к тем, кто идет не в ногу (ау, хотя бы неоднократные за послереволюционные полтора года рецидивы охоты на ведьм!). Твердая отповедь подобным тенденциям послужила импульсом для одного из программных стихотворений сборника:
Ты, дробящий толпу на взводы и на бригады,
изучающий алчно карту моих дорог,
мы с тобой не по разны стороны баррикады
потому, что и баррикада есть диалог.
Я, представь, не любила с детства урчанья, рыка,
этих “смир-рно!”, “р-равняйсь!”, раскатов двойного “эр”.
И картавость моя – лишь косвенная улика
внутривенного неприятия крайних мер.
Как найти поэту и интеллигенту свою нишу в сложившейся обстановке?..
Неожиданный образ возникает в стихотворении “Кто теперь бубнит Горация и Катулла…”, занимающем в “Трофейном пейзаже” центральное место почти в прямом смысле этого слова (страница 55, а всего их в сборнике – сто четыре). Пронзительно-исповедальный, до предела сконцентрированный в своей энергии разговора от первого лица, образ этот одновременно несет в себе явственные (хотя для самого автора, возможно, и безотчетные) мерцающие черты поэтического архетипа. Речь идет о бессмертном пушкинском “Арионе”. Нынешняя постимперская проблематика исподволь побуждает заново проинтонировать упомянутый пра-текст на современный ироничный, жестковато-колючий лад.
Присмотримся повнимательнее. “Вихорь шумный”, погубивший “и кормщика, и пловца”, в рассматриваемом стихотворении перевоплотился в подробно проанализированный нами выше эпохальный “сквозняк”. Возможность после кораблекрушения высушить влажную ризу “на солнце под скалою” вполне аукается с теперешней возможностью “ловить на спиннинг мокрую рыбку с пирса / и косить на горы в бледно-зеленом ворсе”.
Что, однако, поделывает при этом наш “таинственный певец”? Поет ли он свои прежние гимны?
Я уже так долго небо копчу сырое,
что давно сменяла, чтоб не попасться в сети,
на овечью шкуру белый хитон героя:
проморгали те – авось, не добьют и эти.
И пускай читают лажу свою, чернуху,
стерегут общак, друг в друга палят навскидку.
… Подойдет дворняга, влажно подышит в ухо,
мол, жива, старуха, – ну и лови ставридку.
Что ж, у Ирины Евсы есть все основания оставаться верной своей личностной позиции, а также – продолжать свою строгую, уверенную поэтическую мелодию. Образов, наблюдений, чувств и идей у нее для этого вполне хватает. Или – выражаясь словами одного из стихотворений сборника: “Прямо скажем, – до фига, чтобы состояться”.