Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2006
* * *
Как будто никогда и не бывало
Ни пишущих иконы новгородцев,
Ни Тютчева, ни всех этих хоралов.
Где мифы дивные – Годива, Казанова?
Почто Кабанова с откоса не ныряет?
Народ безмолвствует в финале “Годунова”,
Но молча все, что хочет, вытворяет.
* * *
На идеологических столбах –
А ими были бабы, бабы-дуры –
Ты часто оставался на бобах.
Битье горячей головой о стенку
У этих теток было не в чести,
И та же, скажем, Валя Матвиенко
Ее могла играючи снести.
Прошла эпоха. И спросила кроха :
А кто теперь оценит мой порыв,
Кто скажет нам, лохам и Архилохам,
К чьему подножью подносить дары?
А не кружи, художник, у подножья,
Не вейся, не ломайся, не ищи,
Не суйся в эти норы носорожьи.
Оставь свои следы на бездорожье,
Птенцом пищи, соловушкой свищи.
* * *
Катулл
“Медный всадник”
Пушкин
И лицо холодит ему бронзовый мокрый камзол,
Где нам выпало жить среди двух нам чужих поколений,
Предположим, что в меньшем из всех окружающих зол.
“Будем жить”, – говорил, о живой еще мысля невесте,
И не спал, и не мог беспокойные веки смежить;
Вот и бедный Катулл на далеких веков перекрестье,
Все мечтал о любви, повторял: “Будем, Лесбия, жить”.
Будем жить, говоришь? Посещать то Париж, то именье
Среди псковских лесов? Будем грезить о будущих днях?
Александр, Евгений, Гай Валерий…Чума, наводненье,
И измена, и грохот копыт неживого коня.
Нет на свете часов и точнее и тише песочных,
Только телом и можно заткнуть этот узкий сосущий просвет,
Будем жить! – говорю. И, в песке увязающий прочно,
Не могу сосчитать с головой засыпающих лет.
Распакуй чемодан. Сдай билеты туда и обратно,
И пойми, наконец, что не стоит ничем дорожить,
И с песком на зубах повторяй, повторяй многократно:
“ “Будем, Лесбия, жить…”, будем жить, будем жить, будем жить”.
* * *
Веселись, густой народ!
Молодая кореянка
Полотенца продаёт.
Там махровые пейзажи
И махровый Млечный путь,
Офигительные пляжи,
Упоительная грудь.
А у ней, у азиатки,
Под футболкой два нуля,
Да и дни ее несладки
В добывании рубля.
В карих бритвенных разрезах
Лишь тоска, тоска, тоска,
Ей невнятны интересы
“Спартака” и ЦСКА,
Президент, единороссы,
Сносы зданий, вынос тел,
Наши вечные вопросы…
А чего бы ты хотел?
А представь себя в Пхеньяне,
Вот бы ты бы там бы жил?
Ты бы на себя по пьяни
Вовсе руки наложил.
Выкинет судьба коленце
И не будешь сам собой.
Так купи же полотенце
С этой кошкой голубой.
* * *
О доченьке, сестричке, о калечке,
Зане кудрей классических колечки,
Донельзя развились и посеклись,
Здесь не одно трудилось поколенье,
Чтоб до мышей ужалось говоренье,
И все труднее отыскать мгновенье,
Которому речешь – “Остановись!”
Когда, как залп гороховой картечи,
Она, в наколках расправляя плечи
И волосатый выставив кадык,
Проходится по вековым просторам
Газетой, книгой, просто разговором
Филолога уравнивая с вором
И с думскими вокзальных босомыг.
Когда, нечистый вывалив язык,
– Я зек! – речистый хвалится язык.
Обходится народ огрызком речи,
Подобранным в канаве недалече,
Не замечая то, что изувечен,
Стакан культей вздымая под сельдя.
Глухой компьютер наши строки правит,
Бухой словарь нам анекдоты травит,
Речь с койки встанет, споднее поправит,
Да и не обернется, уходя.
Чего ей огорчаться, в самом деле,
Она в порядке – ею овладели.
* * *
Где там, подумай, зоолог, шакал или крот…
Так и сказать, умирая, как Хлебников жалкий:
– Степь отпоет.
Малые лета поэта и близкая Лета,
Пегая пеночка бедное гнёздышко вьет.
Где оно, счастье быть нищим, раздетым, отпетым?
Степь отпоет.
Неполногруда, костиста степная русалка,
Ей лишь и знамо, где горькие слёзыньки льет,
Льет на могилку, где прячется Хлебников жалкий.
Степь отпоет.
Что тебе дать? Ни души. Ни полушки. Ни строчки.
Кто бы лихой да убил бы. Никто не убьет.
Длись, моя ночка, от кочки до кочки – до точки.
Степь отпоет.