Путевые заметки
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2006
Там все не так и время движется иначе. Там небо сходится с землей так близко, что, кажется, взбеги на сопку, заберись на самую высокую сосну – и дотронешься до облака, нежного влажного облака, запутавшегося в зеленой хвое. А трава яркая, как на детских рисунках. И море поет… Господи, как же поет это море!
– В городском парке ночью не гуляйте, – предупредила нас рыжая, как лиса, бухгалтер. – Медведи из-за сопок приходят. На прошлой неделе один придурок решил в кустики сходить. Снял штаны, а в кустах медведь. Теперь в хирургии лежит. И в казино не играйте, один наш знакомый проигрался в пух и прах, а долги платить отказался. Его хозяин казино привез на дачу, посадил в клетку и опустил в бассейн. А в бассейне две акулы. И говорит: “Не отдашь долг, в следующий раз без клетки плавать будешь”. И дикоросы рвать не ходите: сезон энцефалитных клещей в разгаре.
Ландыши там зацветали поздно, в середине июня. Первые букетики приносили откуда-то из-за сопок босые бородатые мужики и раскосые корейские женщины в платках, повязанных по-татарски. Белые цветы лежали вперемешку с охапками черемши и папоротника, и оттого в торговых рядах до июля держался сумасшедший запах – ландыша, чеснока и свежих водорослей. В июне зацветала сирень, в конце июля появлялась первая клубника. К августу поспевала красника, из которой все те же раскосые женщины варили удивительно вкусный и тягучий сироп – лекарство от сорока болезней.
– И упаси вас Боже ссориться с корейцами. И с японцами тоже. Тут в тридцатые годы такой Шаолинь был. Убийства в порядке вещей. И с аборигенами не ругайтесь. Нивхи, айны, орочи чуть что, к шаману идут. У нас тут не жизнь, а сплошная мистика.
Толстенький Будда из восточной лавки щурил веселые глазки, и лакированные красавицы из красного дерева улыбались хитро. Там пахло кислой стариной и приторным сандалом. Там пылились вперемешку заморская рухлядь, какой хватает в портовых городах, и вещи, от которых веяло странным. Тусклые медные кольца с нацарапанными на санскрите мантрами, старинные, с прозеленью монеты и бронзовые колокольцы на красном шнурке.
– И не покупайте на улице пирожки с мясом, – подытожила бухгалтер лекцию по эксплуатации Сахалина. – Опасно!
– С собачатинкой пирожки? – поинтересовались мы.
– Купи десять чебуреков – собери дворняжку, – сострил редактор Сашка.
– Да вы что! Всех дворняжек давно уже съели. Жир, бульончик – от туберкулеза – первое дело. Тут многие болеют: влажность.
– А с чем тогда пирожки? – не поняла я.
– С человечиной. – Бухгалтер зачем-то постучала себя по лбу и сочла нужным уточнить: – Пирожки с корейцами!
– Будем писать, – воодушевился Аркаша. – О, заголовок придумал! “Сахалинцев режут, как телят”!
– Ну да, – кивнула бухгалтер. – Сначала напишете, а потом вас в дрожжевое тесто закатают. И по пять рублей продадут. Тут же мафия!
Аркаша сглотнул и позеленел. Как все криминальные репортеры, он обладал богатым на физиологические подробности воображением.
– А что у вас тут в ассортименте… ммм… хорошего? – спросила корректная Лера, Сашкина жена.
– О, у нас горячие источники, красная рыба и самые доброжелательные в мире люди. – Ученая лиса развела красивыми лапками с оранжевыми ногтями. – Добро пожаловать на Сахалин!
Комедия положений
Я вошла в самолет, как в кинотеатр. Села в коричневое кресло и уставилась на белый экран черными от ужаса глазами. Молодая улыбчивая стюардесса в проходе напоминала билетера неуловимыми профессиональными ужимками. В плотном невысоком командире экипажа было что-то от киномеханика. От кресел пахло пылью, как от старых плюшевых портьер.
“Сейчас выключат свет, и будет кино”, – пообещала я себе.
В стекле иллюминатора застыло маленькое насекомое, которое, нарушая все правила техники безопасности, попало сюда при прессовке. Насекомое вне времени и пространства, вынужденное летать три раза в неделю из Москвы на Сахалин и обратно. Стоит приглядеться, и увидишь кого-то, кому хуже, чем тебе.
– Эти “Боинги” так часто падают, – жизнерадостно сказал мой сосед Аркадий, отхлебывая из зеленой металлической фляжки.
Я тоскливо посмотрела на него и закрыла глаза: отвечать не хотелось.
– Очень часто. – Аркадий зашуршал сухарями. – Вот один мой знакомый…
– Спился? – с надеждой предположила я.
– Нет, однажды полетел на кукурузнике с тремя мешками навоза…
Он не договорил: самолет дернулся, затрясся и, набирая скорость, понесся по белой разметке взлетной полосы, которая на предельной скорости превратилась в московские облака и плоское небо цвета пыльного асфальта.
Высохший от путешествий комарик таращился на домодедовские пейзажи из своего прозрачного саркофага.
Если ты журналистка с четырехлетним стажем, но в твоей газете, как на чертовой мельнице, год идет за три, то ты, наверное, очень опытная журналистка и тебе ничего не страшно. К стыду своему в двадцать лет я панически боялась самолетов, лифтов и шатких плетеных мостов, какие протягивают над ущельями Катманду узкоглазые босоногие монахи. Ужас перед высотой не оставляя меня: я ходила пешком на двадцатый этаж и пускалась на любые хитрости, лишь бы избежать перемещений по воздуху. Некоторое время мне везло.
Биография моя для конца девяностых – самая незамысловатая. В четырнадцать лет пришла в школу юного журналиста, в шестнадцать – меня взяли в штат газеты, которая не с чего-то, а вдруг превратилась в приличных размеров издательский дом. А потом учредитель разругался с губернатором и развернулась многолетняя информационная война, но война – это отдельная песня. Хватало того, что журналисты жили на двух фронтах. С одной стороны, война в области – охота на “мохнатого зверька” губернатора. С другой – экспансия в провинциальные города. И вторая война, точнее, не война, а десант немножко сдвинутых от новых впечатлений пришельцев, была мне милее первой. Можно было сбежать в чужой город и не думать, что где-то там прослушиваются телефоны, просматриваются телевизоры и внедряются в наши сплоченные ряды диверсанты и разведчики.
А потом началась предвыборная кампания. И мне, тогда еще восемнадцатилетней, преложили: “Едешь в Томск или в Оренбург”. Я выбрала второе. Я не хотела туда, но на работе был ад. Самый настоящий ад, когда офис похож на муравейник, в который плеснули кипятком. Я убеждала себя, что уехать надо.
Роль журналиста-акушера при новорожденной газете, наверное, одна из самых странных ролей. Чем беднее и грязнее город, тем больше среди его жителей экстрасенсов-целителей, непризнанных гениев, страдающих циррозом печени, и седобородых краеведов с недостоевскими бесами во всех двенадцати ребрах. Меня, наивную, легко было поразить криминалисткой, которая, закатив глаза, нашаривает городские новости в заляпанном стеклянном шаре. Позже я уже стоически относилась к тому, что начальникам отделов информации снятся вещие сны, а ответсеки рисуют лечебные картины по мотивам своих снов. Я научилась ладить и с пророками, и с подружками зеленых человечков. Лучше они, чем беспокойные журналистки с кучей комплексов, отсутствием вкуса и запоздалым желанием “вырваться из этой дыры”. Страшны стареющие уездные барышни, завистливые до московских шмоток и чужих мужей, до сладкой жизни и чьих-то успехов, – нет им ни в чем покоя!
За три месяца я не смогла полюбить Оренбург. Он был моей тюрьмой, я ненавидела в нем все – сломанные часы на центральной улице, слово “яик” (“япук”, как говорили приезжие), эльфа, страдающего ДЦП, который пел в подземном переходе что-то жуткое – не пел, а выл – и кричал, завидев меня: “Не рожай! Никогда не рожай!”. Сгорбленный, замерзший, помешанный на Толкиене – один из жителей тоскливого, сумрачного города, в котором, как вши, кишели сектанты, бандиты и экстрасенсы.
Но в четыре утра, уезжая из Оренбурга домой, я ощутила какое-то смутное чувство, которому не могла дать описания. Мы мчались по трассе сквозь синие предрассветные снега. И желтая змея зари, и огненные фонтаны газовых факелов казались нездешними, словно это не Южный Урал, а чужая планета. Я ощутила стремительность движения и бесконечность переплетающихся дорог – чувство, не оставлявшее меня еще долгое время.
Неясно и смутно я осознала, что перемещение из точки А в точку Б – это не только беспокойная работа, невменяемые люди, ссоры, дрязги, но и путешествия, неразрывно связанные с чудесами.
Выбирая между Томском и Оренбургом, я слукавила, умолчав о причине выбора. Из Малой Ремезеновки Тоцкого района моя прабабушка, ее муж-кузнец, дядька – смурной уральский колдун, женившийся в семьдесят лет и оставивший после себя сына. В той же деревне жили потомки вымоленного в Лавре младенца. Два мальчика – сын колдуна и Божий подарок – были мне равно родственниками. Было ли удивительным, что редакционный водитель и его жена оказались из той же деревни того же района и пусть дальней, но все-таки родней? С точки зрения теории вероятности – да: примерно один к 100 000.
В Оренбурге я впервые возненавидела уездных редакторесс, безграмотных, амбициозных, хвастающих своими связями-связишками и лелеющих одну на всех бессмысленную мечту – заползти в постель к какому-нибудь начальнику из московского офиса. Сколько пародий на счастливую и успешную женщину! Мужчины, затертые серой уездной тоской, честнее: они просто спиваются.
Я узнавала первые приметы популярности издания. Сначала в редакции появлялись городские сумасшедшие. Они читали басни, рассказывали, что ФСБ облучает их лазером и лазер тот прячется в газовой трубе соседской квартиры. После них оставался ворох бумажек, исписанных беспокойным почерком, и тяжелый запах немытого человеческого тела. Параллельно появлялись старушки с протекающей крышей и помойкой во дворе – они хотели ремонта, публикации и прибавки к пенсии. Вслед за ними звонили анонимные девушки и вежливо интересовались расценками на политрекламу. В первом случае означало, что тираж газеты находится в той пропорции к населению города, чтобы изданием заинтересовались мирные жители. Второй этап означал интерес в верхах.
Где-то редакции открывались сразу, где-то спустя долгое время. Но когда развеселые сахалинские нефтяники захотели себе газету, им сказали: “Будет вам газета”. Такие уж, видно, люди – нефтяники: им трудно отказать.
– Не хочу я лететь, мне сессию сдавать, – ныла перед отъездом.
– Серьезно? – переспросил главный и даже, казалось, задумался.
– Серьезно! И еще я самолетов боюсь, вы же знаете.
– Знаю, – вздохнул он. – Я тоже боюсь.
И я полетела. В Южно-Cахалинск.
Наш десант по типажам напоминал действующих лиц комедии положений. Редактор Сашка, огромный, громкий, – бывший панк. Носил на шее сафьяновую сумочку, в которой хранился чудесный самиздатовский Бродский. Жена Александра – верстальщица Валерия, очень домовитая, очень дружелюбная. Еще был питерский криминалист Аркадий, похожий на старенького беспризорника. И я – третьекурсница-хвостистка, вечный Божий одуванчик с лиловым зонтиком. Зонтик, который я протащила через всю страну, оказался незаменим в хозяйстве. Им можно было отмахиваться от огромных черных воронов и грозить мелким проказливым гопникам. Зонтик в итоге спас меня, когда я, заблудившись на третий день после приезда, бегала по ночному Южно-Сахалинску и пыталась вспомнить свой адрес.
За одиннадцать часов полета я три раза “умерла”, два раза видела восход солнца и один раз всерьез задумалась об убийстве моего соседа Аркаши. Этот щуплый житель Санкт-Петербурга, выпив на дорожку сладенького красненького, пришел в благодушное расположение духа. Как только мы взлетели, он принялся хлопать меня по спине и кричать: “Падаем!” Я бледнела и вжималась в сиденье, что невероятно его забавляло.
– Аркадий! – погрозил ему волосатым пальцем мощный Александр. – Еще одно слово – и выведу за дверь.
Сосед посмотрел на мелькавшие под нами просторы и как будто успокоился. Мы приземлились в час дня по сахалинскому времени и в дремучую полночь – по московскому. Из-за усталости и недосыпа меня все смешило: и сопки, и корейцы, и маршрутки с неправильным рулем. Меня кидало то в жар, то в холод, и я не сразу поняла, что на улице почти ноль, а я в летнем костюмчике.
– А почему так холодно? – клацая зубами, спросила я.
– Айсберги подошли слишком близко к северной части Сахалина, – сказала похожая на оплывшую свечку старуха. – А вообще в это время года здесь уже тепло, градусов одиннадцать.
– Одиннадцать?! Тринадцать было в прошлом году! Это самая теплая часть острова, – подал голос ее спутник, напоминавший цветом лица и узловатостью корень лесного растения. – В Охе еще снег лежит.
Старик и старуха подхватили чемодан один на двоих и, улыбаясь, двинулись к полной кореянке с двумя детьми и мужем – по виду жителем Таджикистана.
– Спать нельзя, – сказал Петр Андреевич, московский начальник, занимавшийся регистрацией новой газеты и поисками офиса. – Ни в коем случае нельзя. Я тут уже полтора месяца, все знаю. Слушайтесь меня во всем.
Начальник, похожий на дружелюбного громилу, встречал нас в черной кожаной куртке и черной кожаной кепке. Розовым огнем горели распухшие на июньском морозе уши, нежно светился похожий на хорошенькую картофелинку нос. Ушки, убедительность и бандитский прикид тоже смешили до невозможности. Он улетал через три дня и старался ввести нас в курс дела, знакомя с редакционными аборигенами, которые при случае могли бы дать ценный совет или практически полезное напутствие. Были заслушаны доклады местных экспертов в лице бухгалтера, корректора и какого-то сутулого мальчика с лицом, похожим на тертый кирпич.
Он повез нас осматривать город, показал блинную и закусочную, рынок и дом, где неделей раньше проститутка убила клиента. Обстоятельно пересказывая миллион бессмысленных вещей – от взаимоотношения мэра с губернатором до качества красной икры, повел в редакцию…
Чехов, сахалинцы, свобода
Если встать в центре Южно-Сахалинска и посмотреть вокруг себя, то везде будут сопки. Линии горизонта в городе нет: дома, сопки и небо с облаками – все ломаное-неровное и друг к дружке примыкающее. Дома лепятся к сопкам, сопки ныряют в облака. Облака густые, подвижные, в шторм бурлят и перемешиваются – такое чувство, что сидишь на дне кастрюли, в которой кипит небесный бульон.
Дома небольшие, не выше пяти этажей, сам город крошечный – на маршрутке проехать из одного конца в другой можно за полчаса. Трамваев нет, троллейбусов нет, зато масса японских-корейских автомобилей. На серебристых самокатах проносятся по тротуарам подростки. Старики неспешно катят на велосипедах. Перед мэрией стоит черный Ленин, перед библиотекой сидит черный Чехов. Сахалин в переводе значит “черные камни”. Вот, собственно, самые первые впечатления об этом острове.
На второй день после акклиматизации я поняла: Сахалин – это сложный многослойный пирог, пропитанный Чеховым, как сиропом. Почти у каждого есть дедушка-бабушка – ссыльные-каторжные, к которым приезжал интеллигент в пенсне. Антона Павловича поминают через слово, он “наше все” – в отличие от Пушкина, который у сахалинцев почему-то ассоциируется с Москвой, а Москву они, оказывается, не любят.
– Ни в коем случае не представляйтесь москвичами, – предупредила нас бухгалтер. – Дума хочет с нас северные снять, люди возмущаются. Говорите, что с Волги.
То же самое сообщила корректор и начальник рекламной службы – высокая миловидная девушка, успевшая в свои двадцать четыре года посидеть во вьетнамской тюрьме за превышение скорости. Из кутузки ее вытащил богатый любовник, уплатив блюстителям вьетнамского правосудия кулек зеленых американских денег. Невесту он отругал, “Харлей” у нее отобрал, с тех пор их отношения дали трещину.
– И как тюрьма? – интересовалась я.
– Да была б тюрьма! – вздыхала она. – Обычная яма во дворе. Набьют ее арестантами – жара, мухи. Присядешь в туалет – сверху охранник смотрит. Полтора дня там проторчала.
Мотоцикл, вьетнамцы и золотые ногти на стройных ногах, обутых в легкие плетеные сандалики, на рекламодателей действовали безотказно.
– А что с любовником? – спрашивали суровые владельцы машинок для шинковки морской капусты.
– Бросила. – Она опускала глаза, разглядывая сверкающий педикюр.
И к нам шла реклама!
На Сахалине каждый человек – история. Те, кто приехал сюда по своей воле, как правило, имели за плечами богатую на приключения биографию. Старик, продававший авторскую “керамику-модерн” у магазина на улице Ленина, оказался саксофонистом, начинавшим карьеру с девятнадцатилетней Любовью Полищук.
– После армии меня занесло в Омск, – рассказывал он, пока я рассматривала глиняный гибрид унитаза и заварочного чайника. – Узнал, что группа “Омичи на эстраде” ищет саксофониста. Прошел по конкурсу и ездил с гастролями, солисткой была Любочка. Такая красивая, и шпиц у нее был маленький, пушистый…
Поработав с группой пару лет, Анатолий Иванович ушел на БАМ, а оттуда в тайгу лесничим. Его одиночество делили лайки и пара уточек, прилетавших каждое лето к сторожке. В начале месяца вертолет сбрасывал на парашюте контейнер с провизией. Два года он вел войну с браконьером из местных, пока тот не потравил его собак. Оставшись один, Анатолий Иванович уехал на Сахалин, где у него открылся дар художника и керамиста.
– Вам нравится здесь?
– Да, люди хорошие. – Эту присказку художник разбавляет долгой паузой. И добавляет: – И красивые тоже.
Его правда. Нигде я не встречала такого количества красивых людей, как на Сахалине. В первые дни не могла отделаться от мысли, что многие мои южно-сахалинские ровесники напоминают воплотившихся героев аниме. Очень высокие, стройные, с притягательно огромными глазами, и лица не азиатские, не европейские – непонятные, но очень интересные. В жару молодежь облачалась в универсальные костюмы из тонкого белого хлопка – шорты и куртки с короткими рукавами. И оттого сходство с мультяшными супергероями становилось еще более заметным. Но дело было не только в уникальной солянке генов, а в чувстве отрешенности от внешнего мира, безмятежности, которая разглаживает морщины лучше вкусного морского воздуха. Материк – это так далеко, как другая планета, чьи беспокойные жители вершат свою политику, пока приличные сахалинцы спят. Соседние Япония и Владивосток были более осознанной реальностью, чем пахнущая щами Рязанская губерния, чем увешанный ушанками Арбат, чем закованный в мосты Санкт-Петербург, чем множество мелочей, незаметных глазу тех, кто живет по эту сторону Уральского хребта. И внутренняя свобода маленького островного гетто, бывшей арестантской колонии, была для меня притягательна и непонятна.
Мы – мормоны. Сахалинская душевность
Квартира, в которой мы поселились, наводила на мысли о произведении Короленко “Дети подземелья”. Первый этаж, серые от влажности стены и полчища писклявых, тонкогоногих сахалинских вампиров. Каждый вечер я прыгала со стола на кровать, а с кровати на стол, убивая в полете не меньше трех кровососов. Хищники, умиравшие сытыми, оставляли на обоях и потолке кровавые кляксы, что придавало моей каморке вид загадочный и зловещий.
Горячей воды на острове нет, в ванных установлены титаны. Утром, когда раскаленная бочка остывала, в прихожей собиралось облако белого тумана, которое оседало на входной двери крупными каплями кипяченой воды. Небритый Аркадий выходил из тумана застенчивым ежиком и шел к подъезду сидеть на корточках и курить первую утреннюю сигарету. Через несколько минут появлялись гопники, блестевшие на утреннем солнышке узкими лысыми головами. Усевшись поодаль в той же позе, они уважительно смотрели на “пахана” и молчали, изредка стреляя у него сигаретку. Их трепетное отношение к Аркадию было для нас загадкой. Он вздыхал, гопники тут же начинали вздыхать и по-гусиному переминаться с ноги на ногу. Он замирал, и они замирали. Со стороны казалось, что юные индейцы окуривают дымом спустившееся с небес (собственно, так и было) краснолицее, краснорукое, красноглазое божество с седой щетиной на впалых щечках.
– Вы удивитесь, какие у нас замечательные люди, – пела “лиса”-бухгалтер. – Самые душевные люди живут на Сахалине. Такая взаимовыручка, такая взаимопомощь!
Я ей не верила, пока меня не занесло в город Чехов. Нет смысла описывать это унылое место. Напрямую до Чехова добраться невозможно: сначала пятьдесят километров до портового Холмска, потом на паровозике или маршрутках, которые ходят, как Бог водителям на душу положит. Я встретилась, с кем хотела, и думала уже остаться в местной гостинице и, не торопясь, прихватить еще пару тем, но планы мои изменились.
– А гостиницу у нас в прошлый четверг подростки сожгли, – сказала мне раскосая продавщица черемши. – Такая хорошая гостиница была, деревянная, двухэтажная. Одни головешки остались.
– А есть ли у вас батюшка православный? – робко поинтересовалась я. – Я бы у батюшки переночевала.
– Батюшка-то есть, – неодобрительно посмотрела на меня другая торговка. – Молодой, на джипе ездит. Девки у него по ночам хохочут.
– Стреляет хорошо, – некстати добавила первая.
– Ай, пойдешь к нему? – спросила третья, самая пожилая.
Я почесала лоб, раздумывая, верить им или нет, и спросила, когда отходит последняя электричка.
– Минут через тридцать, – ласково ответили торговки.
О, как я бежала эти три километра! Обогнала велосипед, на котором крутила педали семидесятилетняя старушка, длинноногую дворнягу и – я даже притормозила – красный запорожец, в котором дружелюбно улыбались три одинаковых корейца в желтых спортивных костюмах.
– Спортсменка! – крикнул один.
– Давай наперегонки, – предложил второй, но я нахмурилась и только прибавила скорость.
Размахивая лиловым зонтиком, я пронеслась мимо огородов с капустой, ветхих домов, развалин чего-то, похожего на магазин (и тут подростки порезвились). Я влетела на станцию за десять минут до отхода паровозика. И даже успела постоять рядом с монументом небольшому скорбному человечку в пенсне, где на табличке значилось: “Антон Павлович Чехов”. Монумент стоял между кассой железнодорожной станции и кирпичным магазином системы сельпо – на месте, где по логике унылого пейзажа должен размещаться дощатый привокзальный туалет.
Чехова было жаль, но себя было жаль еще больше. Я опоздала на последнюю холмскую маршрутку. И в девять вечера маялась в порту, гадая, как мне добраться до дома. После дневной пробежки пройти пешком пятьдесят километров через сопки, по извилистому серпантину, показались бы вполне адекватным вариантом, но я его отмела. Еще был вариант заночевать в гостинице, но я пересчитала деньги еще раз, узнала, сколько стоит в Холмске самый дешевый номер, и с наивной идеей рассталась.
Два горских паренька с грустными лицами подошли ко мне:
– Девушка, давайте скинемся на такси, шестьсот рублей до Южного. Еще двух пассажиров найдем, и будет не накладно.
Но я не привыкла доверять небритым людям в грязных спортивных костюмах. Вместо этого я кинулась к мужчине, который провожал свою жену на паром до Владивостока. Его окружало пятеро детей, за полтинник многодетный отец согласился докинуть меня до Южно-Cахалинска. Но сначала мы заехали к одной его бабушке поужинать, потом к другой бабушке за продуктами. По дороге разговорились, мужчина оказался сахалинцем, бывшим военным.
– На материк надо перебираться, – ныл он всю дорогу. – Я ведь из-под Рязани родом, до Москвы рукой подать.
Этой песне уже двести лет, ее слышал еще Чехов. То ли гены каторжан до сих пор аукаются, то ли жизнь в относительно респектабельном Южно-Сахалинске действительно хуже, чем во Владивостоке, где годами нет горячей воды, а бешеный морской ветер так же выбивает окна и рвет линии электропередач… не знаю. В полночь, подпрыгивая на мешке с бабушкиными корнеплодами, я не желала размышлять о судьбах переселенцев.
В первом часу ночи меня вытряхнули в центре Южно-Сахалинска, и, оглядевшись, я признала окрестности – отель “Саппоро” и длинную, как горло жирафа, улицу Ленина. Где-то там, выше или ниже японской гостиницы, находился мой дом – уютная сахалинская квартирка, где в прихожей клубился молочный туман, а голодные комары звенели нежными таежными колокольчиками.
“Там”, – решила я и побежала вверх по улице Ленина.
“Что-то не то”, – поняла я, достигнув перекрестка, и рванула обратно.
“Опять не то”, – подумала я, достигнув другого перекрестка, и снова побежала назад.
– Девушка, вы не местная, – бросил мне квадратный тип, ковырявший в ухе антенной мобильника.
Тип стоял под фонарем рядом с машиной, очертаниями напоминавшей бронетранспортрер, и, судя по интонациям, торопиться ему было некуда.
– Да-да, – кивнула я и снова побежала вверх по улице Ленина. Заводить разговор мне отчего-то не хотелось.
– Сразу видно, что не местная, – глубокомысленно произнес квадратный, когда я вернулась.
Теперь он старательно прочищал антенной ноздри, разглядывая извлеченные козявки с любопытством трехлетнего малыша.
– Точно не местная, – сказал он, когда я вернулась после очередной стометровки, и чихнул. – Я сразу догадался. По зонтику.
Я вымученно кивнула и стала озираться, ругая свой топографический кретинизм и элементарную забывчивость.
– Ну что вы все бегаете? – спросил квадратный, подходя ближе. В лиловом свете уличного фонаря блеснули золотые зубы. – У меня уже в глазах рябит.
У него было лицо человека, чьи глаза мне хотелось утруждать меньше всего.
– Да вот мы из Мо… с Волги приехали. – Я вспомнила наставления бухгалтера. – Газету открываем, я в командировку ездила, а теперь заблудилась. Понимаете, недавно приехала, еще не успела город выучить.
– А откуда с Волги? – поинтересовался он с дотошностью таможенника.
– Из Ульяновска, – пролепетала я. – С родины Ленина, знаете, который у вас перед мэрией…
Черный сахалинский Ленин стоял на площади, подпирая выглядывавшее из пальто крутое бедро, и руку никому не протягивал. Было во всей его позе что-то фривольное. Казалось, что каменный Ильич вот-вот шлепнет себя по заду и завизжит тонким бабьим голоском.
– Далеко, – оживился Квадратный. – А знаешь, какие у Ленина голуби ручные? Покорми как-нибудь сходи. Наглые они, как на Трафальгарской площади.
Я отметила про себя две детали: переход на либеральное “ты” и знание лондонских достопримечательностей.
– Ну давай провожу тебя, – великодушно предложил мне мой Вергилий. – А то время позднее, не дай Бог обидит кто.
– Проводите, – с радостью откликнулась я. – Только, вы знаете, я свой адрес не помню.
– Как это? – остановился он. – Совсем, что ли?
– Вообще. – Я покачала головой.
– А кто у тебя там дома? – поинтересовался он.
– Муж и сотрудник с сотрудницей. – Мне было все равно, кто будет моим супругом – Саша или Аркаша. Во втором часу ночи я была рада видеть обоих.
– Ах, муж! – Он разочарованно приостановил свой стремительный бег. – Ну позвони мужу, пусть встретит.
И протянул мне свой козявчатый мобильник.
– А я и телефон забыла, – печально пролепетала я. – Знаете, там рядом кафе было, летнее.
– Так, уже лучше. – Он посмотрел на меня ласково, как на слабоумную. – А еще что-нибудь помнишь?
– Дом розового цвета, трехэтажный, только здесь почти все дома трехэтажные, а цвет ночью не видно.
– А еще там что? – перебил он мои рассуждения о цветовой гамме ночного Южно-Сахалинска.
– Тополя и помойка. А еще вороны огромные! Вот такие.
Я сделала испуганные глаза и развела руками. В моей интерпретации ворона получилась размером с запорожец.
Квадратный посмотрел на меня еще внимательнее.
– Такие, говоришь? – уточнил он.
– Даже больше, – честно ответила я. – Они так каркают!
– Знаю я, где ты живешь, – кивнул он. – У меня там точка. Пошли.
И я вприпрыжку припустила за ним следом, гадая, что таится за школьным словом “точка”. Через десять минут я увидела родной двор.
– Давай до подъезда доведу, – любезно предложил Вергилий. – Сдам тебя на руки мужу. Посмотрю хоть на него.
Был второй час ночи, когда я позвонила в дверь. Сначала нам долго не хотели открывать, потом в двери показался озаряемый неверным светом ночника Аркадий, и мой Вергилий заметно напрягся.
– Это муж? – спросил он шепотом.
– Ммм, – ответила я.
Аркадия отодвинул Александр:
– Ты где была? – рявкнул он, тараща зелено-голубые глаза.
– Муж? – требовательно спросил Вергилий.
Я промычала что-то невразумительное.
– Марш домой! – гаркнул Сашка, демонстративно игнорируя моего спутника.
– Да, – поддакнул Аркаша. – Хоть позвонила бы!
– Я телефон забыла! – жалобно проблеяла я.
– Смотри у меня! – грозно сказал Александр. – Валерия волновалась.
– Вот-вот, – поддакнул Аркадий. – Не надо волновать Валеру.
Квадратный ошалело глянул на нас и растворился в ночи.
На следующий день среди дворовых гопников пронеслась беспокойная весть: в квартире на первом этаже поселились мормоны. И пахан у них не щуплый питерский ежик, а здоровый, похожий на рокера мужик. С этого момента лысые друзья оставили Аркадия и стали ходить гуськом за Александром, копируя его во всем.
Углегорск: время. Чеченский колхоз имени Ельцина
У каждого места свой гений. Родной Ульяновск мне представляется морщинистым ворчливым стариком, который на каждое начинание машет рукой, как бы говоря: “Зряшное дело, успеется”. Похож на него гений Оренбурга – колдун-язычник с недобрым чувством юмора. Маленький седобородый Елец – “всем ворам отец” – живет в бедности, приволье и резной деревянной старине. Там, в Ельце, я увидела Вознесенский собор, спроектированный Константином Тоном – архитектором храма Христа Спасителя. Собор, стоящий на Красной площади в Ельце, был теплым от зажженных свечей. По каменному полу ходили голуби.
– Елец – это маленькая Москва, – сказал мне провожатый. – У нас есть Красная площадь и свой храм Христа Спасителя. Говорят, Тон строил его на пробу.
Это неправда: проект елецкого храма утвердили только в 1942 году, тогда как первый камень храма Христа Спасителя был заложен в 1839-м. Московский храм был посвящен победе в войне 1812 года, елецкий – коронации государя. Но храмы, спроектированные одним и тем же человеком, действительно были “братьями”.
В тот день мы долго ждали автобус, затерявшийся в февральском бездорожье, снег заметал дорогу. И, глядя на маленькие улочки, занесенные снегом дома, я поняла, почему здесь, в дремотной липецкой глубинке чиновники-обезьяны не взорвали храм, почему не возвели бассейн-близнец.
В крошечных старинных городах время движется медленнее, иногда останавливается вовсе, словно понимая тщетность бега в никуда. Здесь рукотворные вещи срастаются с пейзажем – дома веками уходят в землю, деревья укрывают густой тенью дворы, а в палисадниках тянется выше заборов розовая мальва. Здесь старый храм такая же нерушимая достопримечательность, как поле, озеро, лес… Как греющаяся на солнце 103-летняя старушка. Не человек, но принадлежность места.
– Бабушка Рая прижилась как! – удивляются соседи.
Старушка, приголубленная неспешным духом, глядит на мир выцветшими голубыми глазами, которые видят равно курицу, бегущую с клекотом через дорогу, и убитого на войне племянника Кольку. Прислонившись к забору, тот лениво курит козью ножку и смотрит на тетку с насмешливым потусторонним добродушием.
Люди, попавшие в эту временную петлю, не умирают, они, как ветхие дома, уходят постепенно, словно погружаясь в пласты прошлого. И не странно, что в старинных городах аномальное восприятие времени становится частью менталитета, тем, что мы зовем неспешностью, рассудительностью, медлительностью или даже тугодумием. Здесь не задерживаются люди, живущие быстро. Пробившись наверх, они со скоростью выдернутого из земли сорняка отбрасываются в областной центр, в Москву, за границу, оставляя после себя чувство испуга и недоумения.
Но протяжная русская глубинка – совсем не то, что дремучие сахалинские провинции, где жестокость, романтика и мягкий, почти детский юмор, перемешаны в равных долях с чудесами и разрухой. Южно-Сахалинск – столица острова, мыльная пленка цивилизации, остальное – тайга и сказки.
– Южный – это не Сахалин, – сказали мне в редакции. – Хочешь посмотреть на остров, езжай на север. Там историй немеряно.
На Сахалине любят рассказывать о кладе Соньки Золотой Ручки, о “земляке” – голливудском актере Юле Бриннере, о детстве “поющего дельфина” Юрия Николаева. Эти истории свиваются с местным фольклором и легендами о бандитах, шаманах и лесных отшельниках, живущих на Курилах. Сахалинский фольклор причудлив, но в нем всегда есть место документально подтвержденной правде.
В поселке Лесогорском Углегорского района есть сопка, где до войны находился японский серпентарий. Гадюк разводили ради яда и мяса, потом змеиная ферма была разрушена. Весной по довоенным японским дорогам катятся змеиные свадьбы. Шипят, крутятся и вьются, передвигаясь тесно сплетенными клубками. Отступающие японцы, выпустив гадюк на свободу, не могли придумать для этого места лучшей защиты.
В соседнем Бошнякове, таком же ветхом и разрушенном, пожарный шутки ради собрал двухэтажную установку, которая ловит каналы ста сорока стран мира. Разрушенные сараи, выбитые окна, рядом деревянная башня с параболическими антеннами, на перилах которой сушится белье. Селом дальше десяток неграмотных подростков гоняют на великах: школа разрушена, учителей нет, родителям уезжать некуда да и не на что. Нищета – обычное слово в сахалинских провинциях.
Бандитская романтика девяностых воплотилась на Сахалине по-своему и с размахом. Даже в двухтысячном там встречались анекдотичного вида граждане – в широких полосатых шортах, с золотыми цепями, зубами, перстнями. В массе своей они были людьми доброжелательными, настолько доброжелательными, что всегда уступали дорогу пешеходам.
Однажды я увидела двух телохранителей в шлепанцах. Прекрасных, как новые трехстворчатые шкафы с позолоченными ручками. Их патрон, вальяжно махнув рукой, направился в казино, а они купили у старушки молодой клубники и заняли позицию рядом с “танком”. Старший, чинно кушая из кулечка бледно-розовую ягоду, говорил младшему:
– Эх, Леха, а если б ее в мороженое макать, вот было бы зашибенски.
Меня так умилила эта сцена, что я тоже подошла купить ягод и послушать, что же ответит Леха.
– Да, – застенчиво сказал Леха, плюнув через дорогу зеленым клубничным хвостиком. – Только малина с молоком все равно лучше!
Но был и другой криминал, не игрушечный.
В начале девяностых в Углегорский район (середина острова) прибыл горский мужчина по национальности абазин. Интересный, разведенный, интеллигент. Коренные жительницы, не искушенные в этнографии Кавказа, дружно решили, что он чеченец, и с замиранием сердца стали ждать, когда абрек наберет гарем из местных народностей. Но Ильяс Алиевич Гергев устроился учителем географии, женился вторым браком и занялся бизнесом, организовав колхоз имени Бориса Николаевича Ельцина.
Я отказалась ехать к Гергеву, опасаясь, что не выдержу дороги: сначала восемь часов на автобусе до Углегорска, потом через перевалы до речки Каменки тридцать километров, а там пешком…
Поехал мой подопечный журналист с братом, и я, слушая их рассказ, тысячу раз жалела, что не пустилась в эту авантюру.
– Спускаешься с перевала и видишь берег океана, а вдоль него ходит табун черных коней с длинными гривами, – рассказывал Руслан.
Колхоз имени Ельцина – “горячая точка” Углегорского района. Гергеву поджигали машины, травили скот, растаскивали технику на запчасти. Но выжить с насиженного места не смогли: “чеченец” собрал летучий отряд всадников, которые патрулировали территорию колхоза. Местные жители клялись, что воришек ловили арканом и, перекинув через седло, доставляли к “главному”. А тот читал “политинформацию” или… брал к себе на работу. По настроению.
Хозяин встретил нашего журналиста настороженно, но все же вручил свежий выпуск своей газеты – боевого листка “С верой в справедливость”, там печатались распоряжения и хозяйственные отчеты. Сообщил, что раздумывает о приобретении списанного ракетоносца: нужна мощная и надежная машина, чтобы перевозить в Южный лошадиное молоко. На обычные молоковозы нападают неизвестные углегорские разбойники, а “черные кавалеристы” за грузовиками не успевают.
Не могу удержаться, чтобы не привести текст одного такого “воззвания”, перепечатанного Углегорской районной газетой.
“В связи с обострившимся отношением со стороны преступного мира и поддержкой их некоторыми работниками правоохранительных органов: поджогом автомобилей, расстрелом части скота, поджогом птицефермы и невозможностью ведения нормального хозяйствования ПРИКАЗЫВАЮ:
на участках нести круглосуточную вооруженную охрану объектов. К объектам никого не допускать, стрелять вверх, после предупреждения – по ногам. А в случаях угрозы жизни, вести огонь на поражение. Пожарную машину держать в состоянии готовности. Водителям при перевозке кормов двигаться колонной и только с оружием. В случае остановок по требованию ГАИ из машин не выходить, в случае обострения отношений применять оружие всем, при этом запрещаю применять оружие первыми. С данным приказом ознакомить всех работников хозяйства, мэра Углегорского района, правоохранительные органы.
Глава крестьянского хозяйства имени Б. Н. Ельцина И. А. Гергев”
Когда его спрашивают о названии, бывший учитель географии пожимает плечами и говорит:
– Магия имени, наверное, сработала. Казалось, если политик молодой и перспективный, то и хозяйство будет такое же. Ну и схитрил, конечно. Когда Ельцин был в оппозиции коммунистам, меня, конечно, гнобили, но с опаской: думали, что у меня в Москве крыша.
Протоколы совещаний Углегорской администрации – это миниатюрный памятник эпохе девяностых и местечковому идиотизму. До августа 1991 года отношение к “Борису Ельцину” негативное: полгода только Гергев ходит в администрацию и доказывает, что не сбрасывал в речку навоз. Когда Ельцин становится президентом, отношение к Гергеву резко меняется. Хозяйство считается прогрессивным, “Ельцину” при случае подбрасывают кормов, вежливо интересуются плодовитостью свиноматок.
– Ночью 19 августа я не спал, – признался Ильяс Алиевич. – Знали бы вы, с каким облегчением вздохнул, когда услышал новости.
Где-то там, в Москве, отстраивали Белый дом, и люди, слегка сдвинувшись от счастья или горя, ходили на демонстрации, слушали Зюганова и “Скорпионс”, пели то Интернационал, то “Ветер перемен”. Настоящий Борис Николаевич, сидя в Кремле, принимал зарубежных гостей, не подозревая, что его “кармический брат” пользуется моментом, налаживая выпуск “ельцинской” бочкотары. Гергев купил лесопилку, открыл филиал колхоза, отстроил птицеферму, но ее сожгли оппозиционеры…
Фермер рассказывал, как в январе на его свиноферме отрубили свет, и он, погрузив свиней в КАМаз, рванул в соседнее село, где был теплый хлев. Но по дороге вспомнил, что сегодня рожает его жена. Так, на грузовике, полном свиней, подкатил под окна Углегорского роддома. И жена, выглянув в окно, крикнула, что сегодня ночью родилась дочка…
Он говорит, что поехал на Сахалин за экстримом и романтикой. Что хотел, то и получил.
Поронайск: я и море
Я хотела написать о шамане или шаманке, но тема оказалась из категории запретных. Даже словоохотливая лисица бухгалтер отводила глаза и замолкала, стоило завести разговор о колдунах. Повезло мне случайно: занесло на круглый стол в краеведческий музей, где девушка-фольклорист сказала, что есть в Поронайске некая шаманка, которая выступала в Белом доме.
– И даже спасла Билла Клинтона от гнева духов нижнего мира, – сочла нужным уточнить другая ученая дама.
– Но не перед всеми она раскрывается, – добавила третья. – Тут подход нужен.
– Я найду к ней подход, – пообещала я трем краеведам и выпросила телефон волшебницы.
Тетя Нина Бельды, шаманка и исполнительница народных песен, долго переспрашивала, кто я такая.
– Ну, девка, приезжай, раз журналистка, – весело сказала она. – Я ведь сестра Кола Бельды, знаешь, наверное, певец такой. В честь него еще пароход назвали. Приезжай, ага. Покажу тебе фотографию парохода.
Я планировала заночевать в Поронайске, а вместе с бабушкой Бельды захватить еще пару тем. Позвонила, уточнила, цела ли поронайская гостиница, не бушуют ли подростки. Какой-то дядька из районной администрации с радостью согласился помочь, устроить, рассказать, как и что.
– Вы только приезжайте.
Антон Павлович Чехов с удовольствием описывал сахалинскую железную дорогу. Может быть, в девятнадцатом веке она и в самом деле была модерновой. Так мило – едешь вдоль Тихого океана, печка пыхтит, проводник чай разносит… Десять верст цивилизации – тонкая ниточка в два стежка, а вокруг тайга и гудящая, как океанский прибой, вечность.
– Сама-то откуда? – подошел ко мне какой-то дед на вокзале. – По говору, чую, не местная. Сама-то что, пишешь, журналистка? Я тоже стихи пишу. В Поронайск? Только дорога у нас так себе, как в девятнадцатом веке. По такой еще Чехов к моему дедушке ездил, царствие им обоим небесное. Антон Палыч уехал, а дорога осталась. Так и живем…
Ночью был шторм, и небо пучилось рыхлыми серыми тучами, но я взяла лиловый зонтик и ничего не боялась. Маленький поезд неспешно трюхал по узкоколейке вдоль моря, а я, забыв обо всем, смотрела, как волны утихающего ненастья выбрасывают легкие серебристые плавуны, хлопья пены и морской виноград. Дети с криками и смехом играли в салочки на берегу, пожилой мужчина неспешно шел вдоль прибоя, рядом с ним скакала припрыжку похожая на теленка немецкая овчарка.
Две сестры, делившие со мной купе, чуть слышно обсуждали последние поронайские новости. Их дети, мальчик и две девочки лет шести-семи, сладко спали на верхних полках. Краем уха я слышала, как сестры перемывали кости девушке-нивхе, которую отправили в Питер учиться, а она взяла да и вышла замуж за студента из Анголы. Ребенка – темнокожего, узкоглазого и кудрявого – решили назвать Сашей.
– Ай-ай-ай, – вздыхала одна сестра. – Что же скажет дедушка Бадмай, когда увидит негритенка?
– А дедушка Бадмай знает Пушкина? – решила уточнить я.
– Немножко знает, – кивнула одна из сестер. – Дедушка Бадмай любил читать в молодости.
– Ну и скажите дедушке, что его внук будет великим поэтом. Или писателем, как Чехов.
Мы разговорились, я выпросила у них Эфраима Севелу “Остановите самолет…” и читала, пока не стемнело. По пути мы остановились на каком-то ветхом деревянном полустанке, и коренастые аинки набросились на поезд, наперебой предлагая огромных вареных крабов. Так на тихих среднерусских станциях продают грибы, лещей и семечки. Но семечек не было, и я взяла кулек сушеных креветок, похожих на крупных глазастых тараканов в прозрачных розовых панцирях. Говорят, их сушат на крышах домов, на раскаленном железе или шифере.
Мы проехали мимо сопки, с которой сбегали серебристые ручейки – водопад. Мелькнула избушка, притулившаяся рядом с берегом, и странный лесной человек, выбираясь из гигантских лопухов, махал нам с пригорка сучковатой палкой. Ночной шторм, свернувшись в серебристую ракушку-облако, улетал куда-то в сторону Японии.
– Тридцать лет живу, не могу привыкнуть, – сказала одна женщина. – Смотрите, какой закат!
По чистому небу разливалась первая, предвечерняя золотисто-розовая заря с единственной белой звездой, блестевшей на юго-востоке. И море, стальное, все еще неспокойное, с белыми клочьями пены, затихало, засыпало, разглаживалось. И начинало менять цвет – от шелковых оттенков зеленого и голубого на востоке до солнечного янтаря и темнейшего пурпура на западе. Казалось, в глубинах залива Терпения происходят сложные химические реакции.
Поезд ехал так медленно, что можно было рассмотреть каждый лиловый цветок, мелькавший в яркой, слишком яркой для жителя средней полосы России траве. Временами мы ныряли в зеленые тоннели – кустов, деревьев и гигантских лопухов. Временами поднимались на сопку, укутанную облачным туманом. Окно в тамбуре было открыто, встречный ветер оставлял на губах привкус соли и водорослей.
В тот день или вечер – я все еще путалась с часами – я ощутила то, что не могу описать до сих пор. Словно время захлопнулось вокруг меня и я оказалось меж двух перламутром сияющих створок. Я ощутила спокойствие моллюска, которому не страшны бури внешнего мира. Я была безмятежна и счастлива.
Таким мне показалось это море.
Когда мы прибыли в Поронайск, накрапывал дождик. И я удивилась, почему панельные пятиэтажки, выходящие окнами к морю, обиты деревом.
– Тут же стопроцентная влажность, – пояснила мне одна из сестер. – Чтобы цемент не размокал, обивают дом деревом. Когда оно сгнивает, набивают новое. Почти каждый год менять приходится.
Небо, раскрывшееся над морем, здесь снова стянулось рыхлыми тучами. Мирные поронайские поселяне шлепали по лужам в высоких кирзовых сапогах. Вздохнув, я поскакала искать крупнопанельное жилище волшебницы.
Тетя Нина оказалась очень милым, приятным, но скрытным человеком. Показала фотографию парохода, позвала внучку, которая подудела мне на дудочке и показала вышитые варежки.
– А расскажите мне про американского президента, – попросила я.
– Ой, девка, да что рассказывать? – Тетя Нина махнула рукой: видимо, американские президенты в отличие от пароходов были темой самой пустой и завалящей. – Поехали мы с девочками в Белый дом выступать, ага. Вышла я с бубном, хожу, значит, ага. И тут чувствую, ухожу… В транс ухожу, понимаешь? Ну, думаю, сейчас начнется… Кинулась за сцену, кричу: “Девочек с дудочками выпускайте”. А сама дышу-дышу, чтоб не уйти.
Мы поговорили еще немного о том, как тетя Нина удержала духов и не навлекла проклятье на всю американскую нацию. Я заметила, что дружелюбие, с которым она рассказывала о милых и незначительных вещах, моментально сменялось испугом и настороженностью, стоило мне попросить потрогать бубен или спросить, что она чувствует, когда “уходит”. Прощались мы опять же душевно: на дорожку мне по второму разу рассказали про пароход “Кола Бельды” и девку-Наташку, которая родила темнокожего ребенка.
– К Наташке иди, – ласково напутствовала меня старушка. – Про Наташку хорошую статью напишешь.
Но к Наташке я не пошла, пошла в районную администрацию, где усатый чиновник сорока с чем-то лет (с которым я договаривалась о встрече) сказал, что я должна обязательно посмотреть море во время шторма.
– А что, у вас еще не прошел? – удивилась я.
– Да как вам сказать, – вздохнул тот. – Знаете, как Чехов писал, на Сахалине климата нет, одна только дурная погода…
Было уже совсем темно, когда мы спустились к берегу. Море ревело, вздымая валы где-то у горизонта, с неба сыпал мелкий серый дождик. В этой лягушачьей местности дождь шел всегда, он был так же привычен, как океанский гул и гнилой прибрежный запах. Я продрогла, набрала воды в ботинки, но скакала по берегу, выковыривая зонтиком разные интересности, вмурованные прибоем в мелкий серый песок. Дядька, представившийся заместителем мэра Поронайска, прыгал следом, рассказывая о местных достопримечательностях. Я похвалилась, что нашла витую ракушку рапана, пластинку китового уса величиной с ладонь и множество забавных маленьких камушков.
Чиновник устроил меня на ночь в общежитие рыбколхоза “Дружба” – последний оплот образцово-показательных советских общежитий с пальмой в кадке и комнатой отдыха, где на черно-белом телевизоре лежала коробка с шахматами и стопочка сахалинских газет. Полная усатая женщина в холле голосом педиатра поинтересовалась:
– Ну как вам Сахалин?
Сдержанно улыбаясь моим восторгам, кивнула и, словно диагноз выдала, вписала меня в номер, который выходил окнами на залив. Всю ночь я слушала, как вздыхает и ворочается во сне беспокойное Охотское море. И думала, что лучший способ избавиться от своих страхов – сбежать на край земли, где никто тебя не видел и не знает.
Корсаков: любовь и национальный вопрос
Чехов писал, что самые хитрые люди на Сахалине живут в Корсакове. Он даже ласково называл их политиками. Не знаю, все они таковы или нет, но рыжий корсаковец Денис, которого отдали на попечение Аркадия, был ласков, исполнителен и тих, а через пару лет неожиданно для меня всплыл в Нижнем Новгороде и Москве в качестве пиарщика.
С моим подопечным Русланом было интереснее: корейская родня была вездесуща и многолика. Не было дома на Сахалине, где не жила бы его троюродная бабушка, двоюродная сноха или тридцатипятилетний племянник, которого Руслан в силу уважения к возрасту звал дядей. В тех домах, где родственники не жили, жили знакомые родственников, близкие подруги и бывшие друзья, и Сахалин превращался в одну большую деревню, в которой дни рождения, свадьбы и появление младенцев на свет приравниваются к стихийным бедствиям.
Сам Корсаков на меня впечатления не произвел: такая же разруха, сдобренная относительной близостью к Южному. Мы отправились писать об агар-агаровой фабрике, но фабрика оказалась банкротом. И толстые недовольные тетки, попавшиеся нам по дороге, сказали, что смотреть там нечего, лучше бы зарплату давали. Завели разговор о том, как они в советские времена обеспечивали агар-агаром полстраны, а теперь китайцы гонят дешевый и некачественный, и наша пищевая промышленность от этого страдает. Все это было скучно, и мы пошли к дяде моего подопечного, который славился своим умением готовить собак (Москва желала экзотики). Но и дядю мы в тот день не нашли и просто шлялись по городу, высматривая разные интересности.
Тогда Руслан и рассказал о сахалинском обществе разлученных корейцев. Когда страну перерезало на северную и южную части, люди оказались по разные стороны непробиваемой стены. Те, кто работал или временно жил на Сахалине, не смогли вернуться домой. Общество занимается поиском и организацией встреч. Хлопотное, но благодарное дело.
Я ездила к одному из таких разлученных, он запомнил свою жену восемнадцатилетней девушкой. Сорок семь лет они ждали друг друга, сорок семь лет она снилась мужу юной невестой, а при встрече он увидел маленькую старушку.
– Что сказала супруга, когда увидела вас? – спрашиваю старика.
Он что-то говорит, машет рукой, катятся слезы. Переводчик долго мнется, но выдает только:
– Сказала, очень рада видеть вас, господин. Большая радость для всех нас.
Национальности на Сахалине столь же удивительны и разнородны, что и кухня. На севере, между Ногликами и Охой, живут племена оленеводов. Уильта – осталось всего четыреста человек – славятся своим умением приручать оленей. Животные удивительно послушны и умны. Нивхи и орочи несмотря на азиатскую внешность мало чем отличались от обычных крестьян.
– Две деревни через речку, – рассказывал рыжий Денис, когда речь заходила о малых народностях. – В одной мужики в ватниках, ушанках – наши. А в другой – такие же мужики в ватниках, но узкоглазые и ростом пониже – орочи. Дома одинаковые, собаки лают одинаково, и там, и там колхозы развалились… Какое право на самоопределение нации, если жрать нечего?
Японцы на Сахалине держатся отчужденно, корейцы ассимилировались, хотя в шестидесятые действительно была негласная русско-корейская война, какая бывает у двух соседних дворов или группировок из прилегающих районов. Дралась молодежь – врагов били кастетами, лопатами, топорами, давили тракторами. Истории такого рода, рассказанные шепотком и вскользь, я выслушивала то с одной, то с другой стороны.
Айны встречаются чаще китайцев, представители всех бывших советских республик – в мизерном количестве. Неудивительны браки латышки и корейца или грузина и аинки, у детей от таких союзов интересные лица и живые глаза. На острове много иностранцев, особенно американцев и японцев. Американцы – бизнесмены, миссионеры, доброхоты-общественники – привозят гуманитарную помощь, об этом был мой первый материал на острове. В больнице оказались сахалинцы, сварившие кашу из гуманитарного гороха. Четырнадцатилетней девочке пришлось делать операцию на желудке, неделю ребенок находился в критическом состоянии.
Территориально Сахалин очень близок Японии. Настолько близок, что один пенсионер с Хоккайдо каждый год плавает в Корсаков на долбленом бревне – к радости детей и журналистов. Японец доказывает России и мировому сообществу, кем и каким именно образом был заселен Сахалин. Наши намеков упорно не понимают, хлопают в ладоши и просят приплывать в гости еще.
В двухтысячном году на Сахалине зарождалось движение “Острова” с обычными для таких процессов романтическими сверхзадачами – поднять экономику с колен, решить одним махом все коммунальные вопросы и запустить предприятия-банкроты. Что-то еще приватное, сладкозвучно громыхающее было во всем этом. То ли “хватит ждать подачек от материка”, то ли “хватит кормить этот зажравшийся материк” – обычные фуршетные разговоры после официальной части.
Мне трудно сказать, как восприняли простые люди все эти высокие идеи. В массе своей безразлично, вежливо выслушивая любой бред. Обыватели, самые политизированные, делились на партии “за мэра” и “за губернатора”. Лениво дискутировали друг с другом, кто лучше, кто хуже, и мирно приходили к мысли, что и тот, и другой живут неплохо, чего не скажешь о жителях сахалинских провинций.
– Жить не мешают – и то хорошо, – пожимали плечами собеседники.
Едва ли верили мне жители отдаленных поселков, когда я рассказывала, как живут в Москве, что такое психоз жителей многоэтажек и чем опасны мешки с белым порошком. На острове, где землетрясения – обычное дело угроза потерять свой дом из-за теракта была слишком неправдоподобной. Они не могли поверить, что жених моей сотрудницы из-за боязни быть взорванным вторую неделю проводил вне дома: в клубах, в кинотеатрах, в пригороде на даче. Отсыпался днем, а вечером прибивался к одной из компаний. Его, студента-экономиста, спокойного, как танк, начинало трясти, когда он видел грузчиков, таскающих сахар или муку.
– Гексогена у нас завались, – глубокомысленно выдал мне один попутчик. – В шахтах горняки им пользуются. У меня брат в Углегорске. Его воруют, гексоген этот, рыбу глушат…
– Да кому мы тут нужны? – откликнулся его сосед. – Пока до нас с Кавказа доедешь…
“Пока до нас доедешь” рефреном звучало и в разговорах с другими людьми. Протяженность страны служила лучшей защитой от всех бед. Похожий настрой я встречала лишь у жителей Австралии – бывшей арестантской колонии, как и Сахалин. Вообще сахалинцы частенько сравнивают себя с этой страной.
– Умеют жить, – говорят про австралийцев. – Не то, что мы…
Моя сотрудница, работавшая в тот же год в Карачаево-Черкессии, жаловалась, что ночью из гранатомета снесли ее любимое кафе, что все с оружием и нервные, редактор в брюках ходить запрещает. А я чем дальше, тем сильнее проникалась чувством отрешенности и ласкового безразличия к суете. Я дышала Сахалином, как воздухом.
– Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря, – повторял редактор Сашка.
Бродского он носил с собой всегда.
Южный: Кешка, чудеса, землетрясение
Чем дальше, тем больше я понимала, что гений Сахалина, сумрачное лесное существо, не совсем даже человекообразное, нравится мне все больше и больше. В нем было что-то от персонажей якутских сказок – говорящих соболей и медведей, загадывающих загадки. Что-то дикое, природное и в то же время хитрое и родное… На второй месяц командировки я, крещеная христианка, поняла, что такое языческое, поэтическое восприятие мира.
Сложно описать это чувство, когда ты живешь в городе, дышишь бензином и питаешься растворимой бурдой из пакетиков, когда чувствуешь себя защищенной от всех бед, а отключение света или горячей воды – самое страшное, что может случиться. Когда в церковь можно забежать с работы, поставить свечку, постоять минуты три и рвануть домой, потому что куча дел… От такой жизни притупляются восприимчивость и инстинкт самосохранения, чувство тревоги – обычный невроз, который лечат таблеткой.
За сутки до землетрясения я решила, что схожу с ума. Ощущение близкой опасности, обострившееся к ночи, гнало меня из дома. Я не могла сидеть на одном месте и, не зная, чем себя занять, слонялась по пустой квартире: Аркадий снова был в отъезде. То я убеждала себя выйти во двор, посидеть на лавочке, то сама себе возражала, с какой стати я буду тащиться на улицу в половине двенадцатого ночи? Пыталась заснуть, но сон не шел. Даже в комарином писке не было обычного кровожадного азарта. Подогнув серые ноги, стадо вампиров беззвучно моталось по кухне. Я попыталась лечь, но не смогла и десяти минут провести неподвижно.
– Что за напасть? – Снова встала, снова побрела на кухню, глядя в темное окно с отчаянием.
В четвертом часу утра, измученная бессонницей и тревогой, я решилась на крайнее средство и раскрошила четвертинку розовой самолетной таблетки от воздушной болезни. В дороге я так и не воспользовалась лекарством, побоявшись побочного эффекта. Но это тогда… А сейчас я нуждалась в сонливости. У меня была острая сонливая недостаточность.
Будь, что будет, – запив зеленым чаем крошево со вкусом хинина и клубники, я добрела до кровати и провалилась в черноту.
В шесть утра меня разбудил первый толчок, на лицо опустилось облачко пыли и штукатурки. Землю дернуло еще раз, я чихнула спросонья и… оказалась на полу, пытаясь понять, как кровать умудрилась выпрыгнуть из-под меня.
Розовая таблетка оказалась убойным средством для форматирования мозгов. Вычихав штукатурку, я подобрала подушку и вернулась в кровать, в которой благополучно проспала до пяти вечера. Подземные толчки в двенадцать и два часа дня я не заметила, ибо находилась в клубнично-хининовом астрале.
Примерно в то же время со мной и Русланом произошел странный случай, который можно трактовать по-разному, но лучше никак. Редактор Сашка дал задание написать очерк “Один день из жизни шамана”. Немножко наивно требовать, чтобы колдун позировал перед тобой в домашнем халате у плиты, на сеансе с бубном и еще в каком-нибудь интересном для московского начальства ракурсе. Но задание есть задание, и мы пошли в гости к одному мужчине, который оказывал услуги мирным поселянам.
Общаясь с колдунами, большей частью серыми, деревенскими, я уяснила одну вещь: ни в коем случае не смотреть в глаза. Редко удается этого избежать. Шаман – высокий мужчина лет сорока с черной бородой и белыми зубами, – просканировал, другого слова не подберу, и пропустил нас в свою квартиру. Я ему более менее понравилась, а Руслан, который был в этот день за фотографа, сидел, как на иголках.
– Снимать меня не надо, – сказал он, сев в кресло.
На полке человеческий череп, на стене чучело ворона, резные маски. В остальном – обычная квартира: столик, шторы, мягкая мебель. Шаман принялся рассказывать, где учился и как ездил на Тибет, а я уже поняла, что фоторепортажа не будет. Невозможно уговорить этого человека появиться в газете с кастрюлей или бубном. Руслан понял мое расстройство по-своему и попытался сделать фотографию тайком, отключив вспышку.
– Я сказал – не надо! – рявкнул тот и махнул рукой в сторону Руслана.
Видя мои испуганные глаза, шаман довольно улыбнулся.
– Фотография – это не рисунок, – покровительственно сообщил он. – Надо осторожнее относиться к таким вещам и не оставлять свое изображение где попало.
Он снова принялся говорить о Тибете, глядя на меня пристально и с усмешкой. Краем глаза я посмотрела на Руслана, тот с вытаращенными глазами нажимал на кнопки: фотоаппарат не работал. Вскоре после этого мы начали прощаться, я пообещала подумать, что из рассказанного можно написать. Как только закрылась дверь, рванула вниз, Руслан, обгоняя меня, понесся по лестнице.
На улице парень схватился за голову: камера была записана на него. В случае поломки материально ответственный журналист должен был выложить конторе четыреста пятьдесят долларов – сумма немалая.
– И что мы скажем Москве? – переживал горе-папарацци. – Что нам сглазили цифровой фотоаппарат? Может, батарейки того? Но я перед уходом свежие ставил.
– Пошли в церковь, – предложила я. – Не знаю, как ты, а мне не по себе.
Тихий храм, высокие своды, молодой монашек на лавочке. Было спокойно, прохладно, пахло цветами и ладаном. Мы поставили свечки, посмотрели роспись, побродили немножко под любопытным взглядом чернеца. Когда выходили из церкви, камера заработала. Руслан вертел ее то так, то эдак: все системы работали исправно. Произошедшее так на него подействовало, что той же осенью Руслан перешел в православие, приняв новое имя. А я, собирая истории, подобные этой, чувствовала, что как никогда в них проявляется природа сахалинского гения. Домашние сказки про двух ведьм – чувашку и татарку, – воюющих за право жить в одной деревне, ничто по сравнению с сахалинскими легендами о возвращении умерших, вселяющихся в мирных охотников духах и неестественно умных животных.
Американские баптисты, иеговисты и лысые кришнаиты в розовых юбках, марширующие по рынку с барабанчиками, вызывали у большей части местных жителей веселый скепсис. Кришнаиты и американцы были пришлыми, мусульман и иудаистов было мало, а буддизм, язычество и православие уже двести лет сплетались в какую-то странную систему духовных координат. Я была и в сахалинском мужском монастыре, но ничего нового для себя не почерпнула. Строгость, набожность и работа. Одни работали на стройке, другие на огороде, третьи делали газету. Самый молодой, исполнявший послушание веб-мастера и верстальщика, оставил электронный адрес.
– Пиши, дочь моя, – дружелюбно сказал отец Никон. – Патриарх благословил Интернет.
Второй месяц пребывания на Сахалине был интересней первого. Стало меньше быта и больше открытий. Обострившаяся после визита к шаману восприимчивость помогла мне избежать пары неприятных инцидентов. Она же заставляла заговаривать с людьми, которые охотно выдавали массу интересных историй. Историй, после которых Сахалин все больше и больше завораживал меня. Островитяне сколько угодно могли говорить о своей территориальной близости к Японии. Гораздо крепче остров был связан с историей России. Большой, материковой, далекой… Люди, приезжавшие сюда после душевных драм, коллизий, неурядиц, называли разные причины своего появления. Но каждый третий признавался, что не смог уехать, потому что Сахалин не отпускает.
– Я после БАМа приехал сюда за романтикой, – рассказывал один рыбак. – Пожил немного, а уехать так и не решился. Где я еще такую красоту найду?
Многие говорили странную фразу “место позвало”. Я многим задавала дежурный вопрос: “Нравится ли на острове?”
И те, кто оказался на Сахалине по причинам иррациональным и романтическим, единодушно отвечали “да”. Здесь люди проще относились к чудесному, потому что оно было атрибутом этого места. Здесь время свивалось в самые прочные петли, и в медвежьих уголках острова жили так же, как и пятьсот лет назад.
Я начинала понимать, как сумрачные уильта общаются со своими “нечеловечески умными”, как говорили местные этнографы, оленями. Такого же рода связь была у старого рыбака из Анивы, подобравшего раненую нерпу. Он выходил ее и выпустил обратно в море, а она каждый год приплывала к нему. Нерпа резвилась неподалеку, а старик сидел на берегу, курил и довольно улыбался. Потом она подплывала ближе, рыбак кормил ее, гладил, и та уплывала обратно. Сахалинское лекарство от одиночества.
Голуби, обитавшие возле черного Ленина, действительно оказались ручными. Стоило бросить несколько крошек, как тут же слеталась огромная стая. Птицы садились на плечи, ладони, голову, они курлыкали и бегали возле ног, как бестолковые курицы. Можно было покатать голубя вверх-вниз на ладони, а он осторожно трогал запястье клювом и смотрел искоса маленьким оранжевым глазом. У меня не было ручной нерпы, но зато в сахалинском зоопарке мне разрешали нянчиться с выдрой Кешкой – самым потешным и беспокойным созданием, которое я когда-либо видела. Он свистел, чирикал и, казалось, весь состоял только из шеи и хвоста. Стоило взять его на руки, как Кешка забирался на плечи, прятал мордочку в волосы и хватал лапками за уши. Вряд ли были счастливы в зоопарке лисы, волки и вечно сонный медведь.
Но хитрый и проворный Иннокентий, заласканный всеми, явно был в своей тарелке.
Пейзажи Сахалина чудесны: глубокие синие озера, сопки, облака. Из-за облачности кажется, что небо на острове ближе, чем на самом деле. Сосны на сопках даже в ясную погоду подернуты легкой дымкой, туманом ли, облаками – все равно.
Из-за влажности и близости к морю на Сахалине действительно нет климата, а одна только погода. Летом проливной дождь льется без предупреждения и несколько раз в день. За считанные минуты собираются тучи, потом снова выглядывает солнце, которое уже через час испаряет из луж всю воду. Меня убеждали, что на острове на двадцать процентов меньше кислорода, чем в срединной части России. Байка, наверное, но дышать первое время было трудно. Кажется, что постоянно находишься в парнике. Зимой бури не редкость, непогода может парализовать жизнь острова на несколько дней. Из-за землетрясений газовых плит на острове нет, и если зимой отключают свет, греться можно только у живого огня – костров и кривобоких закопченных печурок. Мне рассказывали, как в одну из зим с северной части Сахалина эвакуировали целый поселок. Каково это – остаться без отопления в тридцатиградусный мороз? Цивилизация держится за шкуру Сахалина тонкими коготками.
Южная часть острова несравненно счастливее: здесь дольше лето, мягче зимы, природа богаче. Север – это тундра и лесотундра, юг – двухметровые лопухи, высокие сосны, яркая сочная зелень. Озеро Тунайча недалеко от Южно-Сахалинска, как и подобные ему озера, окружены поросшими лесом сопками. Тунайча питается подземными источниками, вода соленая, очень холодная и чистая. Там можно сетью наловить маленьких креветок, что водятся почти у самого берега, или поймать рыбу, которую заплеснуло сюда в доисторические времена. Там красиво и тихо. Так тихо, что слышен далекий крик кружащего над озером ястреба.
Возвращение: дождь, Бродский, Москва
Газету мы открыли, штат набрали, и пора было возвращаться домой. Саша и Лера оставались на Сахалине еще на неопределенное время, а я думала, что наконец-то распрощаюсь с Аркадием и сдам свои хвосты за третий курс. Но покидать остров было грустно.
В день отлета светило солнце, я бегала по городу, делая последние покупки. Руслан принес подарки от семьи. Поскольку семья была большая, сумка получилась внушительной.
– Тут конфеты, сушеные креветки, сироп из красники, ну и сама посмотришь… – Он не стал вдаваться в подробности при настороженно косящемся Аркадии, тот все еще не мог забыть моего шантажа и сухого закона, который якобы пыталась навязать ему корейская диаспора.
Перед отлетом Сахалин еще раз подтвердил, что погода живет на острове своей жизнью. Как только мы, посидев перед дорогой, поднялись, небо скуксилось, нахмурилось, и полился мелкий плаксивый дождь.
Я ехала, прислонившись к стеклу, и тоскливым взглядом провожала заплаканные дома, торговцев черемшой и бегущую вдоль дороги дворняжку с насмешливо высунутым розовым языком.
– Нынче ветрено и волны с перехлестом, – сказал Сашка. – Сахалин плачет.
– Да, – сказала я. – Скоро осень, все изменится в округе…
Самолет маленький и немножко ненадежный. Неужели он без остановки полетит через всю страну? Кажется, из Москвы мы добирались на чем-то приличном…
Мокрые поручни трапа, пыльный запах кресел, экран на стене, улыбающаяся стюардесса.
– Аркадий, сядь куда-нибудь подальше, – жалобно попросила я.
Не красный, но фиолетовый, как осьминог, Аркадий безмолвно снялся и отбыл на соседний ряд, где тут же начал жаловаться стюардессе, что его мутит.
Я смотрела, как уменьшается в иллюминаторе остров, становясь похожим на двухвостую селедку. Антон Павлович писал так, но он никогда не видел Сахалин с высоты птичьего полета.
Мне казалось, что я уехала рано, ничего толком не повидав. Август только вступил в свои права, через пару недель начинался самый красивый месяц на острове – сентябрь, а там и нерест, когда от рыбы кипят реки и волнуется Охотское море. За рыбой следуют дельфины и киты, в небе кружат чайки, в Тихом океане творится светопреставление. Все бурлит и кипит… Но рыба, следуя инстинктам, мчится к тихим заводям, и медведи выбрасывают ее, серебристую, на берег, где уже мерцает в траве первый желтый лист. А там все леса становятся багряно-золотыми, прозрачными для солнца и тепла, десять дней сентябрьского затишья – самое сладкое время в сахалинском году.
Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги.
Самолетик тряхнуло несколько раз. Я подняла ручки на своем ряду, завернулась в плед и легла, равнодушная к высоте.
И от Цезаря далеко, и от вьюги… Лебезить не нужно, трусить, торопиться…
– Вино, соки, минеральная вода?
– Нет, спасибо, ничего.
В Москве в аэропорту нас встречал хмурый водитель.
– Что у тебя в сумке? – недовольно скривился он. – Кирпичи?
– Нет, пять килограммов красной икры в банках, – равнодушно ответила я.
Он сделал губы буквой “о” и, согнувшись, понес сумку к машине.
Время сделало скачок назад: влажная комариная ночь обернулась пыльным московским днем. Опять 13.00, всегда 13.00. К чувству выпадения из времени невозможно привыкнуть. Мой внутренний хронометр точен до минуты. И, если вечером я говорю себе проснуться в семь ноль пять, я просыпаюсь в это время.
Мне было совсем плохо, когда меня привезли в офис. Кто-то что-то спрашивал, я отвечала. Воздух был пресным, все время хотелось пить.
– Устала, наверное? – спросил Петр Андреевич.
– Ага, – сказала я.
– Дорога, – глубокомысленно заметил он.
– Да, – сказала я и положила голову на холодный пластик стола, вспоминая, все ли забрала из своей комнаты в Южно-Сахалинске. Темной комариной норы, которая была одиннадцать тысяч километров назад и… вчера или сегодня. На секунду мне показалось, что эти временные скачки настолько сдвинули меня в прошлое, что никакого Сахалина и не было. А если он будет, то очень нескоро. Возможно, в следующей жизни.
Кондиционер гудел, как самолет. Самолет был, как кинотеатр. Кино – это просто большая черная комната, где мы путешествуем по придуманным жизням. Потусторонние существа, жадные до чужих эмоций.
Я просидела на работе до восьми вечера, пока меня, одуревшую от усталости, не отвезли в квартиру, которую снимали какие-то сотрудники. В двушке на Сходне проживало шесть человек. В тот день, когда приехала я, квартиру посетили гости, но я уже не желала знать и понимать, кто это. Рухнула на диван и закрыла глаза, пытаясь силой воли остановить вращение предметов то ли в комнате, то ли в своей голове, и моментально уснула.
Ночью меня разбудил скрип двери: группа неизвестных мне товарищей заносила слегка известного мне человека – программиста Колю, которого я последний раз видела полгода назад в родном городе. Как он попал на Сходню, да еще в таком состоянии, до сих пор понять не могу… Чудны пути твои, Господи.
– Класть больше некуда, – извинились друзья, устраивая Колю рядом со мной. – Ты спи, спи. Николай смирный, не тронет.
Я села, серьезная спросонья, и сказала решительным голосом: “Одеяло не отдам”.
– И не надо! – испуганно замахали руками товарищи. – Коле и так хорошо. Ты спи, он смирный.
Николай, не подозревавший, видимо, обо всех этих манипуляциях, сладко всхрапнул и уткнулся носом в стенку. Я ему свистнула, чтоб не храпел, и улеглась, думая: “Вот и Коля мне приснился”…
Когда я проснулась, программист исчез, а хозяйка квартиры, сидя с ногами на табуретке, пила пиво на кухне и жаловалась, что сильно испугалась под утро.
– Встала в туалет, а под столом мужик спит.
– Как под столом? – не поняла я.
– На коврике натуральным образом разлегся и спит, – жаловалась она.– И ноги из-под стола в коридор торчат.
– А кто он такой? – удивилась я.
– Не знаю, я думала, он к тебе. – Она пожала плечами. – Он проснулся и ушел. Сказал, что на работу пора. Очень торопился.
– А если он ко мне, то как он узнал, что я здесь? – глубокомысленно спросила я после минутного замешательства.
– Вот и я то же самое подумала, – вздохнула она. – Даже Коля не знал, что ты здесь. Он утром очень удивился, когда тебя увидел.
– Я не слышала, чтобы кто-то кричал от испуга.
– Он не кричал, он покраснел. – Она хихикнула и шевельнула пальцами ног.
– Ты бери креветок к пиву, – опомнилась я. – Я много привезла.
– Спасибо, – сказала она и захрустела розовой шелухой.
Раздражение, словно нужно надевать старую, грязную одежду, охватило меня. Я умылась, позавтракала и побрела на работу.
Неделя в Москве пролетела на той же ноте безвременья и растерянности. Я не знала, то ли ехать домой, то ли оставаться работать в центральном офисе. Даже написала пару тем. Но кочевая жизнь провинциала в Москве беспокойна и почти всегда лишена смысла.
– Ты определись уже, – сказал главный.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться…
– Я домой поеду, – сказала я.
И только в купе поезда Москва – Ульяновск, миновав Рязань, поняла, что все позади, и чувство острой радостной тоски по родным запахам и звукам охватило меня. Домой! Наконец-то!
По вагону ходили заботливые тетки с универсальными машинками для стрижки волос, якобы глухонемые мальчики с пластмассовыми амулетами; и девушка с поющими хрусталями, которые на самом деле молчат, как их не натирай. Врушные чудеса дорожных коробейников, а я видела настоящие.
Поезд летел по равнине через светлые высокие леса, через полноводные реки, мимо ветхих избушек, церквей и коттеджей, мимо подернутых ряской озер и огороженных дач. Впереди было две недели августа, нежного, долгого, ласкового; осени, солнечной до самого Покрова дня, до первой тонкой корочки льда, до последнего желто-красного листа. На душе было легко и спокойно.