Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2006
режиссеры, художники, поэты. И все – иностранцы.
По-русски озвучиваю я.
Так, между прочим, создаются репутации.
Вот, получил письмо по e-mail:
“Не люблю голубых, но передачи у вас классные!”
Что ж мне, оправдываться?
За эти эфирные четверть века
я стал тенью собственного голоса.
Он такой нахальный, вездесущий, самовлюбленный,
а я – мизерная куцая тень.
У нас в здании почти нет уборщиц.
Одни уборщики.
Вот как я это заметил.
Пожилой уборщик в зеленой униформе
читал в лифте журнал.
Английский журнал. “Economist”.
Вошел другой уборщик
и попросил коллегу
дать ему журнал.
За это пообещал принести
сегодняшние “International Herald Tribune” и “Independent”.
Я впервые вгляделся в их лица:
это были настоящие центрально-европейские
диссиденты с вялыми глазами, робкими губами.
Кажется, я узнал их.
Лет двадцать назад я видел их фотографии
в лондонском журнале “Index on Censorship”.
Они и тогда работали то ли мойщиками окон,
то ли трубочистами
и при этом были поэтами.
Наши стихи печатали рядом.
Я даже вспомнил в лифте одну строчку
из этого Милана:
“Мойка окон – это всего лишь мойка окон.
И никаких метафор”.
Мыслитель-библиотекарь Н.Ф. Федоров
(1828-1903)
считал воскрешение мертвых
главной и, по существу, единственной
достойной задачей человечества.
За это его называли фантазером, утопистом, чудаком.
Как получилось, что я оказался федоровцем,
сам не знаю.
Я выпустил в космос тысячи голосов.
Это значит, что по законам физики
эти голоса будут жить вечно.
Кто бы мог подумать:
какой-то служащий с геморроидальным цветом лица,
козлиной бородой, блеклым голосом
каждый день ходит в офис,
кого-то записывает, а после…
да, после дарует людям бессмертие!
У меня в железном шкафу – архив.
При нем – солидное радиокладбище.
С каждым годом оно все больше.
Люди умерли, а голоса свежи, сочны.
Я украдкой даю их в повторах.
Пусть проветрятся.
Выпущу – не поймают.
Кыш, кыш!
Когда умер Джералд Даррелл
(“Звери в моей постели”, “Зоопарк в моем багаже”),
мне велели написать некролог.
Я смешал голоса птиц,
морских котиков, дельфинов,
волков, слонов, макак
и дал этот стон в эфир!
А кто еще имел право
отпевать Даррелла?
Cначала разогнали поляков
и других венгров…
После очередь дошла до болгар.
Значит, все-таки прошмыгнули
в новейшую историю.
Только наши стоят насмерть.
И кто же теперь вместо поляков?
Иранцы?
Тоже не маленький, но гордый народ.
А вместо болгар?
Косовары?
(Прости мя, Господи.)
Надо бы новый раздел открыть в демографии.
Русские – это китайцы Европы.
Палестинцы – евреи арабского мира.
И все они родом из Вилково –
украинской Венеции.
“Великий русский народ”.
Допустим.
Но допустим:
“робкий русский народ”,
“жалкий русский народ”,
“рабский русский народ”.
Но кто же позволит сказать в эфир?
Ладно. Хотя бы про себя:
“робкий,
ничтожный,
рабский…”
Ладно. Ишь разошелся.
Еще два выпуска новостей –
и только меня и слышали…
Он (Гарсиа Лорка) говорил,
что больше всего любит
одинокий человеческий голос,
измученный любовью.
Он имел в виду
андалузскую cante jonde.
Есть ли в русской поэзии
что-нибудь о cante jonde?
Кажется, есть.
“Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему”.
И оно (сердце) запело.
На истошном испанском.
Художник В. сказал в прямом эфире,
что в Европе следует создать еврейское государство
со столицей в Черновцах.
Почему в Черновцах?
Там святые камни –
могилы евреев.
Я ответил (в прямом эфире),
что эта мысль была бы по душе
нынешнему иранскому президенту
и палестинским либералам.
Художник В. сказал,
что еврейское государство
со столицей в Черновцах
вовсе не исключает
существования государства Израиль.
Я не нашелся, что ответить.
Интересно, читал ли В.
ранние стихи моего однофамильца
(“Мой городок, из труб не дым, а дымшиц”…)?
Честно говоря, мне понравилась идея В.
Вот бы поговорить об этом
в прямом эфире.
Палеонтолога Б. я спросил,
любит ли он динозавров.
“Да, – ответил он. –
Особенно хищных.
Это были резвые животные.
Они заботились о детенышах.
Весело пожирали друг друга,
пока не превратились в птиц
и тем самым доказали,
что ползающие могут летать”.
В заключение академик Б.
выразил уверенность,
что судьба человека будет
куда печальней судьбы динозавра,
но говорить об этом пока рано.
Я задумался и забыл спросить:
почему “печальней”,
куда “печальней”,
да и что может быть “печальней”
вымирания, исчезновения,
разлучения с телом?
В студии просишь собеседника
сказать несколько слов,
чтоб определить уровень голоса.
Слышишь одно и то же:
“Раз, два, три, четыре, пять,
вышел зайчик…”
Ну сколько он может выходить?
Охотник, пожалуйста, пристрели этого зайца!
Стихи, надо признать,
первоклассные –
с живой разговорной интонацией –
“пиф, паф, ой-ой-ой”.
Миллер сочинил, Федор Богданович,
в 1851 году.
Но иногда говорят
“эники-беники…”
Это уже рэп.
Почти “дыр бул щыл”.
Клёц!
Дурацкая идея:
поместить фотографии редакторов
на сайте радио.
Да у меня вся надежда на голос!
Чтоб на него летели,
как на свечу,
как на прожектор.
Кто же полетит, увидев
плешь на полчерепа,
длинную шею,
косые глаза,
уши торчком?
Что делать?
SOS!
Вот бы взять интервью у крови.
Услышать ее голос.
“Бесшумно двигаться” – это оксюморон.
Все, что движется, – издает звук.
Голос крови… Это шелест? Шепот?
Сонорный перелив?
Или легкий стон,
напоминающий редукцию гласных?
Необходима настойчивая работа
с фонографами и кардиографами.
– Скажите пожалуйста, госпожа кровь,
считаете ли вы себя носителем
ритмической памяти человека?
Я хочу слышать твой голос,
кровь!
– Дети отвечают за отцов?
– За что я должна отвечать?
За то, что в конце XIX века отец вступил в партию,
то есть был одним из основателей партии,
которая погубила нашу страну?
А он за это отвечает?
Он шел туда с чистыми мыслями.
Я помню, спросила его,
почему он примкнул к движению.
Он сказал, что хотел видеть страну без тюрем,
и усмехнулся.
Снова копался на радиокладбище.
Послушал кашель Газданова,
сопенье Адамовича.
Их записывали в парижской студии.
Изоляция там была никудышная,
да и кого интересовала чистота звука
в эпоху глушения?
Мне казалось, что
через акустический перископ
я вслушиваюсь в жизнь
на том свете.
Я извлек голоса коллег
с того света – на этот.
Выгуливал их пятнадцать с половиной минут,
а после вернул на место.
Радио примиряет со смертью.
Могу включить ее или выключить.
Она – под рукой
и вовсе не страшная.
Приснился мультфильм.
II мировая война.
Квартира. Радиоприемник.
Накатывают волны: длинные, средние, короткие.
У приемника днюет и ночует мальчик.
Шкала с рассеянным светом отражается в его глазах.
Иногда он поглаживает фанерную заднюю стенку,
но больше всего любит смотреть в зеленый глазок.
Что он видит?
Толпы русских, французов, чеченцев
встречают солдат вермахта цветами и аплодисментами.
Между лампами, катушками, сердечниками
президент Рузвельт на инвалидном кресле
танцует под музыку джаз-оркестра Бени Гудмена.
Сталин поет грузинскую песню
в сопровождении хора заключенных.
В Терезине детей наказывают голодом и темнотой,
и они, чтоб побороть страх, придумывают театр:
заворачиваются в простыни и, встав на нары,
изображают хор плакальщиков.
Геринг проверяет на прочность гибкий дроссель,
примеряет его к шее.
Геббельс расхаживает возле обмотки трансформатора:
“Наши солдаты сражаются, как древние греки у Фермопил”.
Берия затаскивает щупальцами певиц из джаза
на громкоговоритель, чтоб не было слышно их криков.
Черчилль крадется мимо клеммы “земля” в коньячный погреб.
Немцы насилуют украинок, русские насилуют немок.
Руины Дрездена. Берлина.
Гитлер готовится улететь в Южную Америку.
Но за минуту до отлета
мальчик залезает рукой в пасть приемника
и пальцем крошит самолет фюрера.
Стоп! Это не по правилам!
Мальчик вглядывается в зеленый глазок,
но видит только пыль, тени деталей, контуры элементов.
КОНЕЦ
Потерял наушники.
Обошел все студии.
Ни фига.
Улетели, что ли?
Я давно подозревал,
что они живые.
В последние месяцы
не снимал их.
Даже спал в них.
Может, в этом причина?
Классический ландшафт:
горы, пустыня, море.
Но есть еще акустический ландшафт:
бой часов, шум листвы, крик чаек, стоны любви.
Вот в каком жанре надо работать:
в пейзажной акустической лирике.
На кой мне это человечеств?!
Давайте помечтаем.
Допустим, я умру,
и кто-то скажет:
– Царство ему небесное!
А вот и опоздал!
Я в этом царстве уже четверть века.
Изрыл его голосом,
как бактерии – сыр.
И скажу прямо:
оно мне по душе.
Не то что земное.
В лагере беженцев
было всего пятеро изнасилованных.
Золотое правило нашего брата –
получить информацию из первых рук.
Но не мог же я подойти к беженкам и спросить:
– Ну кого здесь изнасиловали?
Подошел, представился. Включил магнитофон.
– Может, кто-нибудь споет песню о любви?
Женщины застеснялись.
Одна позвала семилетнюю дочь.
“Лири, спой, спой для дяди”.
Сколько же ей теперь?
Да уже почти девушка…
Помню, как в первый раз
вошел с ним в студию.
До этого он был мифом,
героем ночной жизни
целой страны.
На нем была внушительная бабочка,
в руке – оглушительный хронометр,
из всех карманов торчали
носовые платки.
Самое смешное, что в своем обозрении
он перепутал Западную Германию с Восточной.
В коридоре я робко поправил его.
Он залился краской.
Тысячу раз поблагодарил
и поспешно вернулся в студию.
Вот тогда-то я понял,
что самое главное – не мысли, не идеи,
а голос, тембр, дыхание…
ну и свобода глотки.
Это же додуматься надо:
эколога обвинили в государственной измене!
Значит ли это,
что чистота океанского дна,
жизнь китов, котиков
противоречат интересам государства?
Да что же это за государство,
если защита Земли ему во вред?
Может, утвердить юридический термин
“Изменник Земли”,
а заодно и – “Герой Земли”?
Да присвоить этому экологу
звание Героя Земли!
Местная полиция
доставила на радио наушники.
Оказалось, что они выбросились из окна.
Экспертиза установила отсутствие следов насилия.
Владельца (меня) разыскали по отпечаткам ушных раковин и мочек.
Значит, все-таки уши тоже неповторимы.
Я и прежде подозревал,
но теперь это подтверждено правоохранительными органами.
Ломаю голову, где их похоронить.
И как?
Решил проблему фотопортрета.
Месяц не брился.
Снялся в черных очках
и бейсболке.
Ну и рожа…
После фотосессии с омерзением сбрил бороду.
Но на сайте –
вылитый
invisible man!
Ну и утро!
В Москве умер философ А.,
в Париже – художник Я.
Оказалось, только у меня
хранятся их голоса.
Надутые лопухи из отдела текущих событий
пришли с протянутой рукой.
Не скрою, это была минута триумфа.
Между тем
кладбище мое систематически прирастает.
Пора разбить на аллеи,
каталогизировать, пронумеровать.
В таком деле нельзя полагаться
исключительно на память.
Пора подумать, кому его завещать.
Только не конторе!
Необходима персональная ответственность.
И не просто завещать,
а составить исчерпывающую инструкцию:
как часто выгуливать, в какое время,
кому сколько минут.
С прогулками нельзя перебарщивать.
В околоземном пространстве
голос с кислородной голодухи
может лопнуть, сдуться.
Как говорил (о свойствах мысли)
философ А., “вылетит – не поймаешь”.
Цензура?
Самоцензура?
Никогда не позволил себе заплакать в прямом эфире.
Разрыдаться.
Почему?
Разве слезы не так же естественны, как смех?
А вот смеялся от души.
Но ни разу не плакал.
Что это значит?
Что это за культура, не позволяющая вслух плакать?
Разве это стыдно? Но почему?
Я должен, должен это сделать!
С наушниками определился.
В передаче о загранице интервьюировал космонавта.
Говорили о Вселенной как предельной загранице.
После интервью пригласил его в буфет
и за кофе изложил суть дела.
Сначала коротко пересказал учение мыслителя Н.Ф. Федорова,
после объяснил свою миссию на радио.
Поначалу он поплыл, но после врубился:
у космонавтов есть астральное измерение.
Короче, я попросил его во время очередного полета
обронить наушники за борт корабля. Он согласился.
Так что – царство им небесное!
До чего же я любил кино в молодости!
Придурок. Разве картинка выдерживает сравнение со словом?
У слова – долгая-долгая жизнь, куча родственников, дюжина двойников.
И все это гудит, журчит, шуршит, немотствует.
Не ленитесь! Заводите акустические семейные альбомы!
Записывайте младенцев, стариков, своячениц, зятьев!
Включишь себе такой альбом, а в нем дремучий семейный хор.
Так вот как мы пели триста лет тому… а вот как двести…
Ну вылитый мой голос, точь-в-точь! Неужели прапрапрадед?
Вот это и есть духовная музыка.
“Молитесь! Ваша жизнь да будет с мраком битва!
Пусть будет истины светильником она!
Слышней молитесь! Жизнь – единая молитва,
Которая слышна!”
(В.Г. Бенедиктов)
Да что я все время прощаюсь и прощаюсь?
Вежливый какой.
Разве меня кто-то слышит?
Просто не студия – а палата дурдома!
“Всего хорошего!”, “Передача подошла к концу”, “До встречи”.
Встречи с кем?
По какому поводу?
Что я, в самом деле, навязываюсь?
Да катитесь вы все…
А если меня слушает А.?
Тогда до встречи.
“Солнце, перед тем как отправиться
в однодневное путешествие, принесло весть:
празднествами отмечен день падения солнечных лучей
на лицо статуи Рамзеса II.
Лучи падают на его лицо дважды в год:
в феврале и в октябре”.
Вы слушали обзор зарубежных новостей.
Как он выглядит, Бог звуков?
Никак.
Он не может выглядеть.
Он может только звучать.
Но как?
Умоляю, дай мне знак!
Опять молчишь?
Почему-то вспомнился голос Лири,
девочки из лагеря беженцев.
(“Почему-то” – вычеркнуть: штамп).
Смонтировал паузы между ударами колокола
(благовест и звон на погребение Плащаницы).
Несколько пауз кряду.
Первый раз получилась тишина.
Что-то вроде комка в горле.
Открылась заснеженная равнина.
Подумал о японских стихах.
В них иначе сверчат сверчки,
шумит река, шаркает осень, молчит зима.
Надо бы съездить в Японию с магнитофоном.
А что если вправду там – закрытый космос
неслыханного звучания?
Ранней осенью
я всегда повторяю передачу о сигарах.
Я представляю, как ее слушают под вечер
на даче, в саду.
Кто-то разводит костер,
и мой голос смешивается
с дымом, лаем собак, визгом детей.
Особенно я нравлюсь собакам.
Даже не я, а клубы джаза,
оставшиеся после
последней сигары.