Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2005
Вспомним старый анекдот о глобусе и вечном эмигранте, не находящем точку в мировом пространстве, куда бы уехать, и пришедшем в ОВИР за еще одним глобусом.
Так вот и на том, другом, глобусе, увы, ни этот скиталец, ни мы с вами не обнаружим море Юрия Егорова. Да, пролив Лаперуза есть, Баренцево море – пожалуйста, а море Егорова как будто исчезло в Бермудском треугольнике. И осталось лишь на десятках картин, запечатлевших его знойным летом и пасмурной осенью, всегда напряженное, как струна, море, изогнувшееся под собственной тяжестью, плотное настолько, что лодки и корабли живут в нем своей, особой жизнью. И только бесконечная надежда, только бесконечная отмашка флажками – “Скоро отправляемся”.
Есть море Айвазовского и тысяч подражателей этого великого романтика. Есть море Максимилиана Волошина – гостеприимное и радостное, зовущее всех в Дом поэта. И наряду с ними, поверьте, уже как живая классика – существует море Егорова.
В одном с нами городе десятки лет трудится, не побоюсь этой формулы, – “живой классик”. Всегда ли Юрий Егоров был таким? Нет, к работам последних десятилетий он шел дорогой поисков, перепадов, открытий.
Мы познакомились почти полвека тому назад. За плечами Юрия Николаевича было уже военно-авиационное училище (окончил в 1945 году), затем лучшие тогда в стране художественные вузы – Академия художеств и “Мухинка”, в Ленинграде сразу был принят в Союз художников СССР, но в Питере не остался, а уехал в солнцем расплавленную Одессу. Где и нашел себя, свой стиль, почерк.
Трудно даже поверить, что он родился в таком далеком 1926 году, в таком далеком от Черного моря Волгограде. И потому, что он душевно молод и сегодня, и потому, что стал одним из символов молодой, подчеркну – авангардной Одессы.
А более сорока лет назад – мы уже были знакомы – в какой-то осенний день я встретил его на Пушкинской, возле музея западного и восточного искусств. В руках он нес два небольших холстика. И на вопрос: что это? – ответил, что Худфонд предлагает ему писать очередной… “Залп “Авроры”, но он предпочитает делать дешевую, но честную работу и пишет сказки для детских садов.
Представьте, это были действительно не “фондовские халтуры”, а изящно, по-билибински написанные сказочные мотивы. Точнее, возникала ассоциация даже не с Иваном Билибиным, а с Михаилом Врубелем, чьи работы в те годы вдохновляли Юрия Егорова.
Мы договорились, что я зайду как-нибудь к нему в мастерскую. Он дал адрес. Помню свою оторопь. Я поднимался по крутой лестнице в доме художника Е. Буковецкого в мастерскую, которая принадлежала Петру Нилусу, где Иван Бунин написал “Сны Чанга”. Остановился на втором этаже, у окна и на подоконнике увидел десяток небольших великолепных артонов – острых, мастерских, сезаннистых.
Чуть позднее я спросил Юрия Николаевича, чьи там лежат картины.
– До меня здесь работал Николай Шелюто, это его работы двадцатых годов, пока Союз художников всем не попытался переломить хребты. Но в Одессе это оказалось не таким простым делом. Мастера, как в спасение, ушли в продолжение традиций южнорусской школы, одесского импрессионизма. И так выжил, стал настоящим мастером не только Николай Шелюто. Но и мой – уже одесский наставник – Теофил Борисович Фраерман…
А потом я смотрел с восторгом северную сказочную сюиту Юрия Егорова, его натюрморты со свечами и наш город, который под кистью живописца становился гриновским Зурбаганом…
Удивительный путь пройден Юрием Егоровым за эти полвека: от Блока и Грина до Заболоцкого и Сезанна. Как много на этом пути было искушений! Но художник не поддался им. И его “Солдаты Октября” 1957 года, изможденные, худые, не ведающие, куда ведет их путь, без Бога (в этом отличие от Блока!), были не пафосной картиной, столь привычной в те годы, а одной из первых попыток сказать правду о р-р-революционной романтике.
Потом последовала серия “Водолазов”. Мастера – а Егоров к тому времени уже, безусловно, был мастером – больше всего волновало слияние содержания и формы – сочетание металла и воды, живого человека и мертвого тела корабля.
Вспомнил, что несколько дней назад услышал анекдот, нынешний, не тогдашний. Однако так созвучный тому, чем занимался Юрий Егоров. С кораблика спустили водолаза. Он что-то проверил и кричит наверх: “Поднимайте!”, а с корабля увещевают: “Куда поднимать, зачем, мы сами, видишь, тонем!”
Нет, не знал Юрий Егоров тогда подобных анекдотов, но как бы предчувствовал, предугадывал. И его водолазы – не герои советской эпохи, а пахари моря, чей нелегкий труд можно оценить лишь в килограммах металла, одетого ими на тело. Нет, ни за “Солдатов Октября”, ни за “Водолазов” не получал Юрий Егоров знаков отличия. Искусствоведы “в штатском” почуяли в этих работах что-то глубоко не свойственное так называемому социалистическому реализму.
И все же Егоров ушел даже от того – эзопова – языка. Он стал писать со всей открытостью, со всем напряжением чувств город и море. Вернее, стихию города и стихию моря. Его обнаженные девушки на фоне морской пены и бесконечной водяной параболы казались еще беззащитнее, а море еще мощнее. Он научился и, главное, научил своих зрителей ценить в природной материи стихийную силу, я бы сказал – тяжесть вод.
Как-то я разговаривал об одесской школе с замечательным скульптором, увы, недавно ушедшим от нас, Николаем Степановым.
– Я как-то услышал разговор на одной выставке, – пересказывал мне Коля, – где зрители удивлялись: почему Егоров из года в год пишет море, пишет загадочный символ: “Скоро отправляемся”?.. А я хотел их спросить: а почему они не выясняют у дерева, почему из года в год оно наращивает ветви, почему мир Божий сквозь все катаклизмы продолжает существовать и радовать нас своей красотой?..
Может быть, Николай Степанов понял и определил в творчестве Юрия Егорова главное. Даже не то, чьим заветам он привержен, не то, что он человек думающий, читающий, размышляющий, а то, что он ощущает себя частью тех стихий, которые воссоздает своим творчеством.
У Черного моря за тысячелетия было много наименований. Понт Евксинский, Киммерийское, Скифское, Таврическое море. Кто знает, быть может, в следующем тысячелетии на картах мира у широт Одессы появится скромная надпись – “Море Юрия Егорова”.