Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2005
Дмитрий Каралис – прозаик, эссеист, директор петербургского отделения издательства “Текст”. С 1997 года – директор Центра современной литературы и книги.
В моих дневниках значительное место занимает “химия”. У читателя может возникнуть вопрос: за что автор дневников попал туда?
Врать не хочется, а рассказывать правду – долго и неинтересно: может получиться монолог с объяснительно-оправдательной интонацией, которая претит мне. Да и не того сорта воспоминания, к которым прибегаешь со светлой душой. Скажу одно: по законам тех лет – за дело!
Вел жизнь безалаберную, выпивал, разгильдяйствовал. При таком образе жизни никакой соломки не хватит на подстилку. Не одно бы, так другое.
Тот глуповато-наивный зверинец, куда я попал, как нельзя лучше подтверждал тезис Жеглова: “Запомни, Шарапов, – наказания без вины не бывает!”.
Так что, все в порядке: спасибо судьбе!
1981 год
Еще перед судом адвокат посоветовал мне перечитать “Воскресение” Толстого, чтобы не строить иллюзий. Я перечитал. “Суд – это машина”, – сказал адвокат.
Пока шло следствие, я из младших научных сотрудников стал старшим. С этой должности я и приехал на “химию” в поселок Коммунар Гатчинского района 16 сентября 1981 года. Органы, ведающие надзором за исполнением приговора, направили меня строить комбинат по переработке макулатуры в картон. В общем-то, гуманно. Час езды от Ленинграда.
Женщина-капитан, инспектор по трудоустройству, долго листала мои документы, разглядывала на просвет трудовую книжку, затем позвонила в контору стройки и сообщила, что, кажется, нашла то, что они просили.
– Да нет-нет. Нормальный. Три года. Сами поговорите… Про столяра я тоже помню…
Она повесила трубку, выписала мне направление в СУ-262 плотником-бетонщиком и объяснила, как найти контору:
– Идите прямо на трубу, а там спросите Борща.
– Срок начинается прямо с обеда? – улыбнулся я. – А что на второе?
– Раскатили губу! Борщ – это фамилия. Ему диспетчер нужен. Понравитесь – возьмет.
Стометровая недостроенная труба была видна со всех точек поселка. Я вышел из прокуренного кабинета и взял курс на трубу. Универмаг – скверик – асфальтовая дорожка вдоль речушки – склизкая глиняная тропка – заплывшая осенней грязью колея дороги. Грязные “Татры” и “МАЗы”, нагруженные песком и цементным раствором. Шел дождь. Труба приближалась крайне медленно. Коробки цехов, ангары, груды плит, россыпи труб, железо, доски… Стройка. И сколько мне работать на этой стройке – неизвестно…
20 сентября. Пос. Коммунар
Хорошие фамилии у моих новых начальников. На работе – Борщ. В комендатуре – Гуща. Начальник спецкомендатуры – Махоркин. Добрые такие, обстоятельные фамилии. Чувствуешь себя за ними как за каменной стеной.
“За слово “нет” не сажают. Сажают за слово “да”, – тихо объяснял мне на перекуре бывший тренер по фигурному катанию, оформленный грузчиком в овощном магазине на углу Марата и Невского. Его прихватили за частнопредпринимательскую деятельность: вел несколько кружков фигурного катания, а деньги клал в карман.
Вчера наблюдал, как монтажник лез на трубу комбината, чтобы водрузить на ней флаг.
Скобы-ступеньки. Никакой страховки или ограждения. Высота трубы – около ста метров. Стоявшие внизу обсуждали, сколько ему заплатят. Говорили, что по рублю за метр. Должны были сдавать котельную – ее строило наше СМУ. С земли человек, ползущий по трубе, казался букашкой. Люди, придерживая шапки, расходились от основания трубы сбившимся кругом. Над толпой вился папиросный дымок. Я стоял у вагончика, метрах в ста от толпы, и видел, как фигурка человека перевалилась за край трубы. Его долго не было видно. Очень долго. В толпе пошел ропот. Забегало начальство. Кричали, сложив рупором, в небеса. Минут через двадцать мелькнул кумач, расправился, затрепетал флаг.
Слезал монтажник минут сорок.
Выяснилось, что последняя скоба-ступенька шевельнулась в трубе и чуть не вырвалась. Он влез на фильтр трубы и лежал там – приходил в себя.
Слез бледный, и ему тут же налили стакан водки. Парень лет тридцати. Долго не мог выпить – дрожали руки. Отвели в наш вагончик и закрылись с начальством. А флаг уже вовсю реял над стройкой.
И я думал: а полез бы я? Страшно, но интересно. В детстве я лазил, пока хватало денег, на пятидесятиметровую парашютную вышку в Приморском Парке Победы и помню восторженный страх от пошатывания железных ферм – чем выше, тем сильнее. И прекрасный ужас, когда ты шагаешь в открытую калитку, обтянутый стропами, и несколько мгновений свободного падения, пока тебя не дернут натянувшиеся брезентовые ремни. И желание петь и орать, когда ты считанные секунды паришь над приближающейся землей. И круглый забор вокруг вышки – колечко, если смотреть с высоты – выявляется огромным обручем, когда твои валенки с галошами шаркнут по утоптанному снегу. Во мне было килограммов сорок, и железный противовес, ходивший в трубе вышки, неохотно полз вверх, со скрежетом задевая стенки.
Не знаю, полез бы я сейчас на трубу по скобкам-ступенькам… После увиденного.
14 декабря
Освободившийся зек заказывает официанту:
– Мне для начала стакан рыбы, карту СССР и хор Пятницкого…
Официант в недоумении подходит к пожилому коллеге. Как, дескать, такое понимать? Что принести?
– Принеси ему водки с пивом, пачку “Беломора” и кильки.
– Понятно, – смекает молодой. – А почему килька – хор Пятницкого?
– Рты разинуты и костюмы одинаковые…
1982 год
26 января
У нашего Коли Максимова шесть классов образования. 33 года. Книг не читает, газет в его руках не видел. Когда он ругается, то, кроме нецензурных выражений, у него есть одно литературное: “пес троекуровский”. Очевидно, его знакомство с литературой закончилось в шестом классе и последней книгой была повесть Пушкина “Дубровский”. Оттуда и бранное слово.
16 апреля
Сколько часов лететь на самолете от Вашингтона до Буэнос-Айреса? Часов двадцать? Больше? Гораздо больше, если верить радиостанции “Маяк”. Вчера вечером передают: “Госсекретарь США А. Хейг вылетел из Вашингтона в Буэнос-Айрес для переговоров по поводу англо-аргентинского конфликта из-за Фолклендских островов”.
Ну – вылетел – и ладно. Может, уладит конфликт.
Включаю приемник утром. Последние известия. Передают: “Госсекретарь США А. Хейг вылетел из Вашингтона в Буэнос-Айрес для переговоров по поводу…” Все еще летит, бедолага. Укачало его, поди, столько лететь-то…
Днем передают то же самое: “Вылетел”. Тоскливо ему – все летит да летит…
14 июня
Дежурю в ОТХ. Так называется наш гараж – Объединенное транспортное хозяйство. В нем, в нашем хозяйстве, объединены автомобили, кары, маневровые тепловозы и прочие многоколесные. Я имею дело только с автомобилями и водителями. Еще с собакой Мики и ее сыном Бимом. Еще со сторожами, которые меняются по своему графику. Каждое дежурство приносит мне нового сторожа. Но неизменно поддатого. Или с похмелья. Трезвый сторож – это нонсенс.
Читаю “Историю древнего мира” – учебник для пятого класса. Валерка откопал его в макулатуре и принес в комендатуру. Картинки ему понравились. Я стал листать и зачитался. Взял на дежурство.
Этот раздел истории я “проходил” лет двадцать назад. Кажется, что это было совсем недавно. Написал цифру “20” и ужаснулся – как давно это было. Но смотрю в учебник – 2000 лет до нашей эры, Вавилонское царство, и делается еще ужаснее. Большинству из нас кажется, что нами все началось и нами все закончится. “Если вы выстрелите в прошлое из рогатки, будущее выпалит в вас из пушки”. Хорошая поговорка.
Вот рисунки с греческой вазы, где Ахилл тащит за своей колесницей тело поверженного им Гектора, привязанное за ноги. Вопрос школьникам: одобряете ли вы обращение Ахилла с телом Гектора? “Конечно, одобряем. Что же с этим поверженным подлецом еще делать, как не волочить его за ноги?” Или: “Ах-ах, это не гуманно, это нам дико! Настоящие пионеры так не поступают”.
Пятьдесят веков назад в Египте появилась письменность. И с тех пор человечество все пишет и пишет. Законы пишет, наставления, описания битв, доносы, истории правления царей и императоров, рассказы, песни, басни, романы, рецензии на них, лозунги, призывы, учебники, воззвания, листовки, инструкции, служебные записки, эссе, путевые заметки, расписания движения поездов, брошюры по кролиководству, письма любимым, анонимки, некрологи… Ну и что? Сколько писать-то можно?
В долине Инда археологи обнаружили развалины городов, основанных в III тысячелетии до н. э. Во II тысячелетии до н. э. в Индию с северо-запада проникли племена ариев. “Они смешались с местным населением и, осев на плодородных землях, начали заниматься земледелием”, – говорит учебник. В одной фразе – несколько веков, быть может. Но видишь простенькую картинку: вышли из леса, познакомились с местным населением, поженились, построили хижины, распахали землю, посадили рис-пшеницу и стали жить-поживать, детей растить.
Как про нас через пятьдесят веков скажут одной фразой?.. “Первыми в мире затеяли строительство коммунизма”?
14 июля
Обошел квартиру, прибрался маленько. Принял душ. Сел читать сборник “Русский фельетон”. Забавная книжка. “История скажет вам, что славнейшие народы, когда у них не было соперников, не было деятельности гражданской извне и снутри, слабели, ржавели, вырождались или дряхлели и разрушались. Вспомните персов, греков, римлян”, – Н.А. Полевой.
Петр Первый служил барабанщиком, солдатом и матросом. Ритмичная фраза.
26 июля
Валерка Балбуцкий написал табличку с фамилиями проживающих в квартире и повесил на дверь:
1.Балбуцкий В.
2. Каралис Д.
3. Осипов Г.
4. Лысов К.
5. Максимов К.
“К” в пунктах 4 и 5 означают имена – Коля. Я посмеялся: как в детском саду! Максимов, когда до него дошел смысл, устроил Валере разнос. “Не, ты чё делаешь? Щенок пса троекуровского! Позоришь меня как старшего по квартире! Что про нас люди подумают? Что мы неучи какие-нибудь, в рот компот? “Максимов кэ”! Какой, на хрен, “кэ”? Не знаешь, как правильно старшего по квартире величают? Николая пишет “кэ”! Надо же! И Лысова – “кэ”! Ты что, с луны ёкнулся? Давай, переделывай, на хрен! Грамотей драный!..”
25 августа
Устроился на халтуру – на склад макулатуры, прессовщиком. Сбылась мечта идиота.
Читаю Болеслава Пруса, поляка. О нем похвально упоминалось в “Лит. учебе”. Великолепно пишет. Как ему удается – еще не разобрался. Захвачен сюжетом, повествованием, самим процессом чтения.
Вчера первый день работал на макулатуре. Интересно. Тяжеловато с непривычки. Берешь из кучи охапку книг и швыряешь в металлический куб. Включаешь пресс, и он трамбует. И т.д. Отвлекаюсь от работы, чтобы полистать журнал или книгу. Старые рабочие говорят, что это поначалу. Потом, дескать, привыкнешь швырять и швырять все подряд. Заработок дороже.
Я нашел “Приключения Тома Сойера” на немецком языке, изданные в Германии в 1927 году. Готический шрифт, тисненый переплет. И листик клена между страницами. Стал размышлять: как книга попала в Гатчину? И сразу представил, что привез ее с собой немецкий солдат. Или ему прислали из дома. Или в отпуск ездил и захватил, вложив меж страниц листик из своего сада. И его белокурую сестру представил, которая могла прислать весточку из дома… И стоял тот солдат постоем в частном доме, держал книгу на полочке, вместе с фотографиями родных, а потом убили его или просто оставил книгу при отступлении… И отнесла ее хозяйка квартиры в чулан, где она и пролежала до макулатурной лихорадки…
10 октября
Денек выдался солнечный, но с прохладцей. Золотая осень. Запомнились сумерки в лесу.
Солнце село за дальний лес, а у нас, на горе, светились золотом верхушки берез. Под ногами темно, в воздухе густеет мрак, а посмотришь наверх – свет, золотистый свет. Мертвые, угрюмые муравейники. Как круглые шляпки дотов. Ходы еще не закрыты, но жильцов не видно.
3 ноября
Вспомнил, как Коля Максимов рассказывал о своем сидении в “Крестах”:
1) Переговоры между камерами через унитазы. Надо вычерпать воду и кричать в унитаз, как в микрофон, – звук идет по трубам. Охрана делает так, чтобы из бачка всегда лилась вода.
2) Как чифирят, если есть чай и кружка. Из одежды дергают нитки, скручивают фитиль, и на нем кипятят чай.
3) Распускают капроновые носки на разноцветные нитки и плетут из них оболочку-корпус для шариковых ручек.
4) Старые зеки рассказывали, как раньше делали в камере карты (стирки). Из кожаного ботинка извлекали железку, которая соединяет каблук с подошвой, – супинатор. Затачивали ее о каменный пол и получали косой нож. Из размокшего хлеба готовили клейкую массу. Из газет и журналов выбирали чистые куски бумаги размером с крупную почтовую марку и склеивали из них заготовки для карт. Из резинового каблука вырезали штампы карточных мастей: пики, буби… Коптили их на спичке и печатали на картах. И т.д. Очень сложный и долгий процесс.
15 декабря
Ехал на развозке в Коммунар.
– Какой сегодня день? – Поддатый мужик в ватнике очнулся и тяжело мотает головой. – И где мы едем?
– Среда. Декабрь месяц 1982 года. Место действия – Галактика Млечный Путь, Солнечная система, планета Земля, СССР, Гатчинский район Ленинградской области, отведенный для проживания условно-осужденных. Врубился? Что еще интересует?
Ватник кивнул с улыбкой: “А как насчет пива в этой Галактике?”
16 декабря
Ночью гудела метель, намела косые сугробы снега. В Гатчине ветром выдавило стекла в домах.
Что-то в Питере, на Васильевском?..
“Братва! – завопил Сашка Турцев на вечерней проверке и бросился обниматься. – Братва, амнистия!”
Как будто конец войне, завопил.
1983 год
11 января. Коммунар
Сегодня узнал, что с помощью таракана можно выводить с бумаги шариковую ручку и чернила. Надо свежую надпись присыпать сахарной пудрой и пустить по ней таракана. За ночь таракан аккуратненько сгрызает пудру и след пасты. Еще лучше – предварительно подсыпать сахар в чернила. Решил проверить для расширения писательского кругозора. А вдруг буду писать детектив?
Предложил Лысову принять участие в эксперименте. Коля охотно согласился. Мы погасили на кухне свет и сели в засаду. Включаем свет – разбегаются. Штук пять испортили, пока ловили. Нам нужен был не контуженный, а настоящий, с добрым аппетитом таракан. Поймали. Я растер в ложке сахарный песок, приготовил пудру. Коля стерег таракана в спичечном коробке. Мы начиркали своих росписей на обложке тетради и сразу присыпали пудрой.
– Когда впитается, отдуй лишнее, – подсказал Лысов. – А то сверху слизнет, а грызть не захочет.
Мы выкурили по сигарете, и я аккуратно сдул пудру. Коля принес фотолупу, и мы убедились, что сахарная пудра прилипла к канавкам наших росписей.
Я накрыл тетрадку литровой банкой, и Коля выпустил под нее таракана.
Таракана мы словили хорошего – большого, рыжего, усатого. Он стал бегать по стенкам банки, доползать до крыши и падать с сухим шлепком вниз.
– Убьется! – испугался Коля.
– Не убьется, – сказал я. – У них спина из хитина – пружинит. Что-то он пасту игнорирует. Видишь?
– Вижу, – сказал Коля. – Ты его не помял случайно?
– Ты же видел – брал аккуратно, – обиделся я. – Дуркует что-то.
– Смущается кушать в неволе, – вздохнул Лысов. – Пусть очухается.
Мы накрыли банку полотенцем и тихонько попили чаю.
Когда Коля сдернул полотенце, таракан, как мотоциклист в цирке, погнал по стенке банки и сверзился на бумагу. Что этот паразит делал до этого, мы не видели.
Коля приложил к банке лупу и долго разглядывал наши росписи.
– Следов подъеда не вижу, – доложил он.
Мы решили оставить таракана на ночь. Проголодается – начнет жрать. Голод не тетка.
Я очертил по горлышку банки круг и написал Сашке записку: “Саня! Таракана и банку не трогай. Банку с места не сдвигай – проводим эксперимент! Дима, Коля. 11.01.83”.
12 января
Сашка пришел поддатый, сдвинул банку, выпустил таракана и сорвал нам эксперимент.
Эксперимент теперь продолжаем на окошке, там никто не схватит банку. Нам сказали, что таракан должен хорошенько оголодать, прежде чем начнет выедать шариковую пасту.
22 февраля
Сегодня прошла амнистия. От нашего 8-го отряда в нее попали двое: Цветков и я. Остальные – потом. Когда – неизвестно. Мне сбросили шесть месяцев – треть от оставшегося.
После отбоя тихо выпили “Киевской ароматной” по этому поводу. Посидели на кухне, поговорили.
Следующий этап – комиссия по УДО. Если она располовинит мой оставшийся срок, то отпустить должны немедленно.
20 марта
Ходили к тестю на день рождения. Зашел разговор о картине Глазунова “За ваше здоровье!” Искусствовед Ф. сказала, что картина реакционная. Дескать, старик в ватнике на фоне плакатов, которые отражают пройденные советским народом этапы – война, пятилетки, покорение космоса, а в руках у него стакан водки и огурец на столе – все это как бы подчеркивает, что больше у него ничего в жизни не осталось.
А глаза – полные энергии и хитроватые – она не учитывает. Картина полна оптимизма.
Ф. говорит: “Ватник, огурец – это принижает”.
Я говорю: “А что надо? Каракулевую шубу, хрустальный бокал и бутерброд с паюсной икрой? И чтобы шестимесячная завивка у деда на голове? И сберегательная книжка рядом? Так, да?”
Она говорит, поджав губы: “Получается, что у деда ничего не осталось. Он, дескать, ничего в жизни не имеет. Нет-нет, картина реакционная”.
Такой вот искусствовед.
12 апреля. СВОБОДА!
Только что вернулся с суда. Освобожден за примерное поведение и добросовестное отношение к труду от дальнейшего отбывания наказания. Была выездная сессия суда и нас, девять человек, отпустили!
Пробыл я в Коммунаре 19 месяцев без трех дней. А мог бы 36 месяцев.
26 сентября. Деж. в ОТХ
Нельзя же только подавать надежды. Надо их и оправдывать.
Придумались названия псевдоученых статей: “Случаи изнасилования крупного рогатого скота с обморочным исходом”. “Глубокий гипноз в ветеринарном деле”. “Лечение воспаления среднего уха у трудновоспитуемых подростков”.
1984 год
8 февраля. Дома.
Вспомнил случай. Дед в электричке давал всем посмотреть свой рентгеновский снимок. С гордостью давал. Он ехал в санаторий. После угощал самогонкой и кружочком соленого огурчика. “Надо, надо, – говорил дед. – Такое, понимаешь, дело”. – И кивал уважительно на снимок.
15 ноября. Дежурю в ОТХ
Тревожно в мире. Рейган, собака, заявил, что начинается решающий момент в схватке с коммунизмом, Армагеддон, дескать, близок.
А другая собака, хорошая, – Дамка, которую я год назад нашел с запутавшимся в кустах поводком, привел к нам в вагончик и дал кличку, родила шестерых щенят. Троих забрали, а остальные живут во второй половине нашего вагончика и загадили его до крайности. Дамка не подпускает к ним посторонних – бросается с лаем и нескольких шоферов уже покусала. А была вполне мирная собаченция. Каким-то образом вычисляла, когда мое дежурство, и приходила встречать меня к электричке на платформу “Татьянино”. И шла со мной до гаража, припрыгивая и гавкая. Механики диву давались, да и я тоже. Она родила щенят скрытно и оставила их под сложенными плитами у забора. Мы нашли их случайно и перенесли в будку. Черная, кудрявая, уши, как у спаниеля, но высокая и прыгучая. Что за порода – никто не знает. И щенки в нее мастью.
1 декабря. Дежурю в ОТХ
На той неделе перепечатал рассказ и отвез Аркаше Спичке.
Аркадий, помню, поучал меня: “Никогда не трактуй замечания критиков в свою пользу – дескать, они не понимают. Постарайся разобраться, в чем суть. Исключения составляют записные идиоты, непрофессиональные читатели и цензура. На них можно плевать. Но осторожно, особенно на последних”.
У этого огромного человека удивительно тонкий вкус. Если он сказал, что плохо, я верю, что плохо. И вскоре понимаю, почему плохо. И лажи он не пропустит, выловит всех блох.
Два дня назад ударил мороз в минус 20, подержался сутки, отметился, напоминая, что осень кончается и быть зиме, как бы вы ни хотели, плавно спал, и теперь оттепель. Корки льда, лужи, грязь.
Наши приняли предложение США начать переговоры по широкому кругу вопросов разоружения. Тянули, очевидно, потому, что ждали поражения Рейгана на выборах. Но, увы…
На семинаре Бориса Натановича Стругацкого, куда меня взяли кандидатом, я слышал две присказки:
1. Писатель – это не тот, кто пишет, а кто печатается. Шутка.
2. Писатель – это не тот, кто печатается, а кого читают. Это сказал Б. Стругацкий. Сказал серьезно.
Еще Стругацкий говорил – передаю своими словами: “Относитесь к критике спокойно. Запомните, что, какую бы ерунду вы ни написали, всегда найдется человек, которому она понравится. И какой бы шедевр вы ни создали, всегда найдутся люди, которых он оставит безразличными”.
“Кто успевает в науках, но отстает в нравах, тот больше отстает, чем успевает”, – говорили в старину. И еще: “Величайшее несчастье быть счастливым в прошлом”.
Выражение: “Держать волка за уши”.
17 декабря. Деж. в ОТХ
Вчера получил свою машинку из ремонта – переделывали шрифт на стандартный.
Немецкая трофейная машинка, ни разу не смазанная года эдак с 1947-го, исправно служила мне. Она досталась от отца и старшего брата, которые, скинувшись, купили ее в 1960 году в комиссионке. Побывав в руках мастера, машинка стала работать почти беззвучно, маслянисто клацая и мягко скользя кареткой. Я подремонтировал футляр и теперь хочу оклеить его дерматином, как посоветовал мастер. Шрифт четкий и красивый. Вчера вечером печатал и радовался. А года два назад я оставил ее в электричке, выйдя на “69 км”, и чуть не расстался с нею навсегда. Меня спасло, что у кассира на платформе был телефон, и она созвонилась с милицией на станции Сосново, и дежурный сержант встретил поезд и забрал с полки во втором вагоне мою “Грому”.
Забрать-то он забрал, но возвращать не поспешил. В тесной комнатке железнодорожной милиции мне предложили объяснить, по какому праву я имею в личном пользовании множительную технику, а именно – пишущую машинку.
Назваться писателем мне не хватило духу. Я, немного нервничая, объяснил, что машинки открыто продаются в комиссионных магазинах, и я как нештатный корреспондент нескольких центральных и ленинградских газет печатаю на ней свои материалы. Возьмите, дескать, подшивку газеты “Смена” за последние месяц-два, и вы найдете там мои рассказики. Есть у вас “Смена”?
– Понятно, – сказал сержант, разглядывая мой единственный документ – проездной билет с фотокарточкой. – Пиши расписку, что получил.
Немецкая трофейная машинка – это, пожалуй, единственное, что дала нашей семье война.
1985 год
22 января. Деж. в ОТХ
За минувшие выходные отпечатал “Записки книгонелюба”, 21 стр. Еще не статья, но заявка на статью; если эта тема вообще кого-либо заинтересует.
Сегодня Ваня Булдаков объяснял, как надо ставить петли на зайца. Ниточка от стального троса отжигается паяльной лампой, затем кипятится вместе с хвоей и ставится петлей-удавкой на тропе; конец привязывается к дереву. Диаметр петли – около 20 см. Капкан также кипятится в ведре с еловой лапой, а затем чистыми рукавицами кладется в рюкзак.
Булдаков – румяный деревенский парень в черном тулупе. Эдакий крепыш с курчавой бородкой. Я понимаю: охота – мужское занятие. Азарт, инстинкт, чисто мужское занятие. Но говорят, что раненый заяц кричит, как грудной ребенок, только пронзительнее и обреченнее. Верещит. И зачем тогда ставить на него петлю-удавку или капкан? Что с ним потом делать? Есть?
Вчера был на семинаре Б. Стругацкого. Заслушивали творческий отчет Андрея Измайлова и еще одного фантаста (ни фамилии, ни псевдонима не запомнил). Измайлов прочитал рассказ, который мне не понравился. Но моего мнения никто не спрашивал – я всего лишь кандидат в действительные члены.
Рассказ раздолбала пожилая критикесса. Она сказала, что Измайлов принижает рабочий класс, холодно-созерцательно копается в помойках и вообще чуть ли не враг народа.
От ее выступления пахло худшими временами.
Измайлов, в свою очередь, сказал, что он знает рабочих, т.к. три года работал в заводских многотиражках. Критикесса сказала, что тоже знает, о чем говорят в народе, т.к. прогуливает ежедневно собачку, проходит мимо пивного ларька и слышит беседы. Да, бывают крепкие выражения, встречаются и среди рабочих опустившиеся личности, но не надо обобщать, принижать и заниматься критиканством, ерничаньем и т. д.
Такой вышел разговор.
Потом выступил Борис Стругацкий. Рассказ Измайлова никого не принижает, сказал он. Люди в его рассказе – отличные парни, и он пошел бы с ними в разведку. Почему-то принято считать, что если герои говорят грубоватым языком и не слушают Моцарта, то они несчастны. Они по-своему счастливы, работают, имеют семьи, и в этом – жизнь.
Усатая и очкастая мадам заткнулась и скисла. Так ей и надо! Когда во время ее выступления умненькая девочка пыталась задать вопрос, она убийственно взглянула: “Потом, моя дорогая, когда закончу”, но сама перебивала и кидала ехидные реплики выступавшим после.
Попадись такой змее на рецензию – век не отмоешься.
Второй семинарист, который с псевдонимом, долго и нудно занимался саморекламой в отпущенное ему для выступления время.
– Я работаю на стыке жанров фантастики и истории, – хорошо поставленным, но чуть картавым голосом вещал он на всю Красную гостиную Дома писателя. – Я открыл новое направление для себя – это стык жанров…
Может, он и работает на стыке жанров, но не в литературе. Хотя текст его рассказа – гладкий. Про алхимика рассказ.
После семинара все спустились в трюм. Герои дня купили двести пятьдесят коньяка на всех, и кто-то вытащил из портфеля бутылку коричневой настойки. Мы с Жильцовым, как кандидаты, сидели в сторонке и пили “Полюстрово”. Нас никто не угощал, да мы и сами не хотели: у меня – режим, у Жильцова – язва желудка.
3.02.85. Воскресенье. Дежурю в ОТХ
Сегодня обсуждали статью в газете “Труд” об НЛО. Пожалуй, это первая отечественная публикация в широкой печати на эту таинственную тему. Сейчас только и разговоров об этой статье.
С самолета ТУ-134 наблюдали облако, которое летало с потрясающей скоростью рядом с самолетом и светило сильнейшими лучами то на землю, высвечивая дома и дороги, то на сам самолет. При этом облако меняло свою форму от эллипса до квадрата и даже “передразнивало” контур ТУ-134. Статью комментировал председатель комиссии по НЛО, членкор.
Мы, собравшиеся в будке механиков на главной площадке, тоже комментировали. Мы – это Володя Подпальный, Володя Лебедкин, шофер с дежурного автобуса, восьмидесятилетний сторож Данила Фомич и я. Фомич больше слушал, моргая сонными глазами, чем говорил.
Суть обсуждений свелась к тому, что просто так в газете не напишут, значит, что-то в природе есть. Я сказал, что в Америке, в каком-то штате, есть специальный наблюдательный пункт, наподобие полигона, с которого уже много лет ведутся наблюдения за космосом с целью установить контакты с пришельцами. А американцы деньги на ветер швырять не станут… Подпальный вспомнил, как до “химии”, работая главным инженером ТЭЦ, читал машинописные конспекты доцента Ажажи, и там чего только про НЛО не написано!
Я сказал, что тоже читал те конспекты.
– А чего там написано-то? – осторожно поинтересовался Лебедкин.
Подпальный стал рассказывать, привирая или переиначивая по-своему. Я не мешал.
Лебедкин жадно курил и слушал. Фомич перестал сопеть носом и приоткрыл рот. Смотрел растерянно. Подпальный размахивал руками, изображая то полет НЛО, то реакцию очевидцев на мгновенно заглохшие двигатели машин, стоявших у переезда.
– Ни хрена себе! – крякал Лебедкин.
– Мобуть, шаровая молния? – подсказывал Фомич.
– Какая, к черту, шаровая молния! – убежденно смотрел на Фомича Подпальный. – Такая хреновина пролетела – размером с дом. Разве бывает шаровая молния размером с дом, Фомич?
– Молния такая не бывает, – поддакивал Лебедкин. – Это что-то другое… И все движки заглохли?
– Все, на хрен, как один! Даже у мотоцикла и трактора.
– Так трактор-то дизельный, у него нет зажигания. Там пускач…
– Какая, на хрен, разница! – горячился Подпальный. – Говорят, заглох. Им один хрен, что останавливать. Это же другая цивилизация, они и велосипед заклинить могут…
– Эвона как! – выдавил Фомич. – Как врыдытели какие…
Еще Подпальный рассказал, как у них в деревне на Украине смерч поднял старуху в воздух и шмякнул об землю в семи километрах.
– И шо старуха? – не выдержал Фомич.
– Пиз… старухе! – торжествующе объявил Володя. – Что же еще может быть?.. Тебя вот, Фомич, поднимет на пару километров вверх, да е… о степь! Что от тебя останется? Подумай сам.
Фомич вновь засопел.
– Да, Фомич, ты, когда идешь в свое садоводство, поглядывай по сторонам, – захихикал Лебедкин. – И прогнозом погоды интересуйся. А то улетишь куда-нибудь к едрене фене, старуха искать будет…
Меня подмывало рассказать компании, как я видел НЛО в Мурманске зимой 1968 года и что при этом чувствовал, но сдержался – разговор пошел шутейный.
Возвращался я к себе на площадку в темноте, через занесенную метелью стройку, а потом – пустынной дорогой. Было слегка жутковато, хотя я и понимал, что все это – от разговоров
Только сейчас обнаружил, что одного из героев в рассказе “Этажи” я назвал Данилой Фомичом – как нашего Фомича. И говорит он так же, и похож чем-то. Непроизвольно получилось, сам он у меня выписался таким.
19 ноября. Зеленогорск, гараж
Сторож Володя Осипов, 1929 года рождения, блокадник:
“Мать мне говорит: “Сходи, Володя, к соседке, что-то она третий день не выходит”. Я захожу к ней в комнату, та лежит под одеялом. Зима, холодно. Она и говорит: “Если тебе не трудно, Володя, почеши мне ноги. Что-то чешутся”.
Я одеяло поднимаю, а там крысы – ей пальцы грызут. Костяшки торчат. Крысы разбежались. Я одеяло опустил, обжал со всех сторон и двумя утюгами придавил.
– Спите, – говорю, – больше чесаться не будет.
А утром она умерла”.
Он жил на Васильевском острове, на 3-й линии. Сейчас ходит по лесам, собирает чагу, делает из нее чай и угощает всех, уверяя, что она помогает от рака и других болезней. Три года назад лежал в Песочном с опухолью желудка – оперировали.
Маленький, худой, беззубый, в неизменном беретике, похожий на обезьянку, которая в моем детстве мелькала в телевизоре вместе с Телевичком. Пару месяцев назад я выкинул его из будки, когда он пришел затемно на смену и стал светить мне в лицо фонариком, разглядывая нового человека и интересуясь: “Что это за чмырь тут лежит?” Я спал. Мы не были еще знакомы. Я выкинул его и запер дверь. Он бегал под окном и обещал сходить за топором, чтобы зарубить меня.
Потом мы подружились.
Еще одна кличка, родом из блокады: “Меня-чуть-не-съели”. Когда он выпивал, то рассказывал, как в блокаду его чуть не съели. Он был пухленьким пятилетним мальчиком. Отец работал на пороховом заводе, мать продавала семейные драгоценности и картины русских классиков. Однажды двое исхудавших мужчин с горящими глазами взяли его за руки и повели со двора, обещая сначала конфеты, а когда он не понял, что это такое, – хлеба. Мать увидела, что уводят сына, и догнала их.
– Они хотели тебя съесть! – уверяла она. – Никогда больше не ходи ни с кем!
Он плакал и говорил, что хочет хлеба.
Так его и звали иногда: “Меня-чуть-не-съели”.
1986 год
31 января
Разбился американский “Челенджер”, упал в океан. Семь человек погибло, из них – две женщины: учительница и космонавт. “Челенджер” стоил полтора миллиарда долларов.
Водитель, слышавший сообщение по радио, говорит про учительницу:
– Не хрен было летать. Сидела бы на земле да детей учила. Если ты учителка, так учи! А то ей полетать захотелось, чтоб потом завучем или директором школы стать!
Сторож Володька (горестно и без тени иронии): “Да, вот что творится там, где властвует капитал…”
Мы курим с кочегаром Мишей, он щурит красное от котла лицо, и я не решаюсь спросить, откуда у него синие пороховые пятна на скуле и лбу. Неожиданно он рассказывает про свою мать.
Миша во время войны жил в Новгородской области. Ему было пять лет, когда началась война. Отца репрессировали в 1937 году как врага народа.
– Он был ближе к кулакам, чем к беднякам, – покуривая, сказал Миша. – Рядом с их деревней располагался немецкий аэродром. Мать работала там уборщицей. Нас у нее было трое. Она вместе с одной женщиной полгода укрывала от немцев нашего летчика, сбитого над аэродромом. Самолет упал в лесу, и они перетащили летчика в старый погреб, где и кормили, чем могли.
Однажды пришли партизаны и велели ей сломать прожектор, который стоял на аэродроме. Пригрозили ей, напомнили про мужа, врага народа…
Про летчика в погребе она им не сказала.
В очередной раз, когда она мыла пол в прожекторной будке, немец полез на вышку чистить прожектор и оставил полканистры бензина, которым заправлял двигатель генератора. Топилась печь. Мать домыла пол и поставила открытую канистру рядом с дверцей. Затем она крикнула немцу, что работа сделана, и поехала на телеге в деревню. Через несколько минут грянул взрыв. Немец чудом уцелел. Ее догнали и забрали в комендатуру. Держали три дня. Кто-то из немцев подтвердил, что взрыв произошел после того, как она уехала. Спасло и то, что муж – “враг советской власти”.
Ее отпустили. Немца отправили на фронт.
Что стало с летчиком, как отнеслись к выполненному заданию партизаны и как сложилась судьба Мишиного отца – не знаю.
3 июля. Зеленогорск
Володя Павловский, который всю войну прожил во Львове под немцем и хорошо разбирается в немецкой военной форме, он детально описывал полевую и парадную форму различных родов войск вермахта, когда мы заспорили в моей будке о каком-то военном фильме, – так вот, этот Володя, предпенсионного возраста шофер, которого в гараже зовут польским евреем, рассказал, как в 1948 году он с приятелем нашел в Зеленогорске (тогда еще Териоках) ящик дореволюционной водки – “Андреевской”. Эта водка обладала диковинным свойством: в бутылке она стояла слоями трех цветов – красный, синий, белый, – повторяя цвета российского флага. Целая корзина запылившихся бутылок в подвале разрушенного дома. Стоило налить водку в стакан, как цвета смешивались, но, постояв, водка вновь расслаивалась цветами флага: красный – синий – белый. Володя с приятелем напоили петуха – для проверки. Тот стал бегать, пошатываясь, по двору, “кусать кур”, а потом свалился и уснул. Но не надолго. Очнувшись, хрипло кукарекнул, ему дали воды, он жадно напился и побежал дальше – кругами. Успокоенные друзья стали пить древнюю разноцветную водку.
Еще Володя рассказывал, как немцы убивали евреев на Львовщине. Евреи сами рыли себе ров, вставали на колени, и несколько фашистов ходили вдоль рядов и стреляли им в затылок из пистолетов. Пистолеты от стрельбы нагревались, и их меняли – рядом ходили солдаты с ящиками, они же их заряжали.
Было убито 25 тыс. евреев. Евреи не роптали, а лишь молились и говорили, что эту смерть им Бог дал. “Бог дал, Бог дал…” Рядом с местом расстрела стоял огромный лес – Покутинский, можно было попробовать разбежаться, но они покорно принимали смерть, слушая своего раввина: “Бог дал… Бог дал…” Если в семье один из супругов не был евреем, но хотел умереть вместе с родными, его отшвыривали ото рва: “Прочь!”
Младенцев подбрасывали и накалывали на штыки. Или рубили в воздухе. Младенцы не понимали, что это “бог дал”, и вскрикивали…
Володя Павловский окончил гражданское летно-техническое училище. Работает в гараже шофером. Скоро ему на пенсию.
29 августа. Зеленогорск
Новый сторож Ваня Ермилов рассказывал, как работал сантехником в дачном кооперативе академиков в Комарове. На выпивку добывали тем, что затыкали паклей сливную трубу в подвале, и, когда академики, приехавшие кататься на лыжах, бежали к ним с просьбой наладить “замерзшую” канализацию, они ломались для порядка (“отогревать надо”, “не знаем, не знаем, дел много”) и соглашались за червонец помочь умным людям: спустившись в подвал, вытаскивали кляп, предварительно постучав по трубам и поматерившись. “Вот тебе и академики!..” – пересмеивались водопроводчики за бутылкой.
Ваня часто работает у академика Лихачева. Иногда приходит к нему брать на опохмелку. Похвастался, что спер у него маленькую книжечку про Новгород, с дарственной надписью автора. Я постыдил его. Ваня сказал, что у Лихачева этих книг навалом, ему все не перечитать. Обещал принести – показать. Потом сказал, что, может, еще и вернет, – книжка ему не понравилась, про архитектуру что-то.
14 сентября. Дома, напротив Смоленского кладбища
Сторож Володя Осипов потерял на танковом полигоне, куда ездил за грибами, свою записную книжку с записями и схемами – где и на каком дереве растет чага, которую он собирает. Если книжку нашли военные, то работы у наших контрразведчиков прибавилось. Не исключено, что они сейчас ищут эти деревья и лазают по ним в поисках тайников или шпионских датчиков.
1986 год
6 ноября. Дома
Были на дне рождения у тещи. Ирине Александровне – 60 лет. Я никогда и не знал, сколько ей. Не задумывался. Орест Скарлато – директор Института зоологии АН СССР – за столом рассказал, как к нему в кабинет явился псих.
– Дайте мне двадцать академиков, и я организую институт долголетия. (Скарлато еще не знал, что это псих).
– Где же взять академиков?
– Это ваше дело. Мое дело – предложить. Я сделаю так, что люди будут жить по двести-триста лет.
– Э-э… А-аа, – растерялся Скарлато
На стенах кабинета висели портреты известных ученых прошлого.
– Я бы вот с ним хотел поговорить! – Псих ткнул пальцем в один из портретов.
– Так вы посмотрите даты… Он же умер!
– Это ничего. Сейчас наука многое может. Баллоны с газом подсоединить – заговорит!
– Может, вы желаете осмотреть наш зоологический музей? Это рядом, вас проводят. Хотя нет, сегодня понедельник – выходной.
– Ну и что? Экспонаты-то на месте! Я бы посмотрел.
– Нет, знаете, по понедельникам их кормят. Лучше не мешать.
– А, ну это другое дело. Кормежка – святое. Значит, не дадите двадцать академиков?
– Вряд ли…
Другой гость, сотрудник Военно-морского музея Игорь Павлович, рассказал следующее. В Сингапуре адмиралу флота Горшкову подарили огромное чучело тигра. Он сдал его в Военно-морской музей. Чучело и по сей день там – в запасниках. Работники музея плетут небылицы новым сотрудникам и гостям, что это не тигр, а образец секретного боевого оружия ударно-психологического свойства. Стоит, дескать, как декорация, но по условной фразе включается на определенную волну, излучает глазами биополе – и глубокий летаргический обморок. Человека можно допрашивать в этом обмороке, и он все расскажет, а потом забудет.
Отдать чучело куда-нибудь боязно: вдруг адмирал вспомнит про подарок? Например, захочет поставить у себя на даче? Чучело пылится.
Скарлато, услышав про тигра, пообещал приложить все усилия, даже написать адмиралу, чтобы забрать тигра в свой музей. Благо, рядом, за углом.
1987 год
25 июня. Дежурю в гараже
Дежурил со сторожем Сергеем (так он представился), 1922 года рождения. Услышал от него много интересного про войну. Это следует записать особо.
Родился в селе Пашкино на Алтае, около Барнаула и Бийска. У матери – 22 человека детей и два приемыша, цыгане. Отец погиб на Финской. Мать отправила на войну 17 детей. Вернулись двое.
Однажды в детстве Сергей не поздоровался со священником в деревне после урока по атеизму. Отец выдрал его. На следующий день он поздоровался. Священник украдкой перекрестил его. Сергей увидел какое-то сияние вокруг его головы и так же украдкой поцеловал ему руку. Почему поцеловал – сам не знает. Еще вчера он ненавидел его.
Церковь вскоре закрыли и священника заперли в пустом сарае – ждали, когда за ним приедут из района и заберут. Сергей носил ему еду. Все село вышло провожать священника. Женщины плакали, мужики хмурились. Повезли на телеге в район, под телегой сломался мост, упали в быструю холодную речку (осенью). Священник – крепкий мужик – спас солдатика и помог страже найти растерянные винтовки. Старший наряда убился головой о камень. Приезжали в деревню милиционеры – дознавались, кто подпилил мост. Одна тетка вякнула, что мост сгнил от старости, его давно следовало чинить. Ее забрали “за политику”.
2 октября. Гараж
Жив Горбачев! Никакой кишечной палочки. Вчера вручал Мурманску орден Ленина. Показывали его встречу с портовиками. Осилил он кишечную палочку или выздоровел после покушения? Вот тебе и гласность.
Докеры сидели и стояли на высоких штабелях труб, а генсек, остановившись поодаль в окружении свиты, говорил с ними, задирая голову, о перестройке. Напоминало басню о вороне и лисице. Говорил долго, и Максим, который сидел у меня на коленях, сказал:
– Это как в передаче “Вокруг смеха”. Все одно и то же.
И стал мне пересказывать юмореску Карцева про раков, суть которой в постоянном повторении одних и тех же фраз, но с разными интонациями.
8 ноября
70 лет Окт. революции. Ходили на салют. Народу – тьма. Движение на Невском остановлено. После салюта зашли с детьми на Дворцовую площадь – она в прожекторах, мощных армейских; они светили с грузовиков. Почти не было пьяных. Шли пешком до Садовой улицы и кричали разные лозунги. Дурачась, кричали.
– Слава теоретику анархизма Бакунину! Ур-р-а!
– Слава князю-анархисту Кропоткину! Ур-р-а!
Мы с Максимкой кричали: “Слава перестройке!” и “Да здравствует перестройка!”
Максим кричал и один. Даже охрип, бедняга.
Толпа кричала разное. Молодежь веселилась на славу. И откуда что бралось?
– Да здравствуют Советские вооруженные силы – самые вооруженные силы в мире!
– Да здравствуют советские микросхемы, самые крупные микросхемы в мире!
– Слава советским хлебобулочным изделиям! (Когда проходили мимо булочной).
– Слава советскому ремонту обуви!
– Да здравствуют советские бюрократы!
Я крикнул: “Да здравствуют советские неформалы – пружина перестройки! Ур-ра!”
Хотел крикнуть: “Позор советским проституткам! Ура!”, но Ольга запретила.
Народ раскован, весел, полон энергии – раньше такого не было. Милиция деликатная, предупредительная. На 50-летие Октября, в 1967 году, когда мы после окончания школы ходили на салют, – все было иначе. И милиция была в другой форме. Это я точно помню, потому что мы слямзили флаг на Аничковом мосту и пошли, размахивая им, по Невскому. Тут нас и забрали в милицию. И форму я почему-то запомнил досконально.
15 ноября. Комарово
Суров познакомил меня с некоторыми писателями: Валерием Прохватиловым, Виктором Насущенко, поэтессой Аллой Володимировой, поэтом Дмитрием Толстобоем.
Дал им почитать свою повесть и рассказы. Одобрили, приняли в свой круг. По вечерам сидим трендим за кофе или чаем в большом номере Сурова. Хорошо.
“Если бы мы не покупали телевизоры, нам бы их стали раздавать бесплатно”, – изрек Насущенко. Я с ним согласился.
Прохватилов: “В пишущей машинке не было буквы “д”. Тексты получались такие: “Уважаемый товарищ реактор!”, “На ваше реакционное заключение…”
Пишу но ночам и потому опаздываю к завтраку. Утром пытаюсь бегать. Идут дождики, у залива ветрено и неспокойно. Пахнет тиной, и влажно хрустят обломки тростника. Ни души. Я родился в ноябре и люблю ноябрь. Свет в номерах зажигаем часа в два.
Прохватилов рассказывал про КГГ (Клуб Глеба Горбовского) и пагубное участие в нем А. Ж. Глеб Горбовский, автор блатной песенки “Когда качаются фонарики ночные…”, бывший зек и бывший пьяница, организовал клуб писателей-алкоголиков, чтобы уберечь их от наущений дьявола. В клуб мог прийти любой член СП, решивший завязать с выпивкой. И вот заглянул однажды А. Ж., шатающийся по Комарову с похмелья. Посидел, послушал правильные и проникновенные речи, покивал, заскучал и смылся в магазин за железной дорогой. Выпил, настроение поднялось, стал колбаситься под окнами по двору, пел песни, заигрывал с девушками – Горбовский демонстративно прикрыл форточку своего номера, где шло заседание его клуба. Народ уже ерзал и по одному сваливал с заседания, примыкая к А. Ж. В конце концов А. Ж. присел на лекцию литературоведа В.Д. Мануйлова о Сергее Есенине, которую тот читал шахтерам в фойе дома творчества.
– Вот именно, гениальный! – соглашался он с Мануйловым, ставя в воздухе восклицательный знак. А потом запел “Клен ты мой опавший”, шахтеры дружно подхватили, подпел и старик Мануйлов. Шахтеры долго не отпускали А. Ж. из своей компании и полюбили его, сокрушаясь при этом, что так поздно познакомились с настоящим писателем.
1988 год
1 ноября
При открытии сезона в ЦДЛ на сцену вышел голый студент Литинститута с дипломатом в руке, на котором была надпись – “Я – поэт такой-то…”, и успел выкрикнуть несколько сексуальных четверостиший. Потом повернулся к обалдевшему залу задницей, на которой губной помадой была сделана надпись: “Член Союза писателей” и покрутил ею. Серега Янсон рассказывал, что М. Горбачев звонил ректору утром и возмущался: что это, дескать, у вас студенты вытворяют?
– Бывший, бывший студент, – уточнил ректор. – Мы его уже исключили.
Молва утверждает, что в первом ряду сидела Раиса Максимовна Горбачева.
Такие вот дела. Свобода, едрена мать.
1989 год
8 ноября
Ноябрьские демонстрации в Ленинграде, Москве и др. городах имели альтернативные. О них заранее оповещали приглашениями, брошенными в почтовые ящики.
Народный фронт, ДС и т.п. Лозунги, рассказывают, были интересные: “Партия ест и будет есть!”, “Нам нужна не гласность, а свобода слова!”, “Защитим перестройку от Горбачева и Лигачева!” (Москва), “Диктатура – это насилие!” (Ленинград, сам видел по ТВ, показывали официальную демонстрацию на Дворцовой площади).
Разговор в Союзе писателей:
– Ты записался в “Содружество”?
– Мне писать надо, а не записываться.
1990 год
4 марта. Зеленогорск
Шел по дорожке на кладбище и услышал слабое позвякиванье от ручья. Остановился, прислушался. Опять звякает. Спустился к ручью. Согнутые ветви кустов оказались увешаны прозрачными ледяными кругляшками – в том месте, где они окунались в бегущую воду. И вздрагивают от течения и ветра, и позвякивают, как стеклянные колокольчики. Стоял слушал.
1991 год
17 марта
Еду в московском метро, на выезде из тоннеля – надпись на бетонном заборе, огромными буквами: “Нет частной собственности!”. Вот, думаю, блин, какие ортодоксы в столице водятся! Еще и на заборах пишут. Вдруг немного дальше, как продолжение лозунга: “Да здравствует нищета!” – тем же шрифтом.
В московских магазинах – пусто. Ужинал у Бабенко. Второй день – у Александрова Коли. Говорили. Коля вернулся из командировки с Курильских островов и Сахалина. Рассказывал, что олени, которым не хватает соли, пьют человеческую мочу и лижут желтый снег у палаток. Выходишь ночью пописать, а олени уже ждут – ловят парящую струю. Страшновато – рога почти упираются тебе в живот.
ПАРИЖ, 1991 год
8 сентября
Лечу в Париж. Толкотня и неразбериха в международном зале Пулкова. Таможенные декларации только на французском и польском языках. Заглядываем друг другу через плечо. Темно, холодно, пар изо рта. Грубые служащие “Аэрофлота”, так и читается на их лицах: “А ты что, хотел, чтобы тебя за рубли на руках носили, да?”. Ольга провожала меня на тот случай, если что-то выкинут из багажа. Обошлось…
Летим. Полистал французский разговорник. Пытаюсь запомнить: “Жё сюи экривен” – “Я писатель”.
Какой я, к черту, писатель – не писал с весны ничего, кроме деловых бумаг и писем. А бумаг написал много. Благодаря этим бумагам теперь и лечу в Париж на пять дней. “Жё сюи редактёр” – “Я редактор”. Сначала хотел дней на десять. Но после Венгрии передумал – хватит и половины: тяжело быть чужим на празднике жизни. Денег меняют мало – только двести долларов, с языком плохо, да и то, что ты русский, мало кого приводит в восторг.
В Венгрии Имре сообщал знакомым, что мы из Ленинграда, но литовцы. “Литван, Ленинград” – это я понимал.
В Венгрии я видел плакаты – вид сзади: заплывшая жиром шея нашего полковника, фуражка на некрасивых ушах, слоноподобная спина под кителем, звезды на погонах. “Прощайте, товарищи…”. Не хватает только отпечатка ботинка на спине. Одним словом: “Янки, гоу хоум!”, как в журнале “Крокодил” начала шестидесятых.
Пошли на посадку. Самолет опаздывает, и графиня Наварина, наверняка, будет беспокоиться. А может, и не будет.
Я каким-то образом просочился сквозь турникет паспортного контроля (таможни вообще не встретил), заполнил лишь анкету, где в графе “профессия” написал сначала “riter” – вот так научил меня английскому языку Кевин из штата Пенсильвания, мать его за ногу, потом исправился: “Writer”. Все-таки мы, русские, быстро соображаем и не упорствуем в своих заблуждениях.
Подошел к стойке регистрации, попросил объявить по радио, что мадам Наварину ждет Дмитрий Каралис, прибывший из Ленинграда. Объявили. Ни шиша. Минут сорок ждал в толчее. Пошел звонить. И вдруг две благообразные старушки подбежали ко мне, затараторили по-русски: “Вас там ждут, идемте с нами! Вы Караманлис, грек, там вас ждут! Мы видели фамилию! Спешим!”. Ничего не понял, но пошел. Они бежали впереди, как две школьницы, и оглядывались на меня весело – сейчас, дескать, мы вас приведем, немного осталось. Живые светлые глаза, блондинки по возрасту, платочки… Сестры, показалось. И еще мелькнуло, что они, наверное, хорошо поют на пару.
Встретились.
Симпатичная такая тетя, дочка Марии Всеволодовны Навариной. Сколько лет – не определишь. От тридцати до пятидесяти. Вязаный жакет, шелковый шарфик, строгая юбка, улыбка, румянец.
– Здравствуйте, Димитрий Николаевич! Рада вас видеть!
Я поцеловал ручку.
Поехали к Марии Всеволодовне – на обед.
Машину ведет легко, но без лихости. Новенький “пежо”. Пять литров бензина на сто километров, сказала. Достижение французской инженерной мысли.
Приехали. Улица Эрнест-Крессон. Узенькая, тихая, с покатой горушкой. Лифт деревянный. Коврики и цветочки на лестнице. Последний этаж. Стеклянная стена в квартирке и часть потолка стеклянная. Белые шелковые шторы. Африканские безделушки на полках – жили в Марокко после войны, муж служил управляющим в чьем-то имении. Там и дочки родились – Елизаветта и Елена. А старший их брат погиб на войне с фашистами.
Марию Всеволодовну я знал по фотографии на книге. Я сфотографировал ее на фоне стеклянной стены с раскрытыми занавесками, за ними – парижские крыши.
Поехали по Парижу втроем. Заехали в русский собор Александра Невского на улице Дарю. Мария Всеволодовна осталась в машине, сказала, что болят ноги и она помолится отсюда. Я купил две свечи. Одну протянул Елизавете Всеволодовне. Она поставила Богоматери и на выходе сказала, что ее сын Мишель был помощником регента в этом соборе и имел казенную квартиру во дворе, когда учился в университете.
10 сентября
Только и было накануне разговоров, что Елизавета Наварина дает прием. Прием! Ах, будет прием! Имейте в виду, Димитрий Николаевич, будет прием. С намеком, что желудок лучше оставить пустым. Вот, думаю, поем на русский манер – первое, второе, третье. Пироги, закуски.
Саша Богданов разъяснил, что прием будет вечером и обеда мне все равно не избежать, – это у французов святое дело, как молитва у мусульман. Обед часа в два-три. Так что обед мне гарантирован, если я буду в компании со своими русскими французами.
А потом мы заехали в универсам за продуктами для этого самого приема, и там я чуть было не схватил живого омара, который шевелился на глыбе льда, и не сожрал. Так хотелось есть.
Я надеялся: приедем с кладбища, перекусим по русскому обычаю, чайку-кофейку попьем, а вышло, что потащили меня голодного катать тележку в универсаме, собирать продукты для приема. Чуть не рухнул в голодный обморок. Может, обед у французов и святое дело, но мне его не предложили.
Зато Елизавета Владимировна предложила мне в универсаме попробовать бесплатный сыр, настроганный тоньше лапши. И сама попробовала.
Вин – сортов пятьдесят. Бери любое, никакой очереди. Она все заглядывала в список и выбирала. Надо было взять какое-то особенное вино не дороже определенной суммы. Потом шевелила губами и отламывала от грозди количество бананов по числу гостей. Перебрала горку ананасов – взяла два маленьких. Выбрала несколько сырков в золотой бумажке размером с грецкий орех. Холодного копчения колбасу, уже тонко нарезанную и упакованную в пленку, взяла граммов сто. Я вертел головой в поисках еще какого-нибудь бесплатного сыра или ветчины.
Про остальное изобилие не говорю – это надо видеть.
И грустными показались наши добывания продуктов накануне тех дней, когда мы приглашали Мишеля на обеды. Ольга жарила рыночных кур, творила салаты, я добывал икру, выменивал колбасу и коньяк на дефицитные книги…
Притащили мы домой все эти колбасы-ветчины, ананасы-бананы и только воды попили: “Часов в шесть будет прием. Прием будет. Виталий Каневский будет – кинорежиссер, моя сестра Елена, бабушка, еще кое-кто…”. А где же обед, предреченный Богдановым, думаю. Черта лысого, а не обед! Воды из холодильника попили – и хватит.
И меня как-то ненавязчиво, между прочим, спросили: какие у меня планы до шести вечера? Вы, Димитрий Николаевич, если хотите, можете прогуляться по Парижу, мы вас не задерживаем. Да, говорю, конечно, стремлюсь погулять по Парижу, пройтись, так сказать, по французской столице.
И пошел. Влетел в ближайшую булочную, купил длинный батон за шесть франков, бутылку воды, сел в скверике и – хрясь! – сглотал его. На приеме, думаю, свое возьму – съем всех ихних лягушек с крокодилами и омарами. И запью “Мадам Клико” 1869 года разлива. Если выставят.
Гулял, гулял – купил Ольге тефлоновую посудину, яичко с дырочками для заварки чая, газовый баллончик размером с авторучку, себе – кроссовки, Маришке – калькулятор и пришел к Навариным, на полчаса опоздав.
Ну, думаю, все готово – стол ломится, меня ждут, слюнки пускают. Фигу! Гостей еще нет, на столе только свечи стоят (Н = 0,5 м). И никаких перспектив. Перспективы, конечно, есть, но весьма далекие: гости по разным причинам будут через час. Елизавета Наварина привела меня на кухню, дала воды из холодильника: “Вам с газом или без?”. “С газом”, – говорю.
– Вот, – говорит – это блюдо рататуй, скоро будем его есть. – Сняла крышку с кастрюли, дала посмотреть и понюхать: баклажаны, томаты, кабачки, лук, морковка, еще что-то – пахнет вкусно, но на донышке. И собирается ехать на машине за маман. Отлично, думаю, сейчас уедет, а я хлеба кусок урву, рататуй ихний втихаря испробую.
Ушла. Только я стал шариться в хлебнице, слышу – дверь открывается. Сестра ее врывается. Русская баба, только говорит с акцентом.
– О-о! Димитрий! Как я рада! Много о вас слышала… Оля-ля! – И – хрясь – кусок батона отламывает – и в рот!
Киношница, работает с Вит. Каневским – монтажер фильмов.
Вина себе наливает из холодильника, красного: “Будете? Ну как хотите, а я проголодалась. Только Лизке меня не выдавайте – она не любит, когда я хозяйству…ваю у нее в доме”.
Пошел курить в коридор.
Потом собрались гости – Свичин, сын белого генерала, его французская жена – тугая брюнетка с живыми глазами, бабушка – Мария Всеволодовна.
Свичин Ваня – лет пятидесяти, глава отдела телефонной компании (а в компании двести тысяч человек работает по всему миру.) Мы с Ваней сидели тет-а-тет в креслах, и тарелки, не слишком нагруженные едой, нам приносили туда, не требуя сесть за стол. Как вам угодно, дескать. Ваню в семье Навариных уважают, заметно заискивают перед ним. Большой начальник.
Как я догадался, он помогал графине издать книгу и стать звездой. Рататуй размазали по тарелкам, дали ложечки. Что-то говорили про эти ложечки…
Каневский не приехал – он ругался с французским продюсером из-за денег.
А бабушка Наварина все злорадствовала по поводу отсутствия продуктов в России.
– Димитрий Николаевич, а сыр в России есть?
– Нету сыру, – опережала меня ее дочь Елена.
– Вот видите, сыру нету! А сколько его раньше было! Вкушайте, Димитрий Николаевич, сыр. – Бутерброды с моей икрой уже унесли. Но рататуй я унести не дал – попросил добавки и доел его, гада.
“Как говорил доктор Пастер, – философствовала графиня Наварина, – микроб – это ничто. Среда – это все”. Она рассуждала о коммунизме в России.
“Как говорил Александр Федорович Керенский – вы, конечно, слышали о нем? – Она долго и вопросительно смотрела на меня. И, дождавшись кивка, победоносно вещала: – Он говорил, что бороться с коммунизмом бессмысленно. Его победит сама жизнь”.
“О, Ленин, это ужасное имя. Как хорошо, что снова будет Петербург! Говорят, его скоро вынесут из Мавзолея, это правда? А что сделают с Мавзолеем? Ведь это огромное сооружение… Может быть, там устроят общественную уборную?”
Я не привез черного хлеба, так как перед моим отъездом в Ленинграде были проблемы с хлебом. Это ее очень обрадовало. Она всем рассказывала.
Имеет право…
Потом стали есть ананас.
– Наслаждайтесь, Димитрий Николаевич. В России, наверное, нет ананасов?
Тут я наплел такого, что они примолкли. Я сказал, что бананами, ананасами и прочими тропическими фруктами у нас торгуют на каждом углу, стоят они копейки и стали нашим национальным бедствием. Все улицы завалены пустыми коробками, пацаны кидаются апельсинами, как снежками, бьют окна, общественность ропщет… Все дело в том, что Советский Союз по секретному договору стал наконец-то получать долги от южных стран за поставки вооружения. Ленинградский порт забит судами-рефрижераторами, ананасы – по нашей бесхозяйственности – разгружают в самосвалы и везут (не к столу будет сказано) прямо на свинофермы. Сало стало пахнуть ананасом! Представляете? Поэтому мне непонятно, почему ананасы стоят во Франции так дорого и им придается столь возвышенное значение.
– Когда же такое стихийное бедствие возникло? Я в прошлом году ничего подобного не видела! – вскинула брови Елизавета Владимировна.
– А вы в каком месяце были?
– Летом. В июне.
– В июне еще жили спокойно, а с сентября все и началось. Срок оплаты подошел. Секретный договор подписали… – Я отказался от ломтя ананаса и попросил про секретный договор особо не распространяться – все между нами, говорю, должно остаться.
Я вспомнил конец шестидесятых – начало семидесятых, когда мы крепко дружили с Африкой и ананасы продавались в Ленинграде свободно, стоили два рубля за килограмм.
Ночной Париж мы не поехали смотреть – я пожалел Елизавету Владимировну.
Шел по обочине шоссе два километра, мимо кукурузных полей, ферм, крытых теннисных кортов, где при желтоватом свете еще стучали мячиками добропорядочные французы, мимо спящих за проволочной изгородью (под слабым током) буренок. Щелкал в темноте синий огонек – недосмотр электрика. Я держал наготове газовый баллончик. Но все обошлось.
12 сентября
Улетаю, хотя можно было остаться еще на пару деньков – виза позволяла и с обменом билета проблем не было. Может быть, я дурак – кто знает. Но не понравился мне Париж, не попал в жилу.
И дела в Питере ждут – много дел…
1992 год
25 апреля
Завтра – Пасха. Проснулся отягощенный невеселыми мыслями о смерти. Старый я, боюсь болезней, похудел, ничего не написал, ничего в жизни не сделал. Вчера на ночь читал Д. Толкина – “Лист работы Мелкина” (наш “Текст” выпустил) – там о художнике, который не успел. Симпатичная книга, задела меня.
И мелкие дела, которых в жизни много, заслоняют главное. Хоть плачь от жалости к бестолково проведенным годам.
20 октября
Пожилая писательница пришла в Секретариат Союза писателей насчет пенсии.
– Вы у кого? – спрашивает секретарь. – У Арро или у Кутузова? – имея в виду расколовшиеся союзы.
– Я не домработница, чтобы быть у Арро или Кутузова!
3 декабря
Сегодня меня приняли в Союз писателей С.-Петербурга. Прошел приемную комиссию – 13 голосов “за”, 1 – “против”. Рекомендации дали Житинский, Конецкий и Прохватилов. Я почти забыл, что 3 декабря приемная комиссия – накануне целые дни гонял по городу: магазины, дела фирмы, склад… Вспомнил лишь, когда подъехал к зданию Союза на Шпалерной, 18 и увидел, как в него входят наши литературные мэтры, весело переталкиваясь в дверях.
Заседали не очень долго. Абитуриентов было человек десять. Потом Борис Стругацкий окликнул меня у гардероба – спросил, не подброшу ли до метро. Поехали. Говорили. Он меня еще раз поздравил.
– Если бы лет пять-семь назад, – сказал я, – то прыгал бы от радости. А сейчас… Но в любом случае спасибо.
Потом, на подъезде к автостоянке, я прижался к обочине, остановился и посидел, покуривая в темноте и размышляя о своей жизни. Да, лет пять назад прием в Союз казался бы достижением. И было что-то грустное в этом приеме. Что-то грустное…