Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2005
* * *
Времени мало. Времени мало – нас.
С друга и дома легче ему начать.
Не было взлома. Некому отвечать.
Времени мало молвить о друге: мой.
Не отвечало, если кричали “стой!”
Не замечало окрика “кто идет?” –
Шаг не сбивало, не раскрывало рот.
Времени мало имени. Но и в два
Слога вмещало все на земле слова.
Времени мало лиц, голосов, вещей.
Времени мало. Времени нет вообще.
* * *
царские лица серых быков Шумера.
Страшно стоять под грудью с каменной жилой,
страшно попасть под раздвоенное копыто.
У виноградобородых ангелов две улыбки
и по звезде на каждое из запястий.
Пленные впаяны в зной, нет воды в кувшинах.
Изгородь воинов – ломкий стоячий хворост,
окаменевший лес, алфавит сражений.
Время его учило в начальной школе.
* * *
Так странно, что вопрос: не выдумка ли это?
К вам в комнату бегом – и в лица посмотреть,
к окну подвинуть стул, прикрыть глаза от света –
и – в форточку осу, стаканчиком накрыв,
гудящую под ним упорнее титана,
смотри внимательно, как ты нетерпелив, –
а там, где только свет и ни одной детали?
А там, где только смысл – вне мыслей и вещей,
и виден ты насквозь – и неуместно имя?
Белейшие мужи – похожи на врачей –
не спросят ни о чем, склоняясь над больными.
* * *
Яблоко года надкушено холодом.
Ужас беженцев-туч,
будто природа за дверь,
выставлена – и ключ
на два оборота.
Кто-то под утро
крикнул из сна:
“Андрей!” –
Я не закрыл окна,
и жилье продуто.
Перечитать старые письма – жизни не хватит.
И примечаньем кажется Достоевский.
Утром кормил голубей, а на закате
в лес, обогнув вокзал, шел по железке.
Там невесомая мертвая мышь по тропинке
лапкою черной корзинку несет с облаками,
там у кузнечика маленький всадник на спинке
на стременах привстал и взмахнул руками.
Белые вспышки берез. В безымянность впадая,
лес паутиной память творит Ариадне.
Ширится небо, созвездья припоминая,
жест проигравшего спор у веток. А рядом
есть деревянный дом,
в кроткой траве порог. Там
люди крылатые при огне
пишут твою судьбу.
Только калитки нет,
дверь на замке.
Тело оставив, страшно войти
к ним налегке.
Ходишь вокруг, шуршишь
травами лет.
А закричишь –
в доме погасят свет.
Памятник
И автомат на сдвинутых коленях.
Не чувствует ни холода, ни жара,
Не отличает снега от дождя.
Лица его не видно, но живой
Вообразить способен то, что скрыто,
И голова, опущенная низко, –
Его нерукотворности залог.
Афганская, вторая мировая, –
Жаль, нету посвященного троянской,
Тридцатилетней, северной, столетней,
Всем вместе взятым памятника нет.
Я представляю так его: лицо,
Одно лицо с закрытыми глазами,
Одно лицо, как остров в океане,
Как остров в океане пустоты,
Одно лицо – с мельчайшими чертами,
Повернутое вверх – как иероглиф,
Как иероглиф, выбитый на камне,
Который больше некому прочесть.
* * *
мчится, дух перебивая,
ивы, ставшие на дно,
моют волосы руками,
ветер, крикнувший “айда!”,
шапку времени срывает,
и становится темно
облакам под топляками.
Кто-то ходит под водой,
перекатывая спины
там, где лес похолодел
перед странною войною,
отражается в воде,
точно лезвие двойное,
и былинка под ногой
утверждает: я былина.
Листья в сговоре: в овраг!
с головою небо выдать!
так свободнее смотреть,
вплоть до головокруженья:
будто легкий бумеранг,
исчезающий из вида,
мы отбрасываем смерть,
ожидая возвращенья.
Псалом 22
В чем мне нуждаться, Господи? Ты – пастух.
К пажитям злачным водишь, спокойным водам.
Правды какой искать и какой свободы?
К правде Твоей обрати и направи дух.
Жезл Твой пастушеский – мое утешенье.
Успокоение мне – посох Твой.
Если пути объяты смертельной тенью,
не убоюсь
зла,
ибо Ты со мной.
Щедрую трапезу мне даровал у недругов на виду.
Чашу благую пью – и она полна.
Да не утрачу милость, да проведу
все мои дни в доме Господнем, все времена.