Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2005
Есть у голландского графика Маурица Эшера литография, которая называется “Относительность”. На ней изображен разрез дома с лестницами. Но уже со второго взгляда становится ясно, что дом это необычный. На двумерном листе бумаги – не обычная проекция на плоскость трехмерного мира, а совмещение трех разных миров. Три пространства сосуществуют вместе, оставаясь при этом независимыми друг от друга. Вот как пишет сам Эшер, объясняя свою картину: “Обитатели двух разных миров не могут ходить, сидеть или стоять на одном и том же полу, поскольку у них разные представления о горизонтали и вертикали. Однако они могут пользоваться одной и той же лестницей. Мы видим, как… два человека идут рядом по лестничным ступеням будто бы в одном направлении – тем не менее один движется вверх, а другой – вниз. Контакт между ними невозможен, так как они живут в разных мирах и не подозревают о существовании друг друга”.
Удивительно похожее чувство возникает и при чтении новых романов Михаила Левитина и Михаила Шишкина, попавших в “длинный список” Русского Букера этого года.
“Брат и благодетель” Левитина на первый взгляд кажется замысловатой игрой с читателем, нарушением всех его (читателя) ожиданий. Написанный в подчеркнуто классической стилистике роман поражает столь же подчеркнутым несовпадением со всеми жанровыми ориентирами. Прежде всего – финал. Когда дочитываешь до последней фразы, хочется перевернуть страницу и убедиться, что дальше действительно ничего нет, настолько неожиданно роман обрывается, создавая ощущение чего-то недописанного, недосказанного, оставленного за рамками повествования. Но если вглядеться внимательнее, окажется, что и весь роман подчинен этому принципу. Для читателя приоткрываются лишь второстепенные события, а самое главное, основное в жизни героев остается вне поля зрения, в другом, неявленном измерении. Да и сами их судьбы словно принадлежат разным мирам, разделенные пространством, временем, историей, обстоятельствами. Разделенные до такой степени, что, когда Гудович и Наташа все же встречаются, они оказываются не менее чуждыми друг другу, чем те два эшеровских человека, которые идут по одной и той же лестнице.
В “Венерином волосе” Шишкина совмещение разных измерений еще более отчетливо. Главный герой романа – толмач, переводчик, работающий в швейцарском иммиграционном управлении, поневоле вынужденный выслушивать бесчисленные истории людей, пытающихся проникнуть из одного мира в другой. Вот только за историями этими, рассказывающими об ужасных, но, как ни странно/страшно, ставших вполне обыденными событиях, открывается еще одно измерение. Оказывается, что самое главное лежит вне рассказываемого. Оно во второстепенных на первый взгляд деталях жизни, в подробностях, казалось бы, никому не интересных, проходных эпизодах судьбы. Как в дневниках той певицы, Беллы Дмитриевны, когда-то давно попавших в руки толмачу. И снова – лакуны в записях, пропуски самых трагических или счастливых моментов жизни.
Это как детские воспоминания. Попробуйте на минуту закрыть глаза и вспомнить свое детство. Что раньше всего придет в голову? Какое-то важное событие? Первый день в школе? Особенно счастливый и оттого запомнившийся день рождения? Первое горе или необычайная радость? Да как бы не так! Вспомнится совершенно обычный летний день, то, как ходили за грибами в дальний и темный лес. Это потом уже, через много лет, окажется, что лес тот был небольшой рощей, зажатой между шоссе и железной дорогой, да и от дома до него рукой подать. А еще, как началась гроза, когда вернулись домой, и как капли грохочут по жестяному карнизу. И неважно, что в лес этот уже сто раз до того ходили и еще сто раз пойдете. Но помнится почему-то именно этот день, ничем не примечательный и никак среди других не выделяющийся.
А может быть, действительно, процесс важнее результата, и в совершенно обыденных, бытовых, проходных вещах кроется что-то самое главное, неузнанное и невстреченное, идущее по той же лестнице, но в другом измерении? Проходящее через нас и не замечаемое нами, но оставляющее свой след в нас и возникающее в воспоминаниях. Или как у того же Шишкина, в самом конце “Венерина волоса”: “И нет ничего временного – вот напишешь что-то случайно в детстве вилами на воде, подгребая упавший в пруд мяч, а окажется, что навсегда”.
Всеволод Лазутин