Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2004
КОЗЛОВСКИЙ
Из дверей выходили студенты, Сычев поймал одного за рукав.
– У тебя Козловского лекция была?
Тот кивнул.
– Свободен.
Студент отвернулся и начал спускаться по ступеням. Мимо проскочили две в вязаных шапках. Наверное, первокурсницы.
– Эй! – крикнул Сычев.
Студент резко обернулся.
– А Сычева знаешь?
– Он у нас не вел. – Студент натянул на голову капюшон и зашагал по дорожке к воротам.
Сычев спустился вниз и подошел к скамейке, стоявшей напротив центрального входа. Сел на спинку, поставив ноги на сиденье, и закурил. Рядом стояли первокурсницы. Левая, в белой шапке, что-то рассказывала, широко раскрывая глаза и притоптывая. Правая, в розовой шапке с глупым помпоном, слушала левую и улыбалась краем рта.
– Здрасте! – хором сказали студентки.
Мимо прошел человек с портфелем, в пальто и без шапки. Он кивнул в ответ, переложил портфель в другую руку и зашагал дальше. Сычев бросил окурок в снег, спрыгнул со скамьи и быстро пошел за ним.
Человек вышел за ворота. Сычев шел сзади, глядя на сутулую спину. На углу они свернули направо, в переулок, и пошли вдоль железной ограды. Сычев оглянулся: людей рядом не было.
– Ты Козловский?
Человек остановился и, обернувшись, кивнул. Сычев подошел ближе.
– Я вас знаю, – сказал человек. – Вы его сын.
Сычев начал снимать перчатки, но передумал.
– Примите соболезнования. – Козловский смотрел ему в лицо. – Я звонил вашей матери…
– Замолчи.
Козловский сделал шаг назад и дернул губами.
– Ты взял деньги, – сказал Сычев. – И не отдал.
– Не понимаю.
– Ты даже не собирался отдавать.
– Не понимаю.
– Ты его обманул.
Козловский тяжело дышал, изо рта шел пар. Губы у него были сухие и потрескавшиеся. Сычев перевел взгляд на переносицу.
– Он мне сам сказал.
От удара Козловский упал.
– Встань, – сказал Сычев.
Тот помотал головой. Сычев нагнулся, схватил его за воротник пальто и попробовал поднять. Козловский не шевелился, из носа капала кровь. Какая-то женщина крикнула: “А вот милицию!”. Сычев выругался, и Козловский закрыл глаза.
– Черт с тобой!
Он разжал руки и быстро зашагал прочь. Свернул в какой-то двор, пересек его, оказался в следующем и, увидев открытую дверь, вошел в подъезд. Дом был пятиэтажный, Сычев поднялся на последний этаж и, сев на лестнице, укусил себя за руку. На площадку вышла женщина с помойным ведром. У нее были ярко-рыжие кудрявые волосы и тонкие ноги.
– Ты чей, солдат? – спросила она и рассмеялась, открывая красный рот.
Сычев встал и, вытирая лицо, пошел вниз. Выйдя из подъезда, он свернул влево и оказался на улице. Рядом был вход в метро, кричали продавцы еловых веток, выл одноногий у таксофона. Люди толкались и скользили по льду, их было слишком много. “Мама, дай руку!” – крикнул рядом мальчик. Сычев развернулся и побежал вниз по улице. Сначала он задыхался, но потом стал считать шаги – раз, два, вдох, раз, два, выдох, – и все прошло.
МИМО ШЛИ ГУСИ
Мимо шли гуси, и Синцова показала вожаку язык.
– Попробуй укуси.
Вожак не обратил на нее внимания и, переваливаясь на ходу, свернул в лопухи. Остальные потопали за ним. Синцова прикрыла ладонями голову – солнце жгло макушку. Из-за поворота показалась “газель” и, набирая скорость, прогрохотала мимо. За рулем сидел печник Федотов. Каждую субботу он ездил в Серебряные Пруды пить пиво с пожарными. Все девять пожарных, которые служили в серебрянопрудской части, были его школьными друзьями.
– Эй, козявка! – крикнул Федотов, высовываясь в окно.
Синцова махнула ему рукой, и он, не оглядываясь, поднял широкую ладонь в ответ. Синцова перебежала через дорогу и зашагала к дальним домам, пиная босой ногой камешек.
Кошляков копал с отцом картошку. Отец его на выдохе, со стоном загонял лопату в землю по самый черенок, налегал всем телом и выворачивал ком земли с клубнями. Картошка была хорошая, с каждого куста получалось штук десять крупных, а мелкие никто не считал – они шли поросятам.
Синцова свистнула у калитки, Кошляков близоруко сощурился и воткнул лопату в землю.
– Заходи!
Он вытер ладони о штаны и пошел ей навстречу.
– Пап, мы в сарае посидим.
Отец отошел к следующему кусту и, примерившись, всадил под него лопату.
В сарае Синцова прыгнула на топчан, застеленный телогрейками, и начала болтать ногами. Кошляков встал напротив, прислонившись к стене.
– Завтра уезжаешь? – спросил он.
– Ага.
– Вернешься следующим летом?
– Может быть.
– Ну деда-то навестить.
Он протянул руку вверх и нащупал под шифером пачку сигарет.
– Мы с Чучмеком вчера шеметовским магазин спалили. Пришли ночью с канистрой, облили стены и подожгли.
– Дураки, – пожала плечами Синцова.
– Не фига наших мочить.
Кошляков бросил окурок на пол и наступил на него ногой.
– Чучмек чуть не обделался. Вечером придешь костер жечь?
– Подумаю.
Он сел рядом с Синцовой и положил руку ей на плечо. Она поцеловала его в щеку.
– Тьфу, соленый.
Синцова пришла в десять, но под ивой, кроме Чучмека, никого не было. Он уже разжег огонь, собрал в овраге сухие ветки и теперь аккуратно складывал их – вниз потолще, сверху потоньше.
– А где все? – спросила Синцова. – За водкой пошли?
Чучмек не ответил и, сев на бревно, начал завязывать шнурок на правом ботинке. Синцова села напротив и вытянула ноги к костру.
– Я завтра уезжаю. Домой. А где твой дом?
– В Махачкале, – помолчав, сказал Чучмек.
– Ты туда вернешься?
– Потом.
Он наклонился к левому ботинку и стал медленно его перешнуровывать. У Чучмека были коротко стриженные волосы (от макушки они шли по спирали) и смуглая, почти черная, шея.
– Кошляков говорит, вы вчера шеметовским магазин подожгли.
Синцова помолчала и, не дождавшись ответа, продолжила:
– И сбежали. Страшно было?
Чучмек поднял голову и, посмотрев на нее, протянул писклявым голосом:
– Не стря-я-яшно.
Синцова подумала, что не стоит связываться, и улыбнулась в ответ. Чучмек отвел глаза и, собрав слюну, плюнул в огонь. Слюна зашипела и испарилась.
Кто-то шел в темноте, они резко оглянулись, но это были свои. Кошляков, за ним Толстая Зоя и белобрысый Митяев с забинтованным пальцем. Два дня назад он рубил больную вишню и чуть не отхватил себе большой палец на левой руке. Повезло, что топор был тупой. Кошляковский отец отвез его в Пруды, там пришили.
– Ну как, проводим? – спросил Кошляков, вытаскивая из кармана куртки бутылку.
Зоя разложила на траве газету и достала из пакета, который принесла с собой, уже нарезанную буханку и малосольные огурцы. Заторможенный Митяев поставил на газету пластиковые стаканы.
– Чтоб нас не забывала, – сказала Зоя Синцовой, когда Кошляков разлил водку и все взяли по стакану.
Синцова кивнула, они выпили, потянулись за хлебом. Кошляков сказал “а я занюхаю” и сунул нос в Зойкины волосы, но это никого не рассмешило.
– Тверь далеко? – спросил Митяев.
– До Москвы сто шестьдесят пять километров, а Тверь еще дальше, – сказала Зоя. – Тверь почти под Питером, да?
Кошляков, к которому она обращалась, пожал плечами. Зоя повернулась к Синцовой.
– С матерью будешь? Ну да, с матерью хорошо. А где она раньше…
Митяев ткнул кулаком в жирную спину.
– Чего лезешь? Не твое дело.
Зоя обиженно замолчала. Костер догорал, и Кошляков пнул ногой Чучмека.
– Сходи за дровами.
Тот поднялся и, сутулясь, ушел в темноту.
– Тверь большая? – спросил Митяев. – Больше Прудов?
– Больше Михайлова! – сказала Зоя. – А дом там большой?
– Не знаю, – сказала Синцова. – Там вроде квартира.
– А ты сама в Твери была? Где ты была, пока дед тебя сюда не привез?
– В Кашире, в интернате.
– У тебя там друзья, ты им пишешь? Я, помню, в лагере подружилась с одной девкой…
В темноте хрустнула ветка, зашумела трава. Со всех сторон надвигались тени. Кошляков вскочил, другие остались сидеть, вытянув шеи.
Разом вышли на свет пять человек. Синцова увидела, что штанины у них у всех внизу мокрые. Видимо, шеметовские торопились и пошли напрямую, через брод. Закатали штаны, ботинки взяли в руки… Синцова медленно встала, за ней Митяев и Толстая Зоя. Митяев, сам того не заметив, спрятал руку с забинтованным пальцем за спину.
– Здрасте, – ухмыльнулся человек с цифрами 36 на застиранной кепке. – Чего жгете?
Двое сели на бревна, остальные остались стоять. Человек в кепке пнул пустую бутылку, прыгнул к газете и раскорячился над ней, уперев руки в колени и делая вид, что внимательно рассматривает закуску.
– А что такое? – тихо спросила Зоя.
Он выпрямился и, занеся ногу над газетой, медленно опустил, давя огурцы и хлеб.
– Пойдем отсюда, – сказал Митяев.
– Уже? – обернулся к ним человек в кепке. – Что так?
Он оскалил зубы и подмигнул.
– Ну я поджег! – заорал вдруг Кошляков.
Он шагнул к костру и начал пинать горящие ветки – так, что они летели под ноги шеметовским. Те опомнились и набросились на Кошлякова. Синцова упала на четвереньки и поползла в траву.
Она доползла до оврага и выпрямилась, не вставая с колен. Было слышно, как матерятся шеметовские и верещит Зойка. Митяев тоже вопил, тонко, как женщина. Кошлякова не было слышно.
Синцова вытерла нос и увидела Чучмека. Он стоял в десяти шагах от нее, засунув руки в карманы, и, не отрываясь, глядел туда, где горел костер. Потом повернулся и не спеша пошел к селу. Синцову он не заметил.
Она смотрела ему вслед, пока могла разглядеть. Когда он пропал, Синцова встала на ноги. Там, под ивой, уже все кончилось. Кто-то всхлипывал, пятеро ушли на запад, к мосту – больше им не надо было торопиться. Синцова услышала голос Кошлякова, он сказал “суки”, она отвернулась. Перед нею было поле, когда-то распаханное под колхозный овес, теперь заросшее сорной травой. Внизу стояло село, тихое и темное, за рекой горели огни на бензоколонке. Синцова отряхнула штаны и пошла через поле вниз.
Крыльцо еще не высохло – днем они с дедом красили его охрой. Синцова взяла лестницу, прислоненную к яблоне, и отнесла к открытому окну. Под ним рос куст черной смородины, и она, протянув наугад руку, сорвала несколько ягод и положила в рот. Влезла по лестнице в дом и закрыла ставни. У стены храпел дед. Синцова скинула ботинки, разделась и, шлепая ногами по холодному полу, перебежала комнату и забралась под одеяло. Дед заворочался, она обняла его худую спину в байковой фуфайке и закрыла глаза. Где-то далеко гудела машина – печник Федотов возвращался домой. Синцова, засыпая, представила, как Федотов пьет пиво из пожарной каски. Еще она успела подумать, что завтра дед отвезет ее к матери, мать выйдет в платье и спросит: “Что это у тебя все ноги в синяках?”. И Синцова скажет: “Ерунда, гуси пощипали”.
ЗЕЛЕНЫЙ ЛИФТ
Она ковырнула ложечкой творожную массу.
– Мне нужно, чтоб это был ваш всплеск.
Мармот поежился и сказал:
– Мы бы хотели сначала прочесть сценарий.
– Сценария нет. Все у меня в голове.
Она отправила в рот порцию массы.
– Это воспоминания женщины. Однажды к ней заходит погреться мужчина, у них происходит странная история, которая, однако, ничем не кончается. И девушка начинает петь джаз.
Она отхлебнула из стакана.
– Слов в пьесе нет.
Она отодвинула коробочку с массой.
– Это выход эмоций. Спектакль ни на что не претендует. У меня не хватило драматургического дара придумать конец. Вы, как драматурги…
Мармот под столом наступил мне на ногу.
– Вы можете ее переделать всю. Внести новое звучание.
Женщина замолчала и посмотрела на меня. Я посмотрела на Мармота. Мармот посмотрел на грача за окном и сказал, что для нас это сложно: ни слов, ни сценария, нам пора идти, приятно было познакомиться.
– Дурацкая идея – представиться драматургами, – пробурчал Мармот, когда мы вошли в зеркальный лифт с зелеными дверьми.
– Твоя идея, – ответила я.
– Надо было свалить, как только она сказала, что денег нет.
– Как-то невежливо.
Мармот махнул рукой. Загорелась цифра “один”, двери раскрылись, и мы оказались лицом к лицу с Наседкой. Наседка закудахтала.
– Куда? Вас ищет Вячеслав Петрович!
– Кто?
– Вячеслав Петрович Кучинский. Ему нужны драматурги, и поскорее.
Она запихнула нас обратно в лифт и нажала пятый этаж.
– Комната 541, – кудахтнула Наседка на прощание.
Мы высадились на пятом и стукнули в 541. Оттуда высунулась жующая борода.
– Молодые драматурги? Очень хорошо. Посидите в креслах.
Борода скрылась. Мы бухнулись в черные кресла и вытянули ноги.
– Может, денег хочет дать? – сказал Мармот.
– Тебя кто-нибудь когда-нибудь искал, чтобы дать денег?
Мармот вздохнул.
– Что это они все едят?
– Голодные.
Дверь комнаты 541 открылась, и появился Кучинский. Он подсел к нам и наклонился к мармотовой голове.
– Приятно видеть культурных людей.
– Угу, – согласился Мармот.
– У нас тут литературные гостиные проходят, – продолжил Кучинский. – Собираемся, обсуждаем. Под виолончель. Чай пьем, задушевная атмосфера, сами понимаете.
Мармот кивнул. Я тоже кивнула.
– Вы, как драматурги, могли бы поучаствовать. Сегодня разговор о мейстерзингерах.
– О швейных машинках? – переспросила я.
Кучинский моргнул.
– Начало через двадцать минут. В актовом зале. Будут гости из литераторов.
Кучинский встал, развел руки и сказал “добро пожаловать”.
– Да, – ответили мы, встали и пошли к зеленому лифту.
– Не даст денег, – сказал Мармот.
Мы вошли в лифт, посмотрели на наше отражение, и Мармот нажал “стоп”.
– Эй, вы застряли?
– Ты кто? – спросил Мармот.
– Ответственный по лифтам, – ответил голос из стены.
– И много у тебя лифтов?
– Побольше твоего. А ты кто?
– Мармот.
– Застрял?
– Нет, отдыхаю.
– Закругляйся, главному на третий надо.
– Пусть пешком ходит. Полезно.
– По мне – хоть летает. Только я на работе. Так что выметайся – и ты, и твоя мармотиха.
Мы идем по мраморному полу, открываем белые двери и выходим на улицу. Над нами пролетает грач.
– Не вышло, – говорит Мармот.
Я вытаскиваю из кармана листок в клетку, карандаш и начинаю писать.
– Молодые поэты?
ОХОТА
Я сижу на столе в его шортах. Стол стоит у раскрытого окна. Синее небо, трубы, крыши, антенны, внизу зеленые деревья, разноцветные машины и люди, не больше муравьев.
Сую руки в карманы. Апельсиновая корка, колпачок от ручки, серый камешек, обрывок бумаги с телефоном какого-то Бизона, пыльная конфета и один белый шнурок. Конфету я съедаю, остальное складываю горкой на столе.
В соседней комнате его брат Крот скрипит дверцами шкафа.
– Ты не знаешь, где рубаха с короткими рукавами? – кричит он.
– Я вчера отвезла ее вместе со всем остальным. Возьми синюю.
– Ага.
Слышно, как он перебирает пиджаки и рубашки и пустые вешалки стучат друг о друга.
– Кто такой Бизон?
– Бизон? Черт его знает.
Входит в комнату. На нем черные ботинки, черные джинсы и синяя рубашка.
– Спасибо, а то весь измазался, пока с машиной возился. Автобус подойдет в четыре. Я сказал всем, чтобы ждали внизу, сюда не поднимались.
Он замолкает и смотрит на меня.
– Да, правильно, – говорю я.
Тогда он продолжает:
– Я предупредил, что никакой выпивки и жратвы. Обойдутся. Ты в таком виде собираешься ехать?
Я слезаю со стола, подхожу к зеркалу. Шорты велики, болтаются ниже колен, в майку можно запихнуть четырех таких, как я.
– Брата шмотки? Ты бы переоделась. Не на пляж едем.
– Ну да, – соглашаюсь я. – Выйди.
Когда за ним закрывается дверь, я снимаю майку и шорты, кидаю их на кровать. Надеваю платье и туфли.
Крот кричит через дверь:
– Опять следователь звонил! Хочет поговорить!
– Я уже сказала, что ничего не знаю!
– Ага! Ты одевайся, я пойду на лестницу покурю!
Хлопает входная дверь. Я сажусь на пол. Если бы мне указали на человека: “Вот этот”. Но я ничего не могу сделать. Ничего.
Где-то далеко гудит машина. Шаги, входит Крот, говорит “пора”. Встаю и иду за ним. Мы выходим из квартиры, спускаемся вниз. У подъезда стоит автобус. Все окна в нем закрыты бледно-розовыми шторами. Я залезаю внутрь, за мной еще человек шесть, остальные едут на своих машинах.
Сажусь, отодвигаю штору, смотрю на дома, людей, улицы.
– А родители?
– Нет их, давно уже.
– Нашли?
– Да нет, откуда. Нож да, а…
– Я с самого начала говорил…
– Да заткнись ты!
– Дерьмо какое-то.
– Чего Бизона нет?
– Мне интересно, куда эта хрень, за которую мы…
– Всем интересно. Только все молчат, один ты…
– Нет, это…
– Приехали!
Они замолкают, начинают вертеть головами. Мы подъезжаем…
Во вторник он не пришел домой. Позвонил в два ночи:
– Я в дороге. Все сделаю и вернусь. Утром.
Утром позвонили: “Такой-то ваш муж?”.
Если бы только знать этого человека. Я не стану его жалеть.
Там был Бизон. С ним был Бизон и еще кто-то.
– Я еду. Бизон, иди к черту! – смех. – Все сделаю и вернусь. Утром.
Бизон и еще кто-то…
Когда все заканчивается, Крот отвозит меня домой.
– Урну заберу в пятницу. Спи давай.
Запираю дверь. Снимаю платье, туфли. Подхожу к шкафу, начинаю выбирать костюм. Наконец беру черный однобортный. К нему белую рубашку, он купил ее прошлым летом. Галстук не нужен, к черту его. Ботинки велики, я остаюсь босиком. Иду в другую комнату, где на столе лежат его вещи. Отыскиваю обрывок бумаги с телефоном. Снимаю трубку, набираю номер.
– Слушаю, – отвечает мужской голос.
– Бизон?
СЕМЬЯ
Хрусть. Хрусть. Хрусть.
Это мой дед качается на стуле.
Хрусть.
Дед набит вредными привычками, как Винни-Пух – опилками, и одна из них – раскачивание на стульях. Сегодняшний стул ветхий и непрочный, вот-вот у него подломятся ножки.
Хрусть.
Тогда дед упадет на пол. Если я успею досчитать до тридцати, прежде чем он упадет, мне кто-нибудь позвонит.
Хрусть.
Только не директриса и не начальник охраны.
Хрусть.
Пусть позвонит кто-нибудь хороший.
Дед замечает, что я на него смотрю, и поднимает голову.
Раз.
– Как сметана? – спрашивает он.
Четыре.
– Какая сметана? – говорю я.
Пять.
– Которую я купил. В круглой коробочке.
Девять.
– Не знаю, не пробовала.
Одиннадцать.
Дед опускает голову.
Хрусть. Тринадцать.
– А та сметана? – снова спрашивает дед.
Шестнадцать.
– Какая сметана?
Семнадцать. Хрусть.
– Которая была до этого.
Двадцать. Хрусть.
– Не знаю.
Двадцать один. Хрусть.
– Она была в такой же круглой коробочке.
Сегодня дед настойчив. Двадцать четыре. Хрусть.
– Не помню.
Двадцать шесть.
– Но по-моему – не очень.
Дед удовлетворенно кивает и закрывает глаза. Двадцать девять. Хрусть.
Тридцать. Хрясь! Бух! Кряк!
Я протягиваю деду руку, чтобы помочь подняться, но в это время верещит телефон. Я хватаю трубку.
– Начальник охраны вас беспокоит.
Это нечестно! Я ведь просила: ни начальника охраны, ни директрисы. Но, может, это какой-нибудь другой начальник охраны, получше?
– Почему опять хулиганите?
Нет, это тот самый.
– Это не я. Я уже объясняла – это мой дед. Он старый, больной человек, не понимает, что делает.
– Перестаньте наговаривать на старика. Телефонистка подтвердила, что голос был: а – молодой, бэ – женский. Следовательно, ложный вызов сделали вы.
– А я вам говорю, что не я. Дед работал на эстраде, пародировал голоса. Он и ваш может…
– Завтра в девять утра ко мне. Проведу с вами воспитательную работу, заодно заплатите штраф. Отбой.
Что-то надо разломать. Можно кофемолку, она все равно не работает. Пока я ломаю кофемолку, дед на полу поет. Выкидываю кофемолку в мусорное ведро и беру деда за руку. Он выдыхается, дает взвалить себя на спину и отнести в кровать. Я пытаюсь уложить его, но он крепко держит меня за плечи. У него мокрые щеки. Он шепчет:
– Прости меня.
Я осторожно давлю ладонями ему на грудь, чтобы он наконец лег. Он поддается. Я кладу рядом с ним на подушку полысевшего плюшевого Винни-Пуха, тушу свет и закрываю дверь. Спокойной ночи, родные.
СНЕЖНАЯ СОБАКА
На стекле помадой написано: “Сырков дурак”. Идет дождь, по карнизу стучат капли. Открываю окно, высовываю голову на улицу и глубоко вдыхаю.
Скрипит кровать, я поворачиваюсь. Сырков трет лицо и потягивается.
– Башка трещит. Ты как?
– Нормально, – говорю я.
– Чай будешь?
Он встает, надевает шорты и выходит из комнаты. Шаркает по коридору, хлопает дверью, включает воду. Я начинаю одеваться.
Вчера вечером играла группа “Скалка”. Полина пела про человека в цветных трусах, который упал с шестого этажа – и “дело швах!” На басу был Сырков, на ударных Иваныч, на гитаре носатый Неврубель.
В перерыве я зашла в гримерку.
– Как жизнь? – спросил хмурый Сырков. Он уже выпил и хотел спать.
– Леночка пришла, – икнул откуда-то из угла Неврубель.
Иваныч кивнул мне и накрыл Неврубеля курткой.
– Она своего Рыбака ищет, – сказала Полина, разглядывая себя в зеркале.
Я сунула руки в карманы и спросила:
– Ну и где он?
– А я знаю? – Полина подкрасила губы. – Нужен он мне.
– Он уже уехал, – сказал Иваныч.
– А, – сказала я.
Неврубель смотрел на меня из-под куртки.
– Поехали с нами, – предложил Иваныч. – Пивка попьем.
Дома никто не ждал, и я согласилась. Сначала пили у Неврубеля, потом перебрались курить к Сыркову. Понемногу все разошлись, остались я и Сырков.
– У меня только одна кровать, – сказал он и снял свитер.
“Ну и пусть”, – подумала я.
Громко свистит чайник. Иду на кухню и снимаю его с плиты. Из ванной выходит Сырков.
– Я заварю. Мыться пойдешь?
Моюсь и наблюдаю за двумя деловитыми тараканами. Тараканы бегают по желтой кафельной стене и шевелят усами.
Выключаю воду, трогаю полотенце и решаю, что высохну и так. Потом иду пить чай.
Сырков сидит, скрючившись на табуретке. Он худой и незагорелый. В общем, ничего. Но с ним не интересно.
– Тебе сколько лет? – спрашивает Сырков.
– Восемнадцать.
– А я думал – двадцать.
Он берет со стола маленький пакет.
– Держи. Тут еще осталось. Покуришь как-нибудь. Бери, бери!
Сырков перегибается через стол и сует пакет в карман моей рубашки.
– Я тебя провожу до метро. Мне молока надо купить.
Мы выходим на улицу. Дождь кончился. На асфальте валяются толстые дождевые червяки.
– Терпеть не могу! – Сырков аккуратно через них переступает. – Что им в земле не сидится? Обязательно надо на дорожку выползти.
У входа в метро Сырков спрашивает мой телефон, я говорю, и он повторяет.
– Запомнил. Я позвоню. Ну пока! – Он целует меня куда-то в ухо и идет к магазину “Продукты”.
Я подхожу к своему дому и еще от гаражей замечаю машину Рыбака. Она стоит у моего подъезда.
Однажды зимой мы катались по какому-то полю за кольцевой. Колесо попало в яму, мы чуть не перевернулись. Час пытались вытолкнуть машину, а потом залезли в салон греться. Пришли два мужика в тулупах и с большой собакой, стучали по крыше, но мы не вышли.
Мы смотрели на собаку.
Собака была белая, только нос и глаза черные. Сидела на снегу и молчала.
ШУРКА И ПАШТЕТ
– Шурка, слышь, это самое…
– Что тебе?
– Это Сундук тебя приложил?
– Еще чего! В футбол играла, пацан один локтем задел.
– Рыбаков, Трофимова! Опять болтаете?
Елена Григорьевна нависла над Шуркиной партой.
– Ох, Трофимова, Трофимова. Ты же девочка! Посмотри на себя: под глазом фингал, на штанах заплатки.
Шурка шмыгнула носом. Ну фингал. Ну заплатки. Заплатки, между прочим, брат ставил. Неплохо вышло, она так аккуратно не смогла бы.
– Ох, Трофимова!..
Елена Григорьевна покачала головой и повернулась вокруг своей оси, проверяя, все ли в порядке. Все было в порядке. Дети сидели тихо.
– Начинаем делать домашнее задание. Продленка не только для стояния на голове, но и для работы. Открыли учебники и тетради!
Учительница вернулась за свой стол и раскрыла детектив на сто сорок третьей странице. На сто шестьдесят первой странице Елена Григорьевна услышала шепот.
– “Б” как даст по морде “А” – и убежала. Во как маленькое “З” подняло задницу!
– Трофимова! Ты что там делаешь?
– Домашнее задание.
– Встань у стены и подумай, как нормальные дети делают домашнее задание.
Шурка прислонилась спиной к желтой стене и начала языком пересчитывать зубы.
За окном стемнело, понемногу подтягивались родители. Детей оставалось все меньше.
Рыбаков помахал Шурке и вышел вслед за отцом.
– Ох, Трофимова, опять ты последняя осталась.
Елена Григорьевна поставила на стол свою сумочку, порылась в ней и выудила черную коробочку. Послышалось тихое пение. Елена Григорьевна разрисовывала свои веки.
– Вот что, Трофимова. Чтобы тебе не скучать. Садись. Задание легкое: придумай и напиши три слова с буквой “И”. А то у тебя уже две двойки.
Елена Григорьевна закончила с веками и приступила к губам. Поводила по ним помадой, поджала, вытянула вперед, пошевелила вправо-влево, опять поджала…
“Когда же кончится эта школа? – думала Шурка, глядя на Елену Григорьевну. – Так и сдохнешь, не погуляв”.
Дверь открылась, и появился засыпанный снегом Паштет.
– Шурка, собирайся!
Елена Григорьевна хмуро посмотрела на трофимовского брата, кинула в сумку помаду и тени, достала из-под стола высокие сапоги и только тогда вспомнила про задание. Шурка уже держалась за ручку двери.
– Трофимова! Написала?
– Да, Елена Григорьевна. Дубина, дураки, чурбаки.
– Пусть за мной хоть какая-нибудь бабушка приходит! Бабушки всегда рано забирают своих детей.
– У нас нет бабушек.
– Нет, есть! Бабушка Куриловна!
– Марья Кирилловна – не бабушка, а начальник жэка. Понятно?
– Ага… Слушай, по пятницам нам всегда дают соленый огурец, а ты говоришь – мне его вредно есть. Так вот, если ты хочешь, чтобы я его не ела, забери меня пораньше.
Паштет остановился, снял Шурку с плеч и посадил в сугроб.
– Да не мог я раньше! Поняла?
– Не ори. Поняла. Опять подружился с Машей?
Паштет устало махнул рукой.
– Да. Наверное, до двадцать третьего, пока тренировки не начались.
Он вынул сестру из сугроба, отряхнул и взял за руку.
– Пойдем.
Они пошли вдоль стадиона к магазину, от магазина по дорожке мимо детского сада к ледяной горке.
– Не замерзла?
– Не-а.
– Прокатимся?
Паштет сел на лед, посадил на колени Шурку. Оттолкнулся ногами, и они поехали вниз. В самом конце их закрутило, и они завалились, хохоча, набок.
– Ну и чего ты на меня сердился, когда любишь?
Паштет посмотрел на Шурку и фыркнул.
– Поднимайся, любимая сестра!
– Ты меня на плечах повезешь?
– Повезу, повезу. Держись!
– Ух, я сегодня так устала!
– Чего это ты устала?
– Всю перемену простояла у мужского туалета. Сундука ждала, чтобы стукнуть.
– Дождалась?
– Ага! Два раза стукнула. Все равно делать на переменке нечего.
– А на продленке что делала?
– Мы в снегопаде кувыркались.
– Здорово! А я весь день с Лехой по городу мотался.
– Зачем?
– Много будешь знать, скоро состаришься. Хочешь мандаринов?
– Хочу!
При входе в магазин Паштету пришлось присесть – с Шуркой на плечах он в дверь не проходил. Они взяли полкило мандаринов и так же, с приседаниями, вышли на улицу.
У гаражей Паштет почти скинул Шурку на землю, она даже пятки отбила.
– Давай отсюда! Ключ есть?
Шурка растерянно кивнула.
– Трофимов! – сказал кто-то, а потом вышел еще один.
Шурка отбежала, спряталась за дерево, потом, подвывая, бегом вернулась обратно, прыгнула кому-то на спину и стала его душить. Ее стряхнули в снег, и она крикнула “Дурак!”, а потом еще “Падла!”.
– Чего орешь? Все в порядке.
Паштет поставил ее на ноги. Двое куда-то делись. Шурка постояла, моргая глазами.
– Я сейчас.
– Ты куда?
Шурка обошла кругом и вынула из сугроба пакет.
– Держи мандарины.
Дома Паштет долго рассматривал себя в зеркале. Кровь уже не текла, зато нос распух и посинел.
– Шур, скажи честно, страшная рожа?
– Нет. – сказала Шурка и, подумав, добавила: – Потому что я тебя люблю.
– Ладно, пойдем есть.
Шурка села чистить картошку. Паштет резал ее и кидал на сковородку.
– Когда мама приезжает?
Паштет посмотрел на календарь.
– Двенадцать дней осталось.
– Это недолго, да?
– Меньше двух недель.
– Здорово… Телефон! Возьмешь?
– Да… Привет, Лех… Я сегодня так попал… По-твоему, ничего – я с Шуркой был… Да, ты меня правильно понял…
Паштет повесил трубку и сказал телефону “идиот”.
– Хватит картошки-то?
– Что? Хватит, не чисть больше.
– К Машке не пойдешь?
– Нет.
– Из-за носа? Зря. Женщины любят, когда мужики дерутся.
– Не суйся не в свое дело.
Паштет выключил плиту и поставил сковородку на стол. Достал вилки, одну дал Шурке, другую взял себе. Разделил картошку на две части. Шурка быстро съела свою долю и, довольная, облокотилась на стол, подперев голову руками.
– Дома всегда хорошо, даже когда плохо.
– Ага, – кивнул Паштет. – Хочешь мою картошку доесть?
– Давай.
Она доела картошку, а заодно весь сыр. Паштет удивленно смотрел на сестру.
– Куда в тебя столько влезает?
Шурка спокойно дожевала последний кусок сыра.
– Влезает, а потом вылезает. Мандарины будем есть?
Паштет засмеялся и поставил перед ней тарелку.
– Оставь парочку на завтра.
В десять пошли спать. Шурка забралась в кровать, Паштет потушил свет и лег на раскладушку. По потолку бегали светлые полосы от фар проезжающих по улице машин. Там, на улице, медленно падал снег и лаяли редкие собаки. До весны осталось три месяца.
– Шур! А, Шур?
– Чего?
– Знаешь, кто первым перелетел Ла-Манш?