Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2004
День, как год
Джек приехал в Пермь волонтером – помогать ремонтировать Музей политических репрессий. Но ни до какого Музея не доехал, потому что у него наступило свое.
Коридорная гостиницы уже знала эту западную важность, особую. У русских важность сердитая, кажется, что у несчастного проблемы с кишечником. А у Джека важность летучая, с улыбкой и с вопросом в глазах: ну как вы, как вы тут без меня обходились?
Через час он подхватился, нахлобучил на голову свою берсальеру и спросил с приятным акцентом:
– Могу я поужинать где-нибудь тут?
– Да лучше дальше гостиницы никуда не ходите, – устало сказала дежурная. – Буфеты работают.
Но разве потомок ковбоев стерпит такое топтание на одном месте? Он подумал: центр – он и в Перми центр, не может быть, чтобы рядом с четырехзвездным отелем кишели приключения. Ведь не Гарлем здесь какой-нибудь!
Через час он резко изменил свое мнение, но до этого…
Джек побродил по Компросу, полюбовался подсветкой ЦУМа, зашел в пару забегаловок. Все это время за ним следила пара здоровяков. Они ждали, когда Джек забредет в достаточно темное место, потому что они думали: это лох. А есть такой закон, что лох в конце концов всегда забредает в темное место.
– Он, сука, может в эту гребаную зеркалку зайти! – тревожно говорил один.
– Да, – вторил другой.
Он не любил работать возле зеркального киоска. И не только потому, что там было светло, как днем. В зеркальных стенах все удваивалось – они показывали, что ребята делали с людьми, и говорили: это разбой.
Эти два крепких парня были режиссеры, сценаристы, актеры, оформители и продюсеры своих ночных работ. Любили кайфовать, рассуждая: по их сценариям жертвы становятся умнее, зорче, осторожнее. Ну, конечно, жизнь идет, подрастают новые лохи, работы впереди – не продохнуть! А то, что от их действий солнце каждый раз чуть-чуть тусклее светит, и атомы слабеют и меньше тянутся друг к другу, и в разных участках мира уже кисель… Но эти два тела вообще все по-другому чувствуют: переживают, что с каждым днем все труднее воплощать свои сценарии (ведь все больше лохов покупает машины, и их уже не догнать).
И вот эта тройка – Джек и два здоровяка – дошла до Куйбышевского рынка, где щупальца теней протянулись с подспудными намеками. Джек почему-то остановился. Потом он говорил следователю, что раздумывал, в каком киоске купить сувениры для родителей.
Следователь в больничной палате спрашивал терпеливо:
– Какой может быть сувенир в двенадцать ночи?
Джек неуверенно сверкал рубиновым, залитым кровью глазом:
– Было одиннадцать еще вроде.
Подошли к нему два крепыша и показали два ножа. А во рту у Джека – такой вкус, будто он лизнул эти лезвия. И в то же время эти лезвия блестели сонно, говоря: никуда не денешься, все отдашь.
У Джека руки сразу стали холодными и легкими, он сорвал с головы драгоценную берсальеру, выбежал из пиджака. Тот, кто главнее, показал ему скупым жестом, чтобы не суетился, а его подручный быстро обследовал карманы брюк. Джек увидел у него ухо Будды с огромной мочкой. Помощник достал банковские карточки. И Джек только краем сознания сказал карточкам: “Прощайте”. Дальше из кармана выплыл паспорт.
И нашего американца вдруг понесло:
– Я приехал помогать. Музей политических репрессий. Чтобы не было политическое насилие.
Это возмутило двух атлетов. Как это так? Выламывается из роли жертвы. Разговаривает! И они применили насилие простое: по-продюсерски быстро стали ударами вгонять Джека в русло роли. Ожог, тупой звук, онемение, металлический вкус во рту…
Джек увидел две луны, и в тот же миг его треснул по затылку тротуар. Внутри Джек был по-прежнему бойкий, но тело его плачевно не соответствовало: расплющенные губы не двигались, и звук получался только: бэ-э-э. И только уши еще исполняли свой долг. Какая-то женщина кричала в сотовый телефон:
– Весь в крови! Без сознания!
О, радость! О, прекрасный визгливый крик! О, русские женщины! О, Россия!
Сколько он ждал амбуланс – не знает, может, даже терял сознание.
Когда в очередной раз выгреб оттуда, куда упорно уплывал, Джек обнаружил, что лежит на каталке в каком-то сарае, который, как он потом выяснил, русские зовут “приемным покоем”. К нему подошел измученный человек в халате и закричал:
– Срочно на рентген, а то звездец!
Джек понял, что он не в сериале “Скорая помощь”, где цветущий красавец Клуни целомудренно торопит медсестру: “Скорее, мы его теряем!”
Тут же прилетел на колесиках рентген. И Джек заговорил:
– Пятнадцать тысяч долларов – моя страховка туриста. Дайте спутниковый телефон, я буду говорить с Америкой. Мои родители будут все платить.
– Сейчас, – кивнул усталый врач и, не говоря худого слова, что-то с хрустом повернул в грудной клетке Джека.
Джек слабо взвыл – он не знал, что хирург пользуется его шоковым состоянием, чтобы вправить два бедных его ребра.
Прибежала медсестра:
– Да-да, это иностранец. В милиции говорят – паспорт Джека Брайена подбросили к их дверям.
– Это я, да! – восторженно застонал наш волонтер.
– Бандюки-то испугались, что иностранец, – злорадно сказала красотка-медсестра. – Сразу подкинули документ. Вот что значит – Америка!
– В отдельную палату! – приказал врач.
Джека повезли. Привезли его в другой сарай, и он был счастлив.
В это время его родители покупали билет в Россию, а из госпиталя Бурденко, из Москвы, выехала “скорая помощь”. Именно с этой больницей у Джека был заключен договор. И вот наступил страховой случай.
Эта оранжевая машина, почти двухэтажная, рванула из Москвы прямо в центр нашего мира – в Пермь. Инопланетным апельсином она летела по разбитым дорогам России спасать американца. Кто там вздумал обидеть представителя свободной страны?!
За эти двадцать часов, пока спасительная машина летела, вспыхивая синими глазами мигалок, Джеку влили через разноцветные трубочки много чего очень дорогого и очень целебного. Именно поэтому Джек уже с утра бодро ковылял по корпусу и направо-налево предлагал свою помощь. Он хватался за каталки, блестя баклажанными синяками и желая быть полезным. Этим он всех достал, всех: они пугались, что вот с таким распухшим ушитым лицом, с рубиновым глазом американец упадет – и потом поднимай его, такого бычка! Джек удивлялся, но не мог угомониться.
Вот Джек бросился к каталке, чтобы помочь трепетной медсестре дорулить больного в палату из операционной. Но, пошатнувшись от внезапного головокружения, он схватился за ветхую простыню. Она полусползает, обнажая мускулистую грудь и забинтованный живот. И владелец всего этого лежит с сияющими глазами оттого, что живой. И уши Будды, с длинными мочками, тоже топорщатся от счастья. Тут глаза грабителя споткнулись, и он зажмурился, услышав знакомую фразу:
– Я приехал волонтером – помогать в Россию.
Прооперированный бросил землистую руку на глаза. “Мамочка! – думал он пополам с матом. – Зачем мы после этого американа полезли еще на одного? Кто бы знал, что этот падла со стволом! А может, американец меня пожалеет? Да, дождешься от них, они без жалости Ирак вон разбомбили”.
И откуда тут взялся этот оперативник еще! Он подскочил и сразу понял все. “Ну, сейчас поработаем!” Пузырящаяся бодрость его так приподняла, словно не было бессонной ночи. Он мягко оттеснил Джека к стенке и напористо начал:
– Вы узнали его? Вижу, что вы его узнали!
У Джека уже утвердительно синяки задвигались на лице. Но в это время оперативник, по-братски подвинувшись к нему, добавил:
– Ох, долго мы за ним охотились! Теперь я на нем отосплюсь!
Джек не знал, какой смысл у этого выражения – “отоспаться на ком-то”. Он заподозрил что-то насильственно-гомосексуальное, поэтому привел синяки в прежнее, нейтральное положение. Но оперативник (недаром его называли в отделе Пиявкой) уже знал, что не отстанет от того, кто лежит сейчас на каталке.
Недавно этот оперативник нашел убийцу, который был во всероссийском розыске девять лет. Информатор намекнул: на одной блатхате появился этот выродок. Наш Пиявка приехал с командой, все осмотрели – на месте только хозяева, а на полу лежат какие-то бомжоиды. Он от отчаянья антресоль выпотрошил, но только стаю моли спугнул. Уже вышли и сели в машину, и тут Пиявка вспомнил ориентировку, что невысокого роста этот преступник и за годы скитаний уже усох… Точно, он лежит там, в одной из вонючих куч тряпья! Пиявка вернулся и стал разрывать ту, которая была на самом видном месте. И дорылся до маленькой скорченной фигурки Карельца (он же Карельшиков Вэ И, он же Верещагин Пэ Дэ)…
Но вернемся к Джеку. “Скорая помощь” прилетела очень скоро из Москвы – точно через двадцать часов. “Мои деньги! – ужаснулся пермский спаситель Джека, завтравмой. – Они сейчас увезут мои деньги!” И как начал хамить своим столичным коллегам! Но это уже не имело никакого значения, хотя, впрочем, послужило завязкой длинного разговора.
– Какой хам этот заведующий отделением, – говорил врач “скорой”, мотая длинными львиными складками лица. – Можно здесь покурить?
– Давайте выйдем в предбанник, – сказал секьюрити, пока Джек собирал свои вещи в номере гостиницы, то и дело выскакивая в коридор, чтобы обнять кого ни попадя (ему казалось, что не все еще понимают, как это хорошо, что он остался живой).
– Как же этот заведующий с беззащитными больными разговаривает? – продолжал московский врач.
– Да-да, мне стыдно за нашу Пермь, – продолжил формально охранник, в обязанности которого входило быть приятным для постояльцев.
У врача постепенно в лице стало проступать благородство, как у человека, который долго скрывал свое дворянство и вот дождался времен, когда его не нужно скрывать.
– Мне уже под пятьдесят, и вроде ни к чему эти броски: тысяча километров туда, тысяча обратно. Мне сколько раз предлагали пойти на повышение.
Охранник вопросительно посмотрел.
– А зачем мне это? Здесь я сам за себя отвечаю. Людей вытаскиваю с того света – словно протяну руку и вытащу.
– Ого! – сказал охранник.
– А у нас в родне – я подсчитал – сейчас двадцать шесть врачей и один даже академик. Угадайте с трех раз – к кому я никогда не поведу своего внука?
Наш охранник сделал вид, что закашлялся.
– Да к этому академику! – торжествующе выкрикнул врач. – К своему двоюродному братцу! Никакой у него практики: все конгрессы да разъезды по разным странам.
Наш охранник и сам не понял, что случилось. Вроде ни одного красивого женского тела не промелькнуло поблизости, а он почувствовал бодрость и что-то вроде счастья. Он тоже захотел рассказать интересную историю, чтобы развлечь хорошего человека с львиными складками лица. Как в армии офицер сошел с ума и выстрелил в него из гранатомета, а он в это время нагнулся СПРОСИТЬ У МИШИ, и выстрел ушел в лес, и потом узнали, что там никого тоже не убил. “Первые пять минут я любил всех, даже этого идиота,” – хотел начать почему-то с конца наш работник охранной фирмы “Омега”, но выскочил Джек с уложенной дорожной сумкой и забинтованной головой. Казалось, что за те десять минут, пока он отсутствовал, синяки на лице уже слегка выцвели, побеждаемые непрестанной радостью.
– Поперли, брателлы! – громко и весело употребил Джек новые для него слова.
Оранжевая “скорая помощь”, похожая на раскормленный утюг инопланетный, взревела ему навстречу. Шофер убрал руку с клаксона и по-холостому перегазовал.
И покатили в столицу, распирая “скорую” каждый своей радостью: этим прилично заплатят, а Джек жив и весел.
Вдруг что-то кольнуло Джека, и он подумал, что это от тряской дороги. Но это он вспомнил, как познакомился в больничном коридоре с одной пациенткой – предложил ей сумку с минералкой поднести от киоска до палаты. Она по акценту поняла, что он иностранец:
– Вы из Америки? А меня в Америке негр-наркоман бейсбольной битой приложил. Он хотел мой кошелек, а я не отдавала. Там было триста долларов.
– Надо было отдавать! – закричал Джек. – Такой в Нью-Йорке как бы уговор: ты отдаешь, что у тебя в карманах, и тебя не бьют.
– Как же отдать! Ведь это были мои единственные триста долларов. До сих пор помню широкую улыбку этого негра и его великолепные белые зубы. Он еще захохотал от удивления, что я не отдаю, перед тем как ударить.
– А я все отдал здесь, в Пермь, – сказал Джек. – Но меня все равно били.
Дама вздернула вверх короткие пружинистые ручки:
– Если б я знала, что полиция все вернет мне! Если б я знала, я бы без возражений эти доллары отдала. В полиции мне вернули всю сумму. Там офицер – выходец из России по имени Вася – расспросил про мою пенсию, поразился, когда я перевела ее в доллары. Он все забыл о своей бывшей родине! И поверили мне на слово, и выплатили из каких-то специальных фондов, только попросили, чтобы я им из России – потом – прислала справку о доходах.
Тут спутниковый телефон резко оборвал воспоминания Джека. Это звонили уже из Москвы его родители.
Жизнь Макса
Вы когда-нибудь пробовали его баклажаны? В теплице Макса вырастают не баклажаны, а аэростаты! Бывало, придешь к нему, чтобы помочь картошку копать… Да, впрочем, один раз только пришли, потому что у его Глафиры ноги разболелись. Так вот, пес Новобранец сначала приглядывается ко всем, а потом как начнет лапами землю рыть, только клубни летят!
А после этого Макс и выставляет синенькие в своем особенном маринаде. То есть сначала он каждый баклажан разрезает вдоль, начиняет луком, чесноком, морковью и перцем, потом зашивает и заливает чем-то, что держит в тайне. Самогон он тоже наливает щедро, при этом предупреждает:
– Шестнадцатый стакан не пей!
И только портит разнеженный вечер что? Голодный вой соседской овчарки. Макс участкового уже вызывал, а тот посоветовал, страшно сопя после самогона и фирменных баклажанов:
– Вы ее отравите, эту овчарку!
– Пробовали, – жаловалась Глафира. – Подсунули миску с кашей и ядом, так неопохмеленная соседка подхватила ее и понесла к себе в дом – с трудом вырвали. А если б мы не успели?!
Тон сопения лейтенанта изменился в том смысле, что плохо, конечно, вас жалко, а ведь пришлось бы засадить хороших людей, у которых такой атомный самогон, и отлично, что успели вырвать у соседей отравленную пищу, за это надо бы и тост.
В день рождения Макса, 29 июня, Глафира вернулась поздно, с легким сизым налетом лица. Отдышалась.
– Собрание было долгое. – По губам бегал трепет оправдания. – Парторг задержал еще, все про митинг протеста напоминал, не успела тебе подарок купить.
– Коммунизм тебе дороже мужа? – закатил глаза Макс.
– Что ты, что ты! Завтра обязательно сделаю подарок.
– Сделай мне подарок – не делай революцию!
– А вот этого я тебе обещать не могу. Посмотри, как власть унизила народ.
– Власть унизила народ – зае…ла прямо в рот. – Часто ему было нестерпимо наблюдать мертвые призраки слов, поэтому так беспощадно он свернул шею разговору.
И пошел кормить собаку. Молодой Новобранец весь засветился навстречу ему глазами (с коричневыми шерстяными очками вокруг), но не бросился с заискивающей любовью – дай, мол, покушать, – а весь вытянулся в струнку и только что честь не отдал.
Макс ухватил его за ухо и сказал:
– Вольно!
Поставил перед ним бадейку.
Полтора года назад Макс вернулся пьяный, ночью. И вдруг остановился, и перед ним появилась дверь в виде проблемы: запертая изнутри на защелку. Ну он находился в это время в другом мире, где проблемы решаются легким движением пальца и где снег не холодит, а греет. Поэтому Макс решил: под яблонькой в снегу так тепло, полежу немного, а потом на остроумии попрошусь домой… Очнулся в пять утра. Оказывается, огромный лохматый Новобранец распластался сверху и грел командира всем телом. Макс только одну почку отморозил, а так все в порядке. Да какое там в порядке! Сильно горевал: пришлось совсем бросить пить. Только гостям наливал – вот и вся радость.
Сестра ему все браслеты совала гематитовые:
– Носи на той руке, где почка. – И двигала милосердными морщинами во все лицо. – Гематит – это такой минерал, от всего исцеляет. Понимаешь, там создаются суперслабые биополя, они взаимодействуют…
Старость подсушивала ее бережно, в щадящем режиме. Яркие глаза пульсировали в такт убеждающим словам, поэтому чудесные браслеты имели необыкновенный успех.
Гематит, конечно, его почкам не помог, но зато помог Глафире – сестра дала двенадцать тысяч, заработанных на браслетах, на суперновое лекарство. И оно сохранило жене ногу. Так что спасибо всем, кто покупал у сестры!
Горыновна вдруг сказала:
– Поживу немного у вас. Скучно мне одной.
Тогда он звал ее просто тещей. Макс ответил ей:
– А хрен ли тут, тещечка, думать. Конечно, переезжай.
А она, как переехала, так сразу стала каждый день пол мыть. Грибок вот-вот от сырости заведется. А из этого дома – уже никуда. Его и еще два деревянных дома не снесли, они как в клетке – в окружении многоэтажек. Музейный хуторок такой: с печами, с огородами.
Вот как-то входит Макс из гаража – ковырялся под “Москвичом”, – а теща снова возит шваброй. Он говорит ей:
– Опять ты тут сырость разводишь.
И хотел пройти руки помыть. Да получил мокрой шваброй по затылку. Тут телохранитель бывший как взыграл в нем! Фуяк ей по челюсти! Он еще успел руку перенаправить, и удар получился по касательной, так только – вся голова заплыла, потому что теща, с этого момента уже Горыновна, улетела и об стену затылком. Он подумал, что это все – десять там или двадцать лет тюрьмы… Свобода, где ты?
Сейчас поднимут всю биографию, и прокурор, м…звон, скажет: “Подсудимый применил профессиональные навыки и искалечил…”
Эх, Вадька, покойник дорогой! Ты один бы меня понял и сказал за полбанкой: проклятье тем инструкторам, которые вбивают такие рефлексы!
А Горыновна вдруг как вскочит! У Макса в груди сбавило, и он закурил: живем, больше пятерки не дадут! Теща же к телефону, как к другому, любимому зятю, бросилась:
– Убивают! Приезжайте по адресу…
Макс собрал маленькую торбочку (сигареты, хлеб, сало-мыло, зубная паста), деньги, пятьсот рублей, засунул под стельку. Мельком он, конечно, пожалел Горыновну и ругал себя, правда, не долго: впереди лагерь маячил, но все-таки, наверное, года на три всего, поскольку Горыновна “скорую” не вызвала. Но менты ей посоветуют снять побои. А вот и они, борзые гонцы судьбы.
В отделении Макс себя уговаривал: спасибо отделу “Гамма”, многому меня научили, даже лягушек и змей поел в свое время, в лагере на девяносто процентов выживу! Считалось: если самолет, который перевозит председателя правительства, разобьется, и вдруг они окажутся в лесу или пустыне, так начальник должен все это время получать пищу.
Дознаватель посадил его на шаткий стул, чтобы седой плотный дознаваемый чувствовал себя неуверенно. Макс подумал: я вас умоляю, не надо больше фокусов, все это детский сад. Но ничего этого он не озвучил, потому что чувствовал: хрупкость жизни сильно возросла.
– Рассказывайте, – вдруг хитро сказал капитан, который на самом деле обязан был задавать конкретные вопросы: что, где, когда?
– Она первая начала, меня грязной шваброй по голове, и я сам не знаю, как я ее…
– Кого – ее?
– Тещу.
– Тещу? – Капитан переглянулся с другим дознавателем. – Нехорошо.
Однако тон уже не был осуждающим. В глазах обоих дознавателей читалась зависть: у нас есть тещи, но мы их дрессировать не смеем…
Капитан скороговоркой прочитал лекцию об отношении к женщинам…
– Сеструхам, мамухам и марухам!
Это выкрикнул еще один дознаваемый, которого, оказывается, уже давно ввели, и он смиренно ждал, когда освободится давно известный ему расшатанный стул. По бокам могучего тела его трепыхались полуоторванные рукава, и он напоминал подбитого Змея Горыныча.
– Я по нужде хочу! – вдруг закричал подбитый Змей Горыныч.
– Не выйдет! Ты убегал уже по березе из туалета со второго этажа!
– Но мы же сейчас на третьем!
– Да ты нас за дураков считаешь!
– Нет, нет! (Да, считаю, звучало в пышущем взгляде).
– Береза за это время подросла! – чуть ли не хором выкрикнули дознаватели.
Но Змей Горыныч не унывал. Во всем его облике, могуче-молодцеватом, читалось: ничего, береза еще подрастет – сбегу с четвертого!
– Можете идти, – сказал капитан Максу, пряча во взоре вот такое высказывание: “У всех … в наличии тещи, и часто так хочется… Ох, так вмазать! Но поскольку… то делегируем хотя бы свою благодарность”.
Макса понесло по коридору, по лестнице, мимо дежурного на входе, мимо своего дома и лохматого Новобранца. Пес, недоумевая, бухнул вслед: непорядок! Хозяин должен приходить домой!
А он бежал на автобазу, мотор радости работал и нес, успевай только ноги переставлять! Это ведь счастье – внизу земля, вверху белая ночь, а он в этом промежутке летит! Раз в жизни подвезло! Слышишь, тюрьмища? Хрен тебе с бугра!
Никогда Максу не везло. Так любил в детстве футбол – себя не помнил! А попал после армии в министерскую охрану. Особенно тяжело, когда встреча с трудящимися. Ведь для тебя каждый из них – это не трудящийся, а возможный сумасшедший или маньяк.
Он поработал в этой системе пять лет. И понял, что может остаться и без ума, и без здоровья. Договорился с Вадькой Пахомычевым: давай начнем пить и будем пить до победного конца, пока не уволят. И пили, и выпрыгивали с воплями то с третьего, то с пятого этажа (чтобы прослыть хулиганами). Наконец их уволили. Правда, Вадька вскоре умер с перепою. А Макс тоже не мог выйти из пике сам – каждый день меньше стакана не выпивал. Но его остановил инфаркт – через двадцать лет. После этого он пил строго только раз в неделю (и то лишь до отмороженной почки).
За эти двадцать лет успел пожить на Кубани, попасть там под чернобыльский “черный дождь”, который сжег всю растительность, это бы ладно, да вот первая жена сразу заболела и умерла. Тогда Макс думал: зачем я такой здоровый, что переломил атом, а не умер вместе с ней? Хотел горевать до конца жизни, но не получалось: здоровье не давало, тянуло в разные стороны.
Да и женщины не давали горевать. При взгляде на седовласого громилистого мужика, похожего на какого-то хмурого актера, они сразу прикипали к месту и мечтали: так бы и слушала до конца жизни этот пробирающий бас!
В 1996 году поехал в гости к сестре в Пермь. И моментально женился на ее соседке Глафире. Жена была не очень здоровая, и хотелось хоть ее спасти. Такую глупую, еще и коммунистку железобетонную. В общем, все у него собралось в одни руки для счастья! Плюс ее высшее образование. Макс никогда ей это не говорил, но думал: “Мне бы твое образование, я бы давно замминистра был”.
И тут такое невезение: теща – кержачка твердокаменная.
На автобазе Валя, сияя глазами и ногами, сказала:
– Ты что – с такой торбочкой малюсенькой в рейс? Я сбегаю в киоск, что-нибудь куплю.
– Я сам по дороге куплю.
Охранник по-мужски значительно кашлянул в кулак и осенил его одобрительным взглядом. Макс потянулся за журналом техухода – посмотреть, что там слесаря начудесили, а Валя зашептала: бывший муж позавчера приходил, принес сыну мороженку, а Васька и так лежит с ангиной – перекупался в Каме.
Макс поделился своим:
– А я, представляешь, сам не знаю как вышло, теще навесил справа, полночи в ментовке пробыл.
Обоим стало легче, но не до конца. Валя по молодости лет думала, что нужно что-то еще, чтобы стало до конца легче, и поэтому тихо спрашивала:
– Ну когда же ты придешь?
– После рейса отосплюсь и приду. Коль, – попросил он охранника, – часов в девять позвони ко мне домой и скажи, что я в рейсе.
– Догадываюсь, – сказал Коля. – Я тоже недавно с тещей поругался.
На лице у Коли мелькнуло выражение неоцененного Шерлока Холмса: прозябаю здесь, а мог бы такие дела раскрывать!
Эта автобаза – давно уже “ООО “Аретуза” (шоферы тут же переделали в “Рейтузы”), но Макс по привычке про себя числил ее автобазой.
К вечеру он уже мчался среди тайги, с опасением его со всех сторон разглядывающей: что ты везешь в своей большой прямоугольной коробке? Не вредное ли для моих елей и тварей? На всякий случай приму меры.
Забарахлил мотор. Макс остановился. Развел дымный костерок, чтобы отгонять гнус. Два часа ремонтировал, устал, решил ночевать.
Хотел еще порыбачить, копнул, чтобы червей добыть, а снизу женское золотое лицо уставилось на него, словно вопрошая: “Ну что, зятек, думал удрать от меня, отдохнуть?” Он отпрыгнул, всего обметало потом: так вот кто у меня мотор-то сломал! Покурил. Никотиновое блаженство догнало и вернуло здравый смысл: это же та самая Золотая Баба, о которой кричат в пермских газетах и на экранах! Ищут они ее, видите ли, тысячу лет, а она тут под руку лезет, зараза! Прикинул: сколько можно жить на эти деньги, если бы он эту золотую куклу реализовал и его бы не грохнули? Получилось много жизней. Все равно столько не проживу! Может, голову золотую ножовкой – того? Но все больше и больше становится на тещу похожа… вот что жутко.
– Гнус, хоть ты не пой своих страшных песен! – закричал он взвешенному в воздухе киселю насекомых.
А она смотрела на него желтыми навыпучку глазами, похожими на блестящие спины жуков, и беззвучно говорила: отрой меня всю, вырой, зря меня, что ли, тащили финно-угорские предки твои от самого древнего Рима.
Нет, хрен тебе, тещечка, глумливо подумал Макс и быстро-быстро зарыл ее в перегнивший торф. Долго топтался сверху, сразу улетела мечта порыбачить с дремотой. Погнал машину, умоляя неведомые силы, чтобы не оживляли Золотую Бабу, а то как погонится, как даст золотой шваброй – и башка пополам!
Макс вернулся из рейса, а жена оказалась в больнице. Правая нога еще у нее держалась, а левая опять отказывалась ступать по этой жизни. Поэтому Макс даже не прилег, а стал выгонять “Москвича” из гаража, шепча: ни церковь, ни коммунизм что-то не помогают моей Глафире.
Новобранец почему-то хватал его за штанину, неразборчиво что-то ворча. Макс подумал: наскучался, я в рейсе, хозяйка в больнице, а тещу, слава Богу, в уме за свою не держит. “Четыреста двенадцатый” упрямился, фыркал, пока Макс на него не прикрикнул:
– Совесть у тебя есть? В рейсе у меня было приключение, да еще ты тут! Ну-ка живо заводись, ведро с болтами!
Тот обиделся, но поехал, а пес басовито ругался Максу вслед: вернись, земля сырая, я тут такое чувствую, что словами сказать не могу!
“Четыреста двенадцатый” злорадно заглох на подъеме от дома к дороге. Макс пошел за инструментом к багажнику, только хотел его открыть – машина вкрадчиво скользнула по мокрой земле. Фуяк – прижат к дереву! Потихоньку попытался вытащить себя, но эта железная тварь подалась еще на сантиметр. Ну, конечно, тут сразу захотелось кашлянуть! Сдержался, вспотел – от любого движения может раздавить.
Он спросил про себя кого-то: можно? И осторожно подвигал глазами. Оказалось – можно. С дикой завистью посмотрел на дождевого червяка, который свободно и даже размашисто полз по своим делам.
Свист!
Человек с прекрасным пузом идет, родной! И с каким-то тоже словно пузцом на лице! Принц!
– Мужик! – прошептал Макс. – Мужик!
Свист замер.
– Подложи кирпич под заднее колесо.
Максу показалось, что от его шепота полдерева глубоко отпечаталось на спине.
Пока мужик летал на бреющем над землей – искал кирпичи и вбивал под задние колеса, Макс старался не дышать. Потом по сантиметру стал сдвигать онемевшее тело влево. Трещала одежда, трубило сердце: вдруг могучий спаситель исчез? Напоследок что-то лопнуло, полилось по спине, и Макс вывалился и упал.
Оказывается, мужик никуда не исчезал: наклонился громадным ангелом, насколько позволял живот, и вопросительно смотрел.
– Только не трогай меня! – взмолился Макс.
Он ждал прихода боли. Их учили: если появилась боль, значит, все в порядке, не парализован. И вот боль пришла доброй вестью. Макс издал крик и пошевелил конечностями. Можно вставать, принял он решение.
Перевернулся на живот, встал на четвереньки.
– Посмотри, что у меня на спине, – попросил он.
– Наверное, сильно за тебя молятся, – сказал Матвей (оказывается, Макс успел спросить, как его зовут). – Простая царапина. Глубокая, но кровь уже свернулась. Ну что, я пошел?
– Постой! – Макс встал, оперся о дерево. – Матвей, ты понял, что без тебя мне был бы звездец?
– Понял, – сказал ангел, колыхнул вторым подбородком и пошел по своим делам.
Макс думал: “За тещу меня придавило или за табельщицу Валю, злодейку, которая смотрит так, что не обойдешь? Наверно, не за тещу: за нее меня Золотой Бабой жахнули. Надо делать выводы.
Да, крепко за меня взялись”.