Предисловие Валерия Краснопольского
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2004
Всезнающий читатель, прочитав заглавие этой публикации, скорее всего не поверит своим глазам. Михаил Жванецкий – верлибрист? Может, еще скажете, что он поэт? Жванецкий пишет вроде бы доступным языком, правда, умея “высекать” из него философские парадоксы. И читает оригинально, не как все. И народу это нравится. Конечно, мало кто читал его произведения с листа, в основном, воспринимали на слух. Книг его не достанешь, да и зачем читать, если слушать приятней и смешней?
Давайте все же прочтем, попытаемся выяснить, как пишет этот автор. И убедимся, что верлибр Жванецкого – это не парадокс. Споры о верлибре, особенно русском, не утихают среди теоретиков до сих пор. Потому что верлибр неуловим, как ветер, трудно изучаем и мало понятен читателям, привыкшим к ритму, рифме, строфе. У Михаила Жванецкого есть свой неповторимый ритм, его прозу отличают высокая смысловая нагрузка на каждое слово, ритмическая законченность каждой фразы, тонкое чувство интонационных периодов строки, без которых истинный верлибр невозможен. Постоянно балансируя на грани поэзии и ритмической прозы, умело владея формой, Жванецкий в критические моменты виртуозно уходит от банальных логических и ритмических ходов. Нельзя сказать, что всего этого не было в многочисленных примерах русского верлибра, особенно в переводах поэтов-классиков, переносивших на нашу почву стихи европейских поэтов, где верлибр очень популярен. Но немногие из этих переводов стали явлением русской поэзии. Уж слишком тяжелы были верлибры для восприятия читателей, привыкших к легкости русского стиха, изяществу рифм и размеров, богатству интонаций. Поэтому верлибр так и остался в арсенале поэтов, стремящихся к изысканности и модерности, а не к широкой аудитории читателей.
Феномен Михаила Жванецкого показал, что у верлибра в России большой потенциал, он может быть понятен большинству, востребован многими, нужны только талант и умение донести свое произведение до слушателя и читателя. Отдадим должное автору ниже приведенных верлибров – он в этом преуспел. Мы печатаем их в авторской редакции, не меняя строфику.
А в заключение хочется отметить, что верлибры Жванецкого выросли не на пустом месте. Достаточно вспомнить хотя бы Даниила Хармса. Вот один из его верлибров “Страшная смерть”:
Однажды один человек, чувствуя голод,
сидел за столом и ел котлеты,
А рядом стояла его супруга и все говорила
о том, что в котлетах мало свинины.
Однако он ел, и ел, и ел, и ел, и ел, покуда
не почувствовал где-то в желудке
смертельную тяжесть.
Тогда, отодвинув коварную пищу,
он задрожал и заплакал.
В кармане его золотые часы перестали тикать.
Волосы вдруг у него посветлели, взор прояснился,
Уши его упали на пол,
как осенью падают с тополя желтые листья,
И он скоропостижно умер.
На наш взгляд, он весьма близок по духу верлибрам Михаила Жванецкого, отмечающего в марте свое семидесятилетие.
Валерий КРАСНОПОЛЬСКИЙ
ЛЕНИНГРАД. 1978
Не жить с тобой, хоть видеть тебя.
Холодный май. Дожди. Несчастья.
Запреты. Преданные женщины. Робкие цветы.
Белое небо, лужи, озера, лужи, улицы насквозь,
солнце вдоль улиц. Люди поперек. Магазины поперек.
Несчастья. Запреты. Дворцы. Древние кинотеатры.
Обложное небо.
Водка. Маленькие мальчики пьяные.
Маленькие девочки пьяные.
Грибы в шапке у синего, у лилового.
Черешня у приезжих в руках.
И во ртах. У приезжих.
Клубника. Во ртах. В посылках.
Черешня. Груши. Хурма. Цветы.
У приезжих в руках и на прилавках мясо мороженое.
Слезы. Несчастья. Запреты.
Темень в царских окнах.
Четыре светлых окна на дом.
В Дачном. В Купчино. В Ульянке.
Гаснет последнее в одиннадцать тридцать.
А белое небо.
И слезы. И несчастья. И запреты.
И сладкий воздух на Обводном.
И тракторы на мосту от Кировского.
Интеллигенция тихая-тихая.
Поддерживающая в несчастье. В запретах.
Уходим. Улетаем.
“Южнее, западнее”. Уходим.
И балет.
Балет танцует от стен, от домов, от белого неба,
от ансамбля и площадей.
От капителей и портиков.
Тающий балет.
Машины, приближающиеся по мокрому.
И проезжающие. В другие места.
От запретов. От несчастий. От обложного неба.
От черешни в зубах у приезжих.
От влипающего в душу неба.
От влипающего в душу моря.
От влипающих в душу асфальтовых улиц и площадей.
От того, что лежит под ногами, и ноги в слезах.
У всех.
Мое несчастье. Мои запреты. Мой слух.
Мои бьющие отсветом мокрые камни.
Уехал — приехал.
Понял — не понял.
Не лезет в маленькую душу целый город.
Не лезет!
Слезы мои. Несчастья. Запреты.
Глухие, как дальний поезд.
Целуй меня. Несчастье мое.
Целуй меня за то, что не могу покинуть тебя.
И чахну в твоих объятиях.
От кашля. От водки.
От туберкулезной любви. От выпученных глаз…
Целуй меня…
Я дохну…
Целуй… Это долго.
МОЛИТВА
Умоляю тебя, оставь их.
Пусть их не тронет.
Каждый день с ними дорог мне.
Недостоин я просить.
Если разрушаешь мое здоровье – пощади их.
Мне страшно за себя только их глазами.
С ними в мою душу входит покой.
Дни становятся ясными, смех простым, остальное – посторонним.
Пощади их.
Они тебя несут в себе.
Все человечное – твое.
Не твое – все ложь.
Чего во мне и моих товарищах…
Ибо ищем выгоду после слов.
Всем дай их.
Сними ненависть мою. Не святая она. Не пойму от чего.
Я не должен ненавидеть того, кто смотрит не моими глазами.
Выдержки дай мне.
И сдержанности.
Избавь от желания нравиться.
Так мало людей нравится мне, и я беспокоюсь.
Дай понять, за что наказываешь людей.
Почему их так много.
Избавь от мщения.
Дай покой ночью.
И оставь мне их.
Ты наказал меня ленью, от которой смрадно разлагается нутро.
Жадностью, от чего непослушны руки.
И слабостью.
И сомнениями.
И недовольством.
И пороком.
И выделением дурного в человеке.
Разве снимаю грех, перенося его на бумагу?
Дай понять, что делаю.
Дай силы принять оценку.
Если кому-то нравится предмет несдержанности – речи мои,
есть ли тут радость мне?
Дни летят…
Дни летят…
Гонишь меня.
Суди сам.
Верю в легкость, с которой…
Верю в облегчение.
Коль суждено еще побыть среди живых –
Дай выдержать новость и оценить.
Помоги пройти посредине, по интуиции, внушенной тобой.
Оставь их со мной.
СМЕРКАЛОСЬ
А тут товарищ пришел без кола без двора, без денег, без семьи и без одежды.
– Ты так ничего и не достиг, – сказал он мне. – Берись за что-нибудь серьезное. Возьмем меня…
Его брать не хотелось… Кого угодно.
– Тогда возьмем тебя…
Взяли меня и выпили… И обсудили мои дела, мои несчастья, моих детей, мою жену, мой дом – просто потому, что они были.
Хотели перейти к нему.
Не перешли…. Он не представил предмета обсуждения…
Снова приступили к моим делам.
Пошли в кафе, продолжили.
К нам подсели… За нас платили.
Мы обсудили только половину моих дел.
Мешали. Целовали. Вспыхивали.
Спрашивали:
– Кто это?
Я говорил:
- Мой друг.
Я был весь в блестках от животиков.
– Так нельзя, – сказал он, очищая мое лицо от блесток. – Создай хоть что-нибудь серьезное… Ты гибнешь…
Я ему поверил. Он все прошел… Три дня я пил. Поссорился с женой. Тошнило… Сел за стол и написал: “Смеркалось…”
Потом валялся… Потом пил. Потом валокардин… Потом рассол…. Потом отраву одной тетки с ведрами, потом был мануальщик с нехорошими руками, мял тело серое…
От “смеркалось” у меня мутилось, колебалось, и тошнилось, и рвалось… Другого начала так и не придумал… Смеркалось… Темнело… Розовело… Валялось…
Когда интригами не мыслишь и никого не отравил – не убивал старух от пуза веером из автомата, не давил мужчин бульдозером, не пuсал сверху на толпу, не занимался сексом в людном месте – пустая жизнь, ни вспомнить, ни продать.
Конечно, хочется не только выступать, но и руководить, и быть деловым, и строить, и производить, и обучать, лечить.
Но я-то, к сожалению, умею лишь одно.
И, к счастью, это делаю.
Другого нет.
И страдаешь.
И переживаешь.
И тянешься и учишься, а не умеешь.
И сколько раз я начинал серьезный труд.
Я выводил “смеркалось” и ждал слов.
Они не приходили.
Или “однажды голубым воскресным утром” – и снова ждал.
Уже дошел до стука в дверь.
То есть “однажды утром вдруг постучали”.
Долго возился со словом “вдруг”. Если стучат, конечно, “вдруг”.
Я уже доходил до фразы “знойное лето сменилось дождливой осенью” и ждал, что подскажет этот необычный оборот.
Кроме продолжения: “Дождливая осень наконец сменилась снежной зимой, прохожие скользили на работу синим утром. А на работе все замерзло.
Только рассвело – давай смеркаться… То есть смеркалось весь день. Стало опасно… Федор взял разводной ключ и вышел на улицу”.
Это уже опасно. Когда выходит Федор, всегда опасно. Даже когда он не выходит, а просто берет разводной ключ. Сколько он этим ключом натворил…
После его ключа не работают кран, телевизор, жена, сосед.
Федор сел в тюрьму. Ключ перешел к сыну.
Федор сидит, я сижу. Ждем продолжения.
Смеркалось, мать его… По-прежнему… Нет, светало… Да, светало. Снежная зима сменилась холодной ветреной весной. А Федор все сидит… И правильно.
Принесли баланду – выпил.
Картошки вытряс в рот.
Сидит. Ждет, что будет дальше…
И я жду… Ему хуже, он в тюрьме.
Пора освобождать…
Слова все не идут. Сюжета нет…
А он сидит…
Как я подумаю, что ему еще сидеть и ждать меня…
А я валяюсь на диване, жую, пью кофе, жду вдохновения – а он сидит.
Ну его к черту.
Я так народу перебью невинного…
И эти тоже застыли в поцелуе в саду весной, когда смеркалось…
Потом стемнело, уже светает, уже теплеет, а они стоят…
Я даже в их положение не хочу входить.
Столько суток в поцелуе – это ж потом не видеть, не хотеть, не целовать всю жизнь всех женщин… А тут родители жены приехали… Да нет… Ко мне… Мы тут собрались за столом. А те стоят… А тот сидит. А автор пьет…
Не лезь в чужие судьбы… Пусть сюжетом им будет жизнь. И даст ее им женщина… Они сейчас и пишут и рожают…
Опять смеркалось – хотя я уже и в этом не уверен… Не смеркалось, а реальный день клонился к вечеру, и солнышко сияло, и море синее, и крики отдыхающих, и все сияет празднично, а я пишу “смеркалось” и тяжелею от натуги… Ну что дальше… Ну… Вперед, кобыла… Ей от вечного “смеркалось” тоже тошно… И Федора бы надо выпустить и тех двоих.
И ни черта… Ну пусть стоят… А тот сидит… А этот спит…
Может, приснится берег… Ночь… Туман… Маяк… Весло… Багор и женщина, укутанная в шаль. Милиция, патруль, мужчина схвачен, юноша в кустах, и на песке предмет, что утром будет найден студентом Гришей… Отчего он и скончается… Вот от чего?..
Опять смеркалось…
ОН НЕ ЗНАЛ
Он ничего не знал.
Он не знал, что такое плохо.
Не знал, что такое хорошо.
Он что-то помнил.
А отец и мать уже умерли.
Ему не повторяли.
Ему не повторяли.
Что нельзя чужое назвать своим.
Не знал, кто у него был в роду.
Совершенно не знал истории своей и своих.
Гордился чем-то
Не знал – чем.
Ибо то, чем гордился, нельзя было показать.
Ничего не мог спеть.
Не знал слов.
Хлопал, когда все хлопали.
Чувствовал, что нравится.
Не мог объяснить.
Не мог объяснить.
Так как никто не спрашивал…
Не то что поступить, а рассказать, что такое честно, не мог.
Не знал – что есть нечестно.
А что есть нечестно?
Нельзя лишь то, за что сажают.
Но сажают не каждый день и не каждого.
Бывает, долго не сажают, значит, можно.
А что есть воровство?
Ну да, ну догадывался, что влезть в чужой дом, со звоном сломав…
Но тоже конкретно не предупреждали.
Просто догадывался, что посадят, побьют.
Сам бы побил.
Но со склада.
С работы.
Как не понести.
Ну что же – бабушка?
Ну что же – бабушка?
Кто ж ей поверит?
Плохо, мол.
Что ж плохо-то?
Сама-то еле дышит, еле ходит.
В церковку – послушать ложь.
Что в церкви ложь и бога нет – знал, а что такое правда – не знал.
То вроде все правда.
А то вроде вранье.
А может, правда все, чего не видел сам?
То, что видел, не сходилось с тем, что слышал.
Ну, значит, правда всюду, а здесь вот как-то местно… Может…
Не знал…
Неясная ворочалась злоба на то, что местно.
Лично.
Не сходилось.
Ну срывал злобу на ком-то.
Не знал стихов, книжек.
Так кое-что из песен, из передач.
Вся эрудиция – из “В мире животных” и “Клуба путешественников”.
Не знал родного языка, слово “нежный” не произнес ни разу в жизни.
Не знал, что плохо, что хорошо…
Дружба!
Да.
Дружба.
Заменяет все.
Ты меня уважаешь.
Горячие руки.
Колючие, вонючие поцелуи.
Пять, десять, сто, тысячу раз предавали, подвергшись
незначительному давлению, подчиняясь и раскалываясь мгновенно.
Да и что там было предавать!
Для чего так дружить?!
Постепенно потерял смысл дружбы.
Слова, поцелуи, копейки остались.
Остались копейки от дружбы.
Не знал новостей.
Газет, театров не знал.
Никто не приглашал.
Да и не слышал, чтоб кто-то рассказывал.
Не знал преданности.
Грязную постель и не называл любовью.
Слова “любовь” не знал.
Никогда им не пользовался.
И не слышал от других.
Только по телевизору.
Понимал, что окружающие состоят из мужиков и баб.
Живут вместе, чтоб хозяйство, детей.
Ругань всякая с ними.
Покупки.
Расходы…
Не знал и попроще.
Вкуса еды.
Не знал питья.
Лимонада.
Одежды.
Не знал интересной работы.
Самостоятельности.
Говорил: мне положено.
Что положено – не знал.
Что такое “решиться” – не понимал.
Как все, так и мы.
Он даже не знал, на что способен.
Что думает по какому-то поводу.
Ну не знал.
Никто же не спрашивал.
Когда в молодости разок ляпнул – погорел.
Сладкую ненависть, месть – не знал.
Враги там.
Когда они приезжали, вроде ничего люди.
Но ведь враги.
Замышляют.
Хотят отнять.
Хотят, чтоб стоял в очередях.
Чтоб не знал ничего, кроме водки, бабы, болей в почках, очередей…
А он и не знал ничего, кроме этого.
Я ЗАБИРАЮ КРИК ОБРАТНО
В моей записной книжке 66-го года, ноября: “Я не хочу быть стариком!!! Я не хочу быть стариком!!! Я не хочу быть стариком!!!” – три крика… Сегодня – июль 2003-го. И что с того, что не хотел?
Услышал бы меня Господь…
Он точно слышал.
Он просто понял, от какого идиота. Представляю!
Я бы не сел в автомобиль, я б сына не увидел, не посадил за стол сто человек.
Я б моря не увидел из своего окна.
Я бы прохладу летом не включил,
не знал компьютера
и не узнал свободы.
И не увидел проводы трех пареньков в Москве.
То главное, что видел в жизни.
Я не прочел бы Оруэлла, Ницше, Пруста.
Себя бы не прочел…
Что делать? За продолжение жизни мы платим старостью. За старость платим смертью…
Кто виноват, что все так дорого?
За право повидать, как взрослым станет сын, услышать, что он скажет, я должен был болеть, лечиться, кашлять.
Но я обязан был увидеть другую жизнь:
отели, яхты, переполненные магазины,
автомобили, лезущие друг на друга,
японский рыбный рынок, греческие острова, – как бы увидел, если бы не постарел?
Я много дал. Я дорого купил. Я заплатил годами, силой, остроумием.
Женщинами!
Красотою ранней смерти, столь любимой у нас в стране…
Я выбрал путь труднее.
Я старел, седел, ушел из ежедневного употребленья, из популярности.
Я отдал все, чтоб только посмотреть:
газеты, спонсоры, помады, памперсы, суд присяжных…
Пришел, увидел, посмотрел…
А этот вопль: “Я не хочу быть стариком?!”
Ну что же, стой в очередях советской власти, ищи еду, лекарство, отсиди за анекдот…
Ты был на минном поле. Проскочил, все позади.
…О, Господи, прости на самом деле, извини…
Я серьезно – прости!
Я забираю крик обратно.
Я прошу там, наверху, не обижаться. Дай мне обратно! Дай сюда!!!
Есть разница. Тогда я был специалистом. С той жизнью мы на равных. И кто кого когда имел…
Сейчас смотрю, пишу, перемещаюсь, но не лезу в жизнь.
Поглаживаю по головке тех идиотов, кричащих моим голосом: “Я не хочу быть стариком!”
Тс-с… успокойся. И не надо.