Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2004
До солидного доехали возраста, что говорить. И, как на жизнь оглянешься, чего только не наберется: и молодость, еще близкая революционным, буйным годам, и неспешный путь к зрелости, и печальные годы, и светлые. Если все вспомнить (кому лучше, чем вам самим), явятся и возлюбленные друзья, и критиканы-враги. Жизнь проживалась в литературе, в гуще ее, она дышала на журнал, а он был одним из созидателей ее. Сколько всего было-то! Не исчислить всех новинок, всех новорожденных вами авторов! Вполне можете в легком самодовольстве поглаживать себя по пузу.
Сегодня время ревизий, мода охаять всё и вся, но всякой дури вопреки скажем, что была у нас, однако, литература. Плохая? Была и такая. Хорошая? Много было хорошего. Разная. Ей и положено быть разной. Хорошо писали, хорошо думали. Умилялись, восторгались, плакали, страдали. Врали. Обманывались. Росли. Сами себя воспитывали, учили. Помнили про гамбургский счет. Сопротивлялись. Боролись. Как народ жил, так и литература двигалась с ним. Конечно, и долгов осталось у всех и перед народом, и перед литературой изрядно. Ну на то и жизнь большая.
Что теперь ревизовать, кого вычеркивать, а кого возвеличивать? Все, кому положено, заняли свои места.
Хочется сказать вам сегодня, в ваш юбилей, что вы в хорошей форме, изжили свои проколы, какие были, набрались новых сил, отточили вкус, держитесь высоких критериев, доказываете свою преданность подлинной литературе, отбираете из потока лучшее. Заняли среди литературных журналов видное, заслуженное место.
Лично я, например, радуюсь и горжусь, что стал вашим автором, напечатал у вас за последние годы немало своих вещей. И как-то сроднился с редакцией. Чувствую себя у вас своим – для любого писателя это нужное и полезное чувство.
Из какой палаты?
Лежу как-то в своей Бакулевской больнице, в 119-й палате. Больных шестеро, двое тяжелых, лежачих, после операции, двое на подготовке. Весь день: утки, судна, лекарства, уколы, капельницы, врачи, сестры. Еда – в основном тушеная капуста, весь этаж пропах. Посетители ходят в шуршащих пластиковых голубых бахилах, носят яблоки, колбасу. Разговоры: про анализы, операции, кровь, мочу, запоры, поносы, реанимацию – тошно.
Как-то выхожу вечером в коридор к телевизору, слышу – надрывается какой-то заезжий баритон с оперной арией. Народ сидит, скучает, а мне вдруг так и ударило: Господи, есть театр, опера, какие-то еще люди на свете. Выйду, думаю, пойду в оперу.
Выхожу, в самом деле звоню кому-то из знакомых администраторов:
– Можешь сделать билет в оперу, в Большой?
– Сколько? На что именно?
– Мне один, честно. Хорошо б на “Кармен”. Только без долларов.
– Понял. Заметано. Перезвони через часок.
Звоню.
– Значит, так. “Кармен”. Десятого. Один билет. Может, пропуск. Пойдешь на шестнадцатый подъезд. Там встретят. Все о’кей.
Еду десятого. Заветный подъезд. Ковыляю больной ногой, с палкой по долгим ступенькам. Раздеваюсь, получаю билет в ложу бенуара. Иду, нахожу белую дверь. Сажусь. Театр. Сияние. Сижу, читаю программку. Театр гудит и дышит, оркестр настраивается. Хорошо.
Вдруг стучат в мою дверь. Встаю, чтобы открыть. Но уже сами входят – три шкафа, с плечами, при галстуках, меня теснят на место.
– Скажите, вы из палаты?
– Да, – говорю. – Из сто девятнадцатой. А что?
– А как ваша фамилия?
“Так, – думаю, – это кто же меня здесь откопал?” Называюсь.
– А позвольте ваш билетик?
Ребята из тех, что любят сами спрашивать, а не отвечать. Достаю билет, протягиваю.
– А что, скажите?
– Дело в том, – кивнул на зал главный глубокоуважаемый шкаф, – что сегодня Большой театр целиком снимает Торговая палата. Видите?
Я и без того уже видел нарядный народ в ложах, советских дам в прическах, облитых лаком, белые воротнички, шеи в жемчугах. Смотрю снова. Зал полон, тепло дышит снизу шанелью и косметикой. Среди плотного конфетти только вкраплены четыре-пять черноголовых японца (кто за доллары).
– А у вас не наш билетик. И вообще не сюда, а в одиннадцатую ложу, – и показывает на соседнюю ложу, где, действительно, пустует одно кресло.
– Извините, – говорю. И выбираюсь со своей ногой и палкой. Шкафы почтительно пропускают.
Перебираюсь, усаживаюсь. Еще глазею на респектабельных соседей, которые уже хрустят шоколадной фольгой. И – трам-та-там! – взрывается солдатская опера “Кармен”.