Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2003
Ковчег
СОЧИНЕНИЯ ЕЛЕНЫ ШВАРЦ. В 2 тт. СПб., “Пушкинский Фонд”, 2002.
В советское время выход двухтомника (вслед за однотомником) означал повышение писателя в чине – производство, положим, из генерал-майоров в генерал-лейтенанты. В наше время единой для всех табели о рангах со строгой системой субординации нет – и слава Богу. И все-таки выход в “Пушкинском Фонде” двухтомника Елены Шварц – событие значимое. И не только потому, что в руках у читателя наконец полный авторский свод поэта, все, что он после тридцати пяти лет работы счел достойным представить на суд публики.
И сам выход двухтомника, и то, что он сразу же был замечен СМИ, в том числе электронными, – знак успеха. А успех Шварц (я говорю об успехе за пределами круга поклонников ленинградской неофициальной поэзии, еще в начале восьмидесятых до отказа заполнявших зал на ее выступлениях в Клубе-81) замечателен тем, что совершенно не детерминирован литературными и социальными процессами последнего десятилетия, а, напротив, состоялся вопреки им. В комичной свалке “традиционалистов”, апеллирующих к советской интеллигентской поэтике (которая по недоразумению кажется им “классической”), и так называемых постмодернистов она одинаково чужда обеим спорящим сторонам. Комплекс идей, отразившийся в ее стихах, едва ли близок любителям Барта и Деррида, как, впрочем, и поклонникам Ивана Ильина или Исайи Берлина. Шварц – редкий и отрадный пример того, что собственно литературных талантов иногда оказывается достаточно для славы. Религиозная, интеллектуальная, философская составляющая поэзии Шварц ей – в этом смысле! – порою не подмога, а помеха. Во всяком случае, я знаю людей, не разделяющих того отношения к миру, которое лежит в основе поэзии Шварц, – и все же беззащитных перед ее стихами. Перед стихами семидесятых:
…Вот-вот цветы взойдут, алея,
На ребрах у ключиц, на голове.
Напишут в травнике – Elena arborea,
Во льдистой водится она Гиперборее,
Садах кирпичных, каменной траве.
Из глаз полезли темные гвоздики,
Я – куст из роз и незабудок сразу,
Как будто мне привил садовник дикий
Тяжелую цветочную проказу…
И перед строками из последних книг:
…Звезды, звезды – это только гвозди,
Вбитые из вечности в глазницы,
Четырехугольные, тупые,
Купленные в скобяной столице…
Что же нового открывает двухтомник в сравнении с однотомным собранием, выпущенным сравнительно недавно издательством “Инапресс”? Еще шире и многообразней кажется мир автора: в стихах Шварц упомянуто огромное количество предметов или явлений из абсолютно всех сфер бытия, от западной и восточной мистики и политической истории до ботаники и орнитологии. Петербург Достоевского (и современный Петербург) соседствует с Римом эпохи Августа, с Китаем Пу-сун-лина, со стигматами Франциска Ассизского, с хасидскими и дзен-буддистскими мотивами – и все эти миры проникают друг в друга и причудливо смешиваются. Но ощущения эклектики и перегруженности не возникает: создается впечатление, что поэт строит ковчег, на который грузит все – чистые и нечистые – явления бытия в строго отобранных, но бесконечно многообразных образцах.
Всех надо Ною накормить,
Всех, кого запер в сундуке –
В подвалах – тигров, в клетках – птиц,
Да и своих на чердаке.
На этот “сундук” с запертыми в нем тварями и вещами автор (и читатель) может смотреть свысока, с любопытством или умилением (“Какие куколки, / марионеточки! / Да были ли вы вправду, / деточки?”). А может и сам оказаться его обитателем. Масштабы мира и человека подвижны. Нет ничего априорно большого и априорно малого. Стремительные и мгновенные изменения масштабов и соотношений порождают тот особый юмор, которым проникнута поэзия Шварц и который так же органично присущ ей, как экуменистические идеи или дионисийское надрывное упоение. Китайский маг – сторож Семеныч-кривой угощает статуи драконов Ши-цзя на невской набережной пельменями из пельменной; святые трех религий живут в питерской коммуналке вместе с “проводницей Веркой”; Библия травестируется, пересказывается языком чуть ли не Маршака и Чуковского:
…Юдифь летает синей белкой
И орехи грызет и твердит: Олоферн, Олоферн…
В “Трудах и днях Лавинии” – одном из главных произведений Шварц – целая энциклопедия духовных сущностей, с которыми сталкивается одинокая человеческая душа, оказывается переведенной на язык детски конкретных и детски выразительных образов: почти загадочная Аббатиса, погоняющая солнце хворостинкой, – “старенькая такая старушка”, “чудище в башне”, ангел-волк, ангел-лев… И вот такое существо:
У нас в монастыре
Крещеный черт живет.
То Псалтырь читает,
То цепь свою грызет.
Но это провоцирующее простодушие не должно вводить в заблуждение: поэт не жертвует ни присущей ему сложностью самоощущения, ни высокой требовательностью к человеку. Его отношения с Богом – вечная влюбленная война, в которой не может быть победителя, вечная игра, вечная смена отношений:
…Ты как халат, тебя надели, Бог над
тобою и внутри,
Ты ломок, тонок, ты крошишься
фарфоровою чашкой. В ней
Просвечивает Бог, наверно – мне это все
видней, видней.
Он скорлупу твою земную проклевывает
на глазах,
Ты ходишь сгорбившись, еще бы – кто
на твоих сидит плечах…
В свое время Рильке, только побывав именно в России, смог написать стихи про Бога-соседа, томящегося бессонницей в пустой зале. Но почему-то как раз русской поэзии всегда не хватало этого ощущения непосредственного и интимного соприкосновения с абсолютным и вечным, когда понятия “высокого” и “низкого”, священного и профанного уже утрачивают смысл. Поэзия Шварц в известной степени восполняет это зияние.
Первый том собрания составляет лирика. При последовательном чтении видно, что в каждый период творчества поэта “простые”, лаконичные по структуре стихотворения чередуются с многоплановыми, изощренными по образному и интонационному строю, полифоничными. Рядом со “Старостью княгини Дашковой”(1967) – “Баллада, которую в конце схватывает паралич” (1969); рядом с “Распродажей библиотеки историка” (1974) – “Элегия на рентгеновский снимок моего черепа” (1973); рядом с удивительно тонкой “Вороной в монастыре” (1981) и таким же простым, но жестким, страшным стихотворением “Глухонемой и взрослый сын…” – “Неугомонный истукан” и “Память псалма”, рядом с пленительно-простодушным “Переездом” и “Девятисвечником”, этим шедевром примитивистской поэтики – “Детский сад через тридцать лет”.
Стихи девяностых годов и рубежа столетий во многом отличаются от прежних: в них меньше потрясающих сознание образных конструкций, великолепного озорства, свирепо-чувственных зрительных образов; зато интонация стала гораздо гибче и подвижнее, эмоциональный диапазон поэта расширился: оказалось, что Шварц доступны и усталая элегическая интонация (мотивированная неизбывным иссяканием “сил жизни”) – в таких стихотворениях, как “Последняя ночь” и “Заброшенная избушка”, и прямое выражение мучительной боли (“Sorrow”, “Никого, кроме Тебя…”), и спокойная стоическая мудрость, приходящая со зрелостью. Вот как может звучать сейчас ее голос:
…Я просыпалась, плавно прозревая.
Луна текла в задымленном окне.
“Земля товарная” и “далеко до рая”,
Шептал в висок мне кто-то, напевая:
И больше нам не стыть в ее огне.
Во второй том вошли крупные вещи. Среди них “маленькие поэмы” (один из любимых жанров Шварц, восходящий, по ее словам, к “Форели” Кузмина), “Кинфия”, “Труды и дни Лавинии”, “Арно Царт”, “Прерывистая повесть о коммунальной квартире”. При сравнении “масочных” вещей, таких, как знаменитая “Кинфия”, и “маленьких поэм”, написанных от первого лица (не менее знаменитая “Черная пасха”), видно, насколько лицо говорящего в первых однозначней и очевидней (как это ни парадоксально!), чем во вторых. Проще, следовательно, и язык, потому что в основе языковой работы Шварц – управление подвижной дистанцией между автором и так называемым “лирическим героем”. Поэтому, может быть, читать Шварц надо начинать с “Кинфии”, затем перейти к ранним маленьким поэмам, потом – к лирике из первого тома. Впрочем, путь к восприятию большого поэта у каждого читателя свой. А Шварц, без сомнения, – очень большой поэт.
Иван БЕЗЗЕМЕЛЬНЫЙ