Рубрику ведет Андрей БАЛДИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2003
Где кончится земля? где гордый Нил родится?
Константин Батюшков. “Странствователь и домосед”
1. В вопросе Батюшкова о конце земли слышится еще – когда она кончится? Является второе настроение: восторг Филалетова вопроса сопровождается некоторой досадою: когда же, наконец, она кончится? (Филалет – прожектер, странствователь, заявляющий о желании объять в путешествии земную сферу целиком). И даже ощущается безысходность. Никогда и нигде не кончится эта земля, более похожая на море.
Разумеется, легко теперь судить, зная о душевной болезни вологодского сидельца Батюшкова, о долгом его угасании посреди нескончаемой, во все стороны текущей северной земли. На таком фоне сама собой услышится безысходность, смысл вопроса раздвоится, он обретет тон эсхатологический, который не столь важен в отдельно взятом стихотворении, но показателен в контексте вечного заточения Батюшкова.
Странное дело: Вологда открыта, легка на подъем, наверное, даже добра, хотя не совсем верно говорить о доброте города (нет тут никакого города!), не нужно присваивать городу человеческие черты, но как-то получается само собою – да, пожалуй что добра.
И вдруг заточение! Плен и ссылка, и не одного только Батюшкова, но многих еще до него и после него особ. Впрочем, плен и ссылка – слова не очень подходящие. Скорее прятки.
При Иване III, в начале правления, когда будущее Москвы было смутно, в Вологде хранилась часть государевой казны.
Так же и в войну 1812 года: Москва вывезла сюда храмовые сокровища.
Еще об Иване III: в 1480 году он затворил здесь соперника в борьбе за трон Андрея Углицкого. Другая династия, ветвь древа, осталась во времени не развернута. И далее, с тем же монаршим акцентом: в 1487 году, после своего взятия Казани Иван III заключил в Вологде казанского царя с двумя женами. Сложное действие: Москва в лице восточного государя пленила, остановила иное время. Эта остановка сказалась на здешней нестойкой природе. До середины XIX века в самом центре города, в границах ныне исчезнувшего Детинца, стояло болото, именуемое Казанским. Сама река Вологда, сестра Волги, то есть влага, волглость, волхвование, потекла как будто медленнее, а малая речка Золотуха и вовсе почти остановилась, что привело к засорению ея и благоуханию несносному.
И сейчас парит и пахнет, но уток на себе несет.
Вот результат остановки времени и вод, следствие пряток, умаления, упаковки завоеванного мира, большего в меньший. Точно за пазуху, на полати заключили чужого царя. В безопасное – безвыходное? – место.
Было в крепости (нет тут никакой крепости!) еще одно болото, Репное. Здесь торговали репою.
2. Мы ищем в Вологде столицу и находим царские прятки.
Вологда своей историей – не настоящим – и даже не столько историей, сколько неким орнаментом, суммой закономерностей, рисунком во времени говорит о возможности устроения здесь будущей столицы. Настоящее с тем же постоянством говорит о невозможности такого устроения. Это занятный парадокс: перманентная, заведомо нереализуемая потенция. И вот что важно еще. России, как прежде того Руси, такой пункт, отмечающий пограничье возможности, был и остается необходим. Он говорил (говорит?) о сохранении движения, продолжении миссии, о дальнейшем развитии всего гиперборей-
ского христианского проекта. Отмена Вологды как столицы потенциальной, разворот на юг, возврат столичного пункта по меридиану, до того постоянно растущему, будет означать соответственно – провал миссии, неудачу проекта. Царские прятки в этом контексте видятся действием по собиранию сил и средств для следующего этапа экспедиции. Не город, но пакгауз на берегу, не кремль, но столичные закрома.
Для начала неплохо: столица должна иметь подпол, крипту, некий сокровенный пространственный ресурс. С этой точки зрения Вологда заданию соответствует. С другой стороны, мешает ее доброта. Доброта как-то сразу отменяет вопрос о возможности столицы в Вологде. Столица не может быть добра. А Вологда покойна, удерживает пленника по-матерински, не столько сторожит его, сколько прячет.
Вот и с Батюшковым та же история: он родился в Вологде, здесь жила мать его, и та же болезнь ее постигла – сон разума, тихое помешательство, игра в прятки с самой собою. Когда у поэта появились признаки болезни, друзья выхлопотали ему пенсию и спустя малое время препроводили в Вологду, к племяннику Гревенсу, чему он не сопротивлялся. Напротив, некоторое время Батюшков был как будто этому рад; в его поэзии явились мотивы анакреонтические. (Здесь появляется Домосед – Клит, брат Филалета; он дальним странствиям предпочитает отчий дом, сень малой родины: А я так дом хочу купить/ и в нем тихохонько с женою век прожить /Под сенью отчего Пената.)
Малая родина открыла поэту объятия, накормила, уложила, под голову поместила подушку и накрыла одеялом, подоткнув, чтобы не дуло, сбоку и под коленками.
Лоно, тюрьма изо всех наилучшая. Земля похожа на одеяло, она круглится незаметно, дыхание холмов спокойно. Купола церквей одутловаты, точно со сна; скажем, у Никольской в Заречье они просто необъятны, это какие-то монгольфьеры, газгольдеры, на белом кубе кожаные черные подушки.
3. Недавно в Архитектурном институте мои друзья готовили конкурсный проект “Город будущего”. Конкурс был организован японцами и газовыми магнатами мирового масштаба. (Газпром в их семье меньшой брат.) Газмены пожелали знать, что станет с миром спустя сто лет. Наши отвечали: мир переедет в Вологду, она станет идеальным городом будущего. Расчет был таков: через сто лет Россия выстроит из себя мост между Европой и Японией, по которому с быстротой молнии и весьма дешево будут доставляться товары. Коридор с названием “Сибстрим” пронижет страну, как игла, войдя в Санкт-Петербурге и выйдя во Владивостоке.
Коридор и будет супер-город, столица завтрашнего дня, столица-путь. Вологда станет на этом столичном пути одним из ключевых пунктов.
Вологда, говорили архитекторы, уже сейчас становится малой газовой столицей России: сюда с тюменской и ямало-ненецкой вахт возвращаются, здесь оседают наши газодобытчики и газовладельцы. Люди с деньгами, коих кошелек присоединен к огнеопасной трубе и потому постоянно полон, надут, как монгольфьер. Для города, для его будущего это несомненный плюс.
Здесь я влез в разговор. Этого мало для Вологды: здесь спрятано большее.
Вологда, ровесница Москвы, издавна представляла первопрестольной некую сакральную альтернативу. Начать со времен протоисторических: здесь исследователи полагают центр финской магии и волхвований, столицу Угры, необъятной приполярной территории. Этому вторят легенды о Синеусе, третьем из великих варяг, который вслед за Рюриком в Новгороде и Трувором в Изборске осел в Белоозере и тем замкнул северную столичную триаду. Точнее, тетраду: четыре стороны света варягам были открыты – север им был дан изначально, Труворов румб указывал на запад, Рюрик шел на юг, Синеус на восток.
Он был младшим, движение его оставило малый след, и даже не след, а слух – но каков слух! Легенду о нераспечатанной, точно сказочный сундук, будущей великой столице.
Что вам японцы, что вам горючий газ, пусть и сокровенный, подземный?
А планы Ивана Грозного о переносе Москвы в Вологду? Или того же Петра Великого – здесь он отсыпался после Азова, здесь же (нашел шарнир?) переводил с юга на северо-запад стрелки русского наступления, выхода в мир больший. А Северная Фиваида, заволжская столица святости, созвездие главнейших наших монастырей? А кружева и масло? А заговор Локкарта? Послы великих держав в 1918 году демонстративно покинули Москву и переехали в Вологду, недвусмысленно указав, где во времена великих потрясений должен находиться центр тяжести страны. Где прячется – все прячется! – истинная русская столица, под ледяным покровом по сей день неразличима.
Спор в институте закончился некоторым компромиссом: помещение Вологды на трассу Япония – Европа (на широту) было дополнено восстановлением историко-культурного меридиана, восходящего с юга на север маршрута, условно – Астрахань – Архангельск. На этой вертикали (на долготе) размещалось целое ожерелье древних столиц, состоявшихся и потенциальных. Вологда счастливым образом помещалась в перекрестие осей. Идеальное будущее ей было обеспечено.
Теперь, два месяца спустя, когда судьба нечаянным образом занесла нас в Вологду, стала ясна принципиальная ошибка того спора. Место сие не признает ни широты, ни долготы, ни тем более их перекрестия. Оно вовсе не знает карты или ждет новой карты, а пока строится округло. Вологда подчинена стереометрии не куба, но сферы.
4. На улице Предтеченской мы встретили трех дев, вооруженных топорами. А вот на перекрестке целое скопление амазонок в шароварах и ватниках – будто бы дворничихи, – в центре на корточках сидит в дорогом пальто предводительница, с размаху бьет в лед топором.
Лед был толст. Мы подошли поближе.
Проруби ведут к асфальту, в оный асфальт вделаны люки стальные, в них круглое отверстие, из него лезет трубка. Из трубки равномерно и редко пышет пар.
До весны далеко, с севера веет вакуум, пальцы сводит в карманах; перчатки забыты дома. Тетки бьют в лед топорами, торопят тепло. Отряд как будто исполняет обряд – языческий.
Власть пришельцев – всех, начиная от Синеуса, – здесь довольно условна: голос праматери-земли слишком силен. Батюшков для нее был уроженец, малое дитя и с тем же правом пришелец (брал Париж, Питер полагал своей второю родиной). В равной степени ему было здесь уютно и неуютно, край земли был неведомо где и прямо под ногами. Тело родины были плоть и пустота; ощущение внутреннего разрыва, внутренней границы как существенного предела становилось определяющим.
Если вам нужно ставить город на границе – вот эта граница. Город, на сокровенном краю удержавшийся, и будет (есть уже) наилучшая наша столица.
Так же и язык наш двоится: будто бы почвенный, исходный, исконный и одновременно проект, утопия. Батюшков участвовал в его строительстве, слагал мраморные квадры, хореи и ямбы и видел ясно, что возводимый дворец висит над пропастью.
5. Города здесь нет и в помине – к его названию мы еще вернемся, – есть накидка, селитьба, узор жилья. Одеяло Вологды тепло и тонко. Узор на нем заменяет конструкцию урбанистическую, ортогональный каркас пейзажа.
Узор подо все здесь подложен. Взять ту же речь. Акцент, иногда прямо слышимый, в котором оканье составляет лишь один из приемов построения речи, есть следствие той же тяги – к наведению узора. По говору, кстати, видно, что Вологда в самом деле полнится сейчас пришельцами с Урала, а также из Сибири: окончания фраз зачастую допеваются на восточный лад. Тетки ткут, вышивают фразу в воздухе, высоко взмахивая иголкою интонации. И собирается полотно, покров.
Речь, пройдя волной, ложится горизонтально, разделяя этажи мира. В верхнем девы машут топорами, снизу дышит чудище. Бранданов кит. Море близко – оно подходит снизу, потому земля незаметно подвижна.
На языке Вологды Синеус означает дядю с синими усами. Варяг не покорил ее, он здесь уснул, покрылся инеем, снежным (недвижно-водным) узором.
Метафора оборачивается материей: кристаллическою решеткой связанной морозом воды. Лед есть самоустроение, успокоение воды, а с нею и времени (все, что о воде, то и о времени). В этом контексте вязкий узор воды опережает, определяет заранее всякий рисунок, поверх него положенный. Здесь вовсе не нужны римские несущие ортогонали: вода задает модуль явный и опосредованный. На этом фоне кружева, коими у окна занята старуха (перед ней подушка с размеченным иголкой узором), составляются из единиц, ячеек времени. Кружево из времяпровождения делается времяустроением. Кружевница являет собою сущие человекочасы.
Деревянный дом ее влечет по морю времени. Мы ищем столицу как центр во времени, мы только-только вышли на берег этого моря. Определяем его пока поэтически, тогда как оно в высшей, превосходящей степени реально.
Дело только начинается, еще чудище подо льдом не покорено, кит спит.
Знаменитые вологодские кружева появились на свет недавно, в середине XIX века. (Тогда же, кстати, явилось и масло; вологжанин Верещагин – почти в рифму – увидел на парижской ярмарке масло с травяными и ореховыми добавками, воротился домой и закрутил дело, которое по сей день не остановилось.)
Кружева легли точно по заранее наведенному рисунку, одев по контуру вологодский “морской” берег. Отчасти это было заменой оригинала, притом не вполне адекватной: предприятие по производству кружев (мерных!) имело характер коммерческий. Стиль продукта был заведомо узнаваем, ему предшествовала многовековая традиция народной вышивки, которая изначально соответствовала исходному лекалу, узору медленной воды.
Желание орнамента сказывалось в иконописи. Здешние мастера как будто искали повода его навести, предпочитая многофигурные композиции, легко составляющиеся в полукружия и сферы. Лица святых оставлялись большей частью неотработанны. Грабарь отказывает вологодским иконописцам в оригинальности, другие эксперты ему вторят, определяя там и сям то новгородский, то ярославский, то устюжский след.
Оригинален был узор; тяга к нему была непреодолима.
Книжка Георгия Лукомского “Вологда в ее старине” (1914 год, выпущена прямо перед войной и потому подчеркнуто мирная, трижды вологодская) уже на титуле покрыта рукодельным шрифтовым узором.
6. Архитектурная экспертиза, привычная мерить все и вся прямыми углами и отрезками, отказывается принять модуль-узор всерьез, переводя большинство оригинальных здешних построек (особенно хороши деревянные жилые дома) в разряд фольклора, упражнения народного и потому анонимного. Между тем эти дома замечательны – те, что уцелели: мы насчитали в городе с десяток пожарищ, едва не на каждой улице в центре чернели обгорелые срубы.
В строении жилья заметен такой прием. Из тела дома изымается угол, в нем помещается резной балкон, образующий навес над входною дверью. Вся конструкция немедленно покрывается кружевами и в итоге производит впечатление уютное и ощутимо южное. Добавляем сюда широченный свес крыши, закругленный снизу античным “гуськом” – дом переезжает мысленно еще южнее.
Прямо в Грецию: автор исходной, образцовой постройки – Клит. Домосед г-на Батюшкова.
Еще немного, и нарисуется парадиз, вид золотого века. Вологда не верит, что она поместилась на севере, что над нею трещит приполярный мороз.
Нет. Лето или сон о лете, дома в шляпах и фуражках и кружевных накидках.
Таковы же и обитатели оных: статуи Фидия, спокойнее жителей трудно в России отыскать.
Осыпи и обломки того, что некогда было в Вологде, сохраняют обаяние, даруют благорасположение духа необыкновенное. Пологие к реке съезды; панорама у Архиерейского двора, хоть и искажена двумя мостами (один пешеходный), совершенно деревенская. Плавные повороты реки, малые по берегу дома и храмы. Только у домика Петра, где резная решетка делает прямой поворот и отчеркивает набережную от реки, возникает подобие города.
Дом голландского купца. Да, спал тут Петр, но стрелки движения всей страны вряд ли переводил, румбы путеуказующие в здешних краях отсутствуют. Все узор, кружевная сфера, насмешка над географией.
Также и Локкарт в компании послов вряд ли искал здесь столицы; скорее покоя. Вологда в восемнадцатом году, как и во все времена ранее, казалась наилучшим убежищем от хаоса и смуты, к тому же была равноудалена от Питера и Москвы и близка Ярославлю, где не без участия англичанина Савинков готовил мятеж.
Они играли в прятки, господа послы, – Вологда им успешно подыгрывала. Не хватало ей еще мятежа.
Очевидно отторжение резких жестов: Софийский собор исторгнут из круга Архиерейского двора на голый берег. Слишком велик и жесток в своих очертаниях. Своим гнездом не обзавелся, крепостью не оброс, хорошо еще, что достроили. Память об Иоанне Грозном; сеет вокруг себя снег и мороз.
7. Здесь появляется другая тема, по контрасту с женственной Вологдой подчеркнуто мужская. Проект Грозного с обустройством здесь столицы был именно таким вторжением, и неуспех его показателен.
Начиналось тихо. Отец Грозного Василий был в Вологде в 1528 году со второю женой Еленой Глинской, молился о чадородии, о наследнике, новочеловеке. Вымолил Ивана.
Спустя немного времени новый человек, царь, сюда явился. Как его назвать – уроженец? И да, и нет. Свой – пришелец. Знакомая пара. Построил деревянный дворец, с ним деревянную крепость, детинец. Новый город был назван Ассон, переназванный народом в Насон; прочитав это у Лукомского, я не поверил своим глазам: настолько странное имя, самый мужской род его не вяжется с Вологдой. Неувязка, двоение ощущались в замысле предприятия – Грозный строил столицу и одновременно собирался здесь спрятаться, скрыться от мира (Вологде ближе было второе). В итоге и эфемерный город, и царь, его с небес на землю совлекший, оказались в положении совершенно противоречивом. В сердце, в теле страны и на самом ее краю.
В те времена по Вологде шла граница – как будто морская. Здесь был “порт” Руси, сидели иноземные купцы. Отсюда видно было до самой Англии – кстати, первый русский посол в Англии был вологжанин. Здесь ведали о внешнем мире: купцы доходили до Китая. Но при этом место оставалось срединно, уравновешено-сонно.
В этом раздвоении Грозный начал строить вологодскую Софию, калькируя Успенский собор в московском Кремле. Возможно так, опосредованно, он намеревался вернуть Москве Новгород, уловив его сначала во внешние сети, сферу духовной гравитации.
Собор строили со всем тщанием, насухо, очень по-вологодски укутывая его, накрывая холстиной во всякую непогоду. Вологда вынашивала большое дитя. Но задание было слишком сложно, сеть нового пространства не была толком заплетена – не связана по сей день. Провал был неизбежен. Вот как описывает этот провал народная легенда: в соборе почти достроенном на голову царю упал кирпич.
Царь сбесился и уехал в Москву воевать со всеми и вся, двоить страну.
Новгород был покорен огнем и мечом, утоплен в крови. Вологда же осталась прежней, не вполне покоренною, финская загадка ее не была решена новым “варягом” Грозным, как до того легендарным Синеусом.
8. Новгород участвовал в рождении Вологды мужеским, отцовским образом. Теперь его присутствие обеспечено на северо-западе Спасо-Прилуцким монастырем. Образ самый характерный: воин и аскет – город, обведенный кольцом стен и за ними низко отчеркнутым горизонтом. Монастырь встает лицом к северу, к “берегу”, краю, берет на себя обязанность духовного защитника; Вологда за его спиной спит спокойно. Здесь становится ясна причина ее безмятежности.
Здесь похоронен скиталец, Филалет, Константин Батюшков.
9. Тема Северной Фиваиды, всего созвездия северных монастырей Заволжья, в контексте супружества Вологды и Прилук формообразующе важна. С ними картина делается полной: свет, “южный” вид Вологды, оттеняется и укрепляется пересыщенной тьмою келий (тьма здесь прочитывается как символ света большего, как сплочение времен, все-время). Возможно, встречным образом Вологда помогает окрестным аскетам уберечься от совершенного замыкания, герметической деструкции. Здесь видна взаимодополняющая пара киевских Антония и Феодосия, стоящих лицом к миру и от мира.
Вологда лечит от гордыни, болезни “царь-горы”. Старинная болезнь. Ее в свое время диагностировал Василий Великий: во время посещения Египта – где гордый Нил родится (см. эпиграф) – он объездил обители и остался разочарован увиденным. Крайнее уединение, распространенное в египетской земле, было им воспринято как своеобразная сердечная жадность, нежелание делиться духовными сокровищами.
Представляется, что этой болезни поддался Киев; от рождения она была свойственна Питеру, хотя трудно говорить о “пещере Питера” (Лавра не сумела пустить здесь настоящие корни), тьма здесь читается опосредованно, скорее как изнанка слепящего блеска. Города-гордецы – нет ли в этом сходстве слов подобия существенного?
Определенным образом замужняя Вологда выявляет их холостяцкую неполноту и в равной степени подчеркивает полноту Москвы, своей сестры и ровесницы.
Разумеется, Вологда – не столица и даже не игра в столицу, не учебник правильного города, каков Питер; она есть отказ от столичного усилия или сон, в котором можно увидеть столицу. Сон Москвы о лучшем, прежнем? никогдашнем, мифическом существовании. О покойной, несуетливой, небывалой Москве.
10. Напоминание противоречивое: в свете Вологды еще ясней видны московские болезни, пустоты и разрывы нынешней столичной ткани. Цифер-
блат ее (стрелки-улицы лезут во все стороны разом) необозрим, раздроблен, тотально рассечен. Пещер довольно; тьма под ногами рассеяна как будто сиянием метро, но на самом деле этим тварным светом только подчеркнута. Москва переполнена пустотою, она пульсирует в запредельном усилии соединить движение с неподвижностью. Колесо столицы крутится бесконечно, соблазняя антагонистов на проекты переноса столицы в новое, не столь топкое место.
Но противоречия Москвы плодотворны. У Кремля первая чертится граница, береговая линия “моря”, почти видимая в Вологде. В Москве родятся румбы: это свойство она сумела перенять у своих образцов. Ноль Москвы (вид в плане) есть стартовый пункт, начало координат. В этом контексте иные проекты метрополии, в первую очередь идеальный питерский чертеж, видятся именно проектами, проекциями Москвы на плоскость русского материка. Можно вспомнить о формуле, разводящей контрастно Россию с Европою: Европа – страна городов, помещение трехмерное, фабрика пространства. В Московии городов нет вовсе. Один город, или идея оного (что и есть столица), носится по волнам – суши. Или светит из-под них, как Китеж. То, что удерживается поверх волны, нигде и никак не город, скорее знак его, слово о городе. Удерживается творческим усилием – и распадается, когда кончаются силы, кончается земля.