Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2002
1. Вера в Бога, или Атрибут национальности
Одна из основных сегодняшних идейных установок, связанных с проблемой самоидентификации постсоветской России, – это полное и безоговорочное принятие православия государством и политиками как центральной несущей опоры, основной идеологической силы страны. Более того, как силы спасительной, силы, способной удержать страну от явно идущего распада. Однако у нынешних идеологов государственной необходимости православия Церковь воспринимается только как атрибут национальности, как идеологический инструмент, консолидирующий русский народ, но никаких собственно религиозных задач – приобщения к вере в Бога, к христианским ценностям – она может и не ставить. Вот что пишут два современных «державника», в работах которых доселе никогда не звучало религиозных тем, стало быть, и подход их не религиозный, а вполне политический: «Для миллионов русских, для подавляющей части жителей Российской Федерации только через приобщение к традиционному религиозному обряду предков возможно в нынешней ситуации приобщение к русскости. Сейчас реставрация, хотя бы частично, прежнего влияния Православной Церкви на образ жизни дает шанс на формирование нового русского национального самосознания, на возрождение российской идентичности»1. Случайна ли такая позиция?
Разумеется, политологи ориентируются на умонастроение значительной части нашего общества, поставленного перед вызовом глобализации, на который оно не может ответить, общества, уставшего от имперских тягот советского периода. Растерянному постсоветскому обывателю кажется, что спасителен только возврат в прошлое, когда не было советской власти, и с миром Россия вроде бы разговаривала на равных. Сама Церковь тоже поддерживает эту иллюзию, словно забыв, какой катастрофой был чревато это прошлое (Октябрь и гражданская война): «Не существует никакого старого, нового стиля, а существует православный стиль и неправославный. Людям нужно рассказать, что любая альтернатива между православием и псевдоправославными религиями невозможна. Строго говоря, именно из-за невоцерковленности общества произошла революция – чтобы увести народ от православного стиля жизни. Поэтому ничего не надо придумывать, а вернуться на круги своя. В идеале государству нужно вернуться на тот православный стиль, который сохраняется в церкви. По нему жила и должна жить Россия»2 .
Но именно Церковь не последнюю роль сыграла в крушении самодержавия. Во всяком случае не воспрепятствовала. Стоит вспомнить церковное движение к созыву Поместного Собора в начале ХХ в., а также избрание патриарха, которое так поразительно совпало с революцией и отречением царя. Интересно, что именно революционность и антигосударственность видел великий русский реформатор Столыпин в церковном движении. Он «решительно выступал как против созыва Собора, так и против восстановления патриаршества. Собор, по его словам, послужит оживлению политических и общественных страстей, кипевших в три последних ужасных года. Было очень трудно – после двух неудач – сделать Думу работоспособной, и теперь не стоило рисковать Собором, который правительство почти не сможет контролировать. Столыпин не сомневался, что Собор будет настроен недружелюбно по отношению к правительству и что восстановление патриаршества укрепит эту враждебность»3. Получается, что трагедия русского православия словно прошла у наших религиозных и политических деятелей мимо сознания, и чудится им, что стоит отказаться от контактов с Западом, от имперских амбиций, как сызнова засияет Россия. Но где тот (искомый в прошлом) светлый образ? Какая Россия имеется в виду? Московская Русь Ивана Грозного? Бориса Годунова? Смутного времени? Русь «тишайшего» Алексея Михайловича с бесконечными бунтами и расколом? Может, имперский период Петра Великого? И тут мы сталкиваемся с любопытной проблемой. Именно идея империи, утвердившаяся в России в петровскую эпоху, оказывается неприемлемой. Словно империя – это ругательное слово, словно не в Римской империи формировались базовые ценности современной европейской цивилизации, включая и христианство. Данте полагал империю спасением от противоречий и катастроф итальянского Возрождения4: «В условия исторической реальности XIV в. Данте виделась лишь одна возможность объединения раздираемой внутренними распрями Италии – признание всеми итальянскими областями и коммунами единой власти императора Священной римской империи. <…> У Цицерона («Об обязанностях») Данте почерпнул и столь необходимую для его концепции идею борьбы за империю»5. Недаром Г.П. Федотов называл Пушкина «певцом империи и свободы», сознательно совмещая эти два понятия. При этом понятно, что Федотов наблюдал становление советской империи и не к ней относил эти слова. Империи бывают разные, советская во многом была антиподом петровской. Империя может быть поработителем народов, илотизируя их, а может быть и их воспитателем, если установка империи на развитие.
Наиболее ярко выразил противопоставление русскости и православности идее петровской имперскости Солженицын: «Именно православность, а не имперская державность создала русский культурный тип. Православие, сохраняемое в наших сердцах, обычаях и поступках, укрепит тот духовный смысл, который объединяет русских выше соображений племенных (?. – В.К.). Если в предстоящие десятилетия мы будем еще терять и объем населения, и территории, и даже государственность – то одно нетленное и останется у нас: православная вера и источаемое из нее высокое мирочувствие»6. Не только он, разумеется, пытается развести православие с имперскостью. «Нетрудно доказать, – пишут уже цитировавшиеся бывшие партийно-государственные функционеры Мигранян и Ципко, – что не было и нет никакой органической связи между православием и империалистической практикой покорения других народов»7. Можно подумать, что православная Россия не покорила ни одного народа. Но по некоторой аберрации сознания завоевательную политику России относят только к ее имперскости. Однако (скажем это, забегая вперед) отказ от имперскости – это не просто отказ от неких политических амбиций, за этим, как ни парадоксально, отказ от идеи вселенскости христианства и шаг к его племенному присвоению. Тем более что исторический опыт на сей счет немалый.
Забывается, что уже Чаадаев вполне отрефлектировал по поводу подобного превращения православия, как он называл, в «племенную религию». Что уже в «Бесах» Достоевского признанием православия атрибутом национальности искушал Ставрогин Шатова, утверждая: «Не православный не может быть русским» (Достоевский Ф.М. П.с.с. Т.10. Л., 1974. С. 197). В результате эта позиция приводит Шатова к неверию в Бога, что издевательски выясняет тот же искуситель Ставрогин. Он спрашивает Шатова, идеолога «народа-богоносца»:
«– Я хотел лишь узнать: веруете вы сами в Бога или нет?
– Я верую в Россию, я верую в ее православие… Я верую в тело Христово… Я верую, что новое пришествие совершится в России… Я верую… – залепетал в исступлении Шатов.
– А в Бога? В Бога?
– Я… я буду веровать в Бога» (10, 200).
Иными словами, национализация христианства приводит по Достоевскому к потере высших ценностей христианства, т.е. к потере Бога. Во имя чего же нужно такое христианство? Да и является ли оно таковым в полном смысле слова? Ибо сказано было, что в христианстве «несть ни Еллина, ни Иудея», что вера эта наднациональна.
2. Православие как стихия народной жизни
Разумеется, Достоевский доводил до предела, почти до парадокса свою мысль. Разумеется, православие, как и католицизм, как и протестантизм, вело к Христу миллионы людей. Не говоря уже о великих православных богословах, о простонародной вере, о народных богомольцах, через православие приобщавшихся к христианству, сколько величайших святых и святителей было именно в православии. Вполне справедливо замечание Г.В. Флоровского: «Необходимо понять, что в течение многих столетий существовала единая христианская цивилизация, одна и та же для Востока и для Запада, и эта цивилизация родилась и развивалась на Востоке. Специфически западная цивилизация возникла гораздо позже»8. Но посмотрим, какова была роль православия в России… Далее, как, впрочем, понятно из названия темы, речь пойдет о его социальной роли, не касаясь особенной метафизической сущности православия.
Западные специалисты, повторяя Чаадаева, полагают, что религиозная беда России была в том, что она приняла веру от Византии, что привело к разрыву с Западом, шедшим по пути прогресса. Например, Р. Пайпс пишет: «Приняв восточный вариант христианства, Россия отгородилась от столбовой дороги христианской цивилизации, которая вела на Запад»9.
Так ли это? И в Византии ли тут дело?
Нельзя забывать, что русское православие – это не просто вера, не просто идеология, это образ жизни, привычки, обряды (обрядовость православия позволила ему держаться, даже когда христианство было в России по сути запрещено), житейски очень сильная вера. И прежде всего потому, что она более, нежели другие христианские конфессии, пропитана этническим элементом. По словам крупнейшего православного богослова ХХ в. о. Павла Флоренского, «люди всегда склонны сотворить себе кумир, чтобы избавить себя от подвига служения вечному и пассивно предаться простой данности. Этот кумир может быть весьма различным. Для русских православных людей таким кумиром чаще всего служит сам русский народ и естественные его свойства (курсив мой. – В.К.), которые ставят они пред собою на пьедестал и начинают поклоняться, как Богу. Вера в быт превыше требований духовной жизни, обрядоверие, славянофильство, народничество, как ни различны они между собою, однако все эти уклоны силятся стать на первое место, а вселенскую церковность поставить на второе или вовсе отставить»10.
Эта вера в качестве жизненной стихии проникла и в марксистско-коммунистическую идеологию, пропитала ее, ибо была лишена рациональности, поэтому по-женски подчинила интернационалистическую теорию национальным целям, православизировав ее. Как православная Церковь признавала только постановления семи соборов до схизмы, так ленинский марксизм признавал только тех философов Запада, что были до Маркса. А также советской идеологией полностью отвергались современные западные теории социализма (еврокоммунизм и пр.) точно так же, как православная Церковь не принимала идей западноевропейских христианских мыслителей. В результате интернационалистический марксизм получил в России ксенофобический оттенок, тем более, что русификация марксизма и сектантство уже содержались в ленинском большевизме. Ленин при этом полагал, что изменить православие нельзя, можно только отменить его, но эта отмена привела к победе побежденных, пусть и были гонимы православные священники. Мы знаем, кстати, что в быту советские коммунисты могли оставаться в пределах типичного православного двоеверия, имея в кармане партийный билет, но крестя на всякий случай детей… Гонимы-то были как раз те, кто думал о подлинности христианства, примирившихся с властью большевики использовали для патриотического воспитания народа во время войны.
3. Экуменический пафос Древней Руси
Сегодня государство очевидно снова хочет использовать православную Церковь, теперь уже – для строительства постсоветского общества. Чтобы оценить православный проект как явление современной жизни, его перспективы и возможности, необходимо проследить взаимоотношения русской Церкви с русским государством в истории не с целью перечисления фактов и событий, а с тем, чтобы найти некий алгоритм этих взаимоотношений.
Известно, что князь Владимир крестил Русь в 988 г. Владимир поначалу пытался объединить Новгородско-Киевскую Русь, создав пантеон языческих богов, которые связывали бы разрозненные области его государства. Однако пантеон этот не способствовал мировым связям молодого государства, да и внутри, видимо, боги могли не уживаться друг с другом. Необходима была надплеменная религия, которая при том обеспечивала бы контакты с наиболее развитыми регионами известной тогда Ойкумены. Таковым было христианство, принятое от Византии, но на древнеболгарском языке. Заметим, что славянская письменность была создана так называемыми Солунскими братьями – Константином-Философом (Кириллом) и Мефодием, – во время их моравской миссии. Посланные Константинополем, они были связаны и с римской курией и переводили Священные книги как с греческого, так и с латыни. После завершения работы они, однако, не решились вернуться в Константинополь (где начались в 867 г. очередные раздоры, император Михаил был убит, а патриарх Фотий был отлучен от церкви папой Николаем I), но отправились за поддержкой в Рим. Когда они туда прибыли, навстречу им, как сообщает летопись, вышел новый римский папа Адриан со всеми горожанами. «Новый папа признал славянскую литургию, освятил церковные книги на славянском языке, в церкви св. Марии началось богослужение на славянском языке»11. После смерти Константина-Философа папа хотел похоронить его в храме св. Петра, усыпальнице всех римских пап, но по просьбе Мефодия его похоронили в церкви св. Климента, мощи которого сам Философ привез в Рим. Сам же Мефодий в 870 г. стал римским архиепископом. Иными словами, славянская письменность создавалась совместным пожеланием как Византии, так и Рима. Так что перевод богослужебных книг на древнеболгарский и Крещение Руси состоялись до Схизмы, несмотря на уже имевшиеся противоречия между западной и восточной ветвями христианства. Во всяком случае, русские князья в теологические тонкости этого конфликта не вдавались.
Заметим также, что христианство на Руси шло не снизу усилиями апостолов, подвижников и мучеников, но вслед княжеским решениям. Не случайно написано, что «к русским святым наименование великомученика не прилагалось»12. Христианским монахам и книжникам не приходило в голову войти в конфликт с властью в Древней Руси. Силой власти, а не силой слова шло на Руси приобщение к христианской вере, так что с самого начала вера была державная. По словам первого русского митрополита, «не было ни одного противящегося благочестивому повелению его (князя Владимира. – В.К.), даже если некоторые и крестились не по доброму расположению, но из страха к повелевшему сие, ибо благоверие его сопряжено было с властью»13. Если сопротивление и было, то со стороны язычников из народа, ибо православие поначалу отнюдь не было народной верой14. Федотов писал: «Христианство в Киевской Руси было, главным образом, религией цивилизованного, городского населения, верой аристократического общества. Только в более поздние, более демократические и националистические века образовался сплав старого и нового, который с большей легкостью и более глубоко вошел в народную жизнь»15. Христианство сразу задало серьезную задачу славяно-финским племенам, объединенным в Киевскую Русь, задачу преодоления своей племенной особности. Существенно было и то, что православная Церковь на Руси была тогда не национальной, а греческой (византийской) и ее главы были иностранцами.
Хотя Карл Маркс называет Киевскую Русь «империей Рюриковичей»16, таковой, кажется, она не успела стать, ибо в отличие от империи Карла Великого, который опекал Рим и папу, находилась в сфере влияния реальной великой империи – Византии. Русь не была также и государством, находившимся в вассальной зависимости от Византии, как то полагает французский историк Л. Брейе17 (напомню, что князь Владимир, завоевав в 987 г. греческий город Херсонес грозил взять Константинополь войной, требуя в жены византийскую принцессу Анну, получил ее, крестился сам, после чего крестил и своих подданных). Но то, что русские князья, бесспорно, ориентировались на империю ромеев, подражали ее постройкам, ее иконописи, брали оттуда книги (хоть и через язык-посредник), а главное, оказались от нее в религиозной и духовной зависимости, что во все времена сопрягалось и с известным политическим влиянием. Митрополитов на Русь поставлял Константинополь. Желая произнести похвалу князю Владимиру едва ли не единственный в те годы русский митрополит Иларион сравнивает его деяние с деянием императора Константина18.
4. Русское православие и имперские задачи церкви
Пока русское православие находилось в сфере влияния византийской теологической мысли и духовности, «в лоне вселенского организма Церкви» (Г.П. Федотов), оно напитывалось идеями всемирности и имперскости. Однако именно в силу духовной защищенности глубокой философско-теологической мыслью Византии от возможных идейных противников русское православие не выработало никаких собственных ученых и схоластических концепций. Поначалу это было неплохо, ибо оно не обращало внимания на Схизму, выполняя экуменическую роль. Скажем, так называемый путь «из варяг в греки», путь торговый, приобрел и характер преодоления конфессиональной вражды. По сути дела, русские князья, роднясь и с Византией, и с Западом, чисто житейски преодолевали схизматические споры. Более того, в каком-то смысле именно русское православие отвечало в этот период имперской задаче христианства, примиряющего Восток и Запад. Христианство родилось в империи, соотносило себя с ней («кесарево кесарю»; Лк. 20, 25, – говорил еще Христос), хотя поначалу и было гонимо империей. Пока, наконец, с начала IV столетия в жизни церкви не наступила новая эпоха: «Империя – в лице «равноапостольного» кесаря – принимает христианство. Для Церкви заканчивается ее вынужденная изоляция, и она принимает под свои священные своды ищущий спасения мир»19. Положение христианства в мире приходит теперь в соответствие с его вселенским пафосом.
Но раскол империи, завоевание Рима варварами, наступление мусульман на Византию (с трудом два или три столетия сдерживаемых с помощью иудейского Хазарского каганата) привели к изоляционистской позиции и Рима, и Византии, где, по удачному выражению Флоровского, схизма противостояла церкви как принципу мирового единства. Киевская Русь, однако, стояла над конфессиональными спорами. Хотя вслед за византийцами русская Церковь ругала латинян (в XII в. Феодосий Печерский, митрополит Никифор), надо учитывать, что критика «латин» увязывалась прежде всего с антиязыческим контекстом, ибо восточная церковь сближала латинян с язычниками, упрекая их в двоеверии (В.В. Мильков), а проблема двоеверия была аж до ХХ в. актуальна в России20. Зато на бытовом (торговом) и государственно-династическом уровне противоречий с Западом и католической церковью у Киевской Руси не было. Примеры известны: дочь Ярослава Мудрого стала королевой Франции, Владимир Мономах был женат на дочери английского короля Харальда и т.д. и т.п. «В Киевский период, – писал Федотов, – еще не говорят о русском мессианизме как о единственности или исключительности национального религиозного призвания. Все народы призваны Богом, и среди них Русь. Это мнение – часть всеобщей, экуменической, а не только национальной, точки зрения»21. Бесспорно, поначалу православие не только не обособило, но, наоборот, ввело Русь в круг не азиатских, а европейских народов, что отмечал Чаадаев: «Мы живем на востоке Европы – это верно, и тем не менее мы никогда не принадлежали к Востоку. <…> Наши центры не там, не там наша жизнь, и она никогда там не будет»22. Более того, православие связало Русь с самой развитой на тот момент цивилизацией – византийской, создало духовный центр во время княжеских междоусобиц, во время татаро-монгольского ига хранило по монастырям «бледные искры византийской образованности» (Пушкин). И это отмечал все тот же Чаадаев, видевший в православии и созидательный пафос: «Было преувеличением не воздать должного этой церкви, столь смиренной, иногда столь героической, которая одна утешает за пустоту наших летописей, которой принадлежит честь каждого мужественного поступка, каждого прекрасного самоотвержения наших отцов, каждой прекрасной страницы нашей истории»23.
Именно православие в Киевской Руси решало одну из имперских задач – задачу воспитательную, цивилизационную: просвещения полудиких славянских и финских племен, преодоления не только их языческих верований, но прежде всего задачу суровой и жестокой критики нравственного облика народа, когда воспитатели не раз грозили своей пастве гневом Божиим. Стоит привести знаменитые «Слова» Серапиона Владимирского, увидевшего в татарском нашествии наказание за нравственное нестроение народа24, когда даже разрушители Руси – татары выглядят под его пером привлекательнее, чем соотечественники: «Даже язычники, Божьего слова не зная, не убивают единоверцев своих, не грабят, не обвиняют, не клевещут, не крадут; не зарятся на чужое; никакой неверный не продаст своего брата, но если кого-то постигнет беда – выкупят его и на жизнь дадут ему, а то, что найдут на торгу, – всем покажут; мы же считаем себя православными, во имя Божье крещенными и, заповедь Божию зная, неправды всегда преисполнены, и зависти, и немилосердья: братий своих мы грабим и убиваем, язычникам их продаем; доносами, завистью, если бы можно, так съели б друг друга, – но Бог охраняет!»25. Пожалуй, в Московский период уже никто вплоть до Аввакума не говорил таких горьких слов своему народу, а по силе обобщения многое в его «Словах» может напомнить страстные и нетерпеливые обличения своего народа русскими мыслителями – от чаадаевских укоров русской истории до изображения Достоевским карамазовской растленности, когда в народе определяющим становится лозунг: «Если Бога нет, то все дозволено».
5. От имперскости к региональному национализму
В результате татаро-монгольского завоевания Русь оказывается в подчинении у татар, что приводит к изоляции от Запада (прекращаются династические браки, торговые отношения, политические контакты и т.п.) и в известном смысле к национализации русской веры, превращению ее в племенную. Как это произошло? Дело в том, что Русь стала одним из регионов обширной империи Чингисхана и его потомков. Всячески требуя от русского клира молиться за монгольских ханов, поощряя русскую Церковь разнообразными льготами, завоеватели отнюдь не сделали православие религией всей татаро-монгольской империи, т.е. имперский пафос православия был заглушен, если не задушен. С другой стороны, на ту же новую позицию направляла церковных иерархов и борьба с татарами, которая тоже национализировала русское православие, ибо оно выступало едва ли не единственным объединителем Руси – безо всякой помощи извне. Таким образом, два разнонаправленных процесса (подчинения и борьбы) вели к одному и тому же результату. Латиняне из мифических стали идеологическими врагами, ибо контакт с ними грозил обретенному за несколько столетий национализму русской Церкви. Спорить боялись (образования не хватало), на помощь не надеялись – это отчетливо проявилось в отказе от Флорентийской унии 1439 г.
Но в годы Октябрьской катастрофы именно об этом отказе пожалеют русские религиозные мыслители, не получив в борьбе с большевиками-атеистами поддержку христианского Запада. Как писал С. Булгаков, на Ферраро-Флорентийском соборе «был цвет византийского богословия и науки, так что бой был настоящий и решительный. Греки отвергли собор уже после падения Византии, когда совершенно осатанели в латинофобстве, тоже последовали сделать и «вост. патриархи» (и тогда уже только церковно-исторические статисты, как и теперь), а в Москве мальчишка-князь (20 лет) Василий Темный просто арестовал Исидора – и все. Такими средствами не может быть упразднен вселенский собор, который требует себе признания хотя бы через 500 лет. Греки, а вместе с ними и мы, и вся восточная церковь совершили клятвопреступление, т.к. при совместном совершении литургии после собора перед Св. Дарами дали обет сохранять ему верность. Если до этого собора (не считая Лионского) в схизме можно было считать повинными обе стороны, то теперь схизматики мы, восточная церковь. И этот грех влечет за собой неотвратимое наказание, – пала Византия, а вместе с ней оскудела восточная церковь. Теперь пала наша Византия, и оскудела русская церковь»26. Оскудение русской церкви было результатом ее отказа от идеи всемирности, «православие, – замечал тот же С. Булгаков, – находится в национальном окостенении» 27. Но вопрос, откуда взялся этот религиозный национализм? Вряд ли отказ от постановлений Флорентийского Собора можно видеть причиной, скорее это один из этапов на пути от экуменизма к региональности и национализму.
6. Идея Третьего Рима: проблемы и парадоксы
После падения Константинополя и условной победы Ивана III над татарами (стояние на реке Угре) возникает в истории русской духовности некий странный эпизод, который стал одним из центральных моментов в идеологических осмыслениях русского пути. В двадцатые годы XVI в. игумен Филофей в своем знаменитом послании великому князю Василию III вдруг выдвигает идею Москвы как Третьего Рима, т.е. новой и единственной христианской Европы, но одновременно полагает, что московиты да и вся Московия заслуживают наказания как Содом и Гоморра за содомский и прочие грехи: «С плачем горьким говорю, чтобы искоренил ты в своем православном царстве сей горький плевел, о котором и ныне свидетельствует серный пламень горящего огня на площадях Содомских. <…> Бог сотворил человека и семя в нем для рождения детей, а мы сами свое семя убиваем и отдаем в жертву дьяволу. И мерзость такая преумножилась не только среди мирян, но и среди прочих, о коих я умолчу (т.е., возможно, монахов. – В.К.), но читающий да разумеет. Увы мне, как долго терпит Милостивый, нас не судя!»28. Смысл один, и его хорошо почувствовал Маршал По: если Третий Рим тоже падет от своих грехов, то Четвертому не бывать, ибо наступит светопреставление29.
Хотелось бы согласиться со словами современного исследователя: «То значение, которое обрела в мире Россия с принятием православия, неотделимо от идеи империи. Идея России как Третьего Рима и в религиозном, и в геополитическом аспекте возможна только как идея имперская. Само православие – религия не племенная, не национальная, а имперская по сути, предполагающая включение в орбиту своего влияния все новых и новых народов и территорий, которым несет свет истины. Поэтому и Первый, и Второй Рим вполне закономерно были империями, и ничем иным не мог быть Рим Третий. Таким образом, идея, лежавшая в основе Московского царства, была вполне органичной. Другое дело, что это царство оказалось не на высоте поставленных задач и не было способно их осуществить»30. Вместе с тем согласиться сложно. Фантасмагоричность и внутренняя противоречивость идеи Третьего Рима в те годы очевидна. Конечно, ориентация на Западную Европу налицо: символом своей судьбы русское православие выбирает Рим, а не Стамбул, не Пекин и т.п.! Однако если Москва – это Рим, но с реальным Римом контакта нет, то требуемая Филофеем вселенскость означает лишь, что в качестве единственной вселенной выступает изолированная от мира Московская Русь. Внешне похожая на европеизм и имперскость идея Третьего Рима по сути была изоляционистской, как и писал Бердяев: «В чем была двойственность идеи Москвы – Третьего Рима? Миссия России быть носительницей и хранительницей истинного христианства, православия. Это призвание религиозное. «Русские» определяются «православием». Россия единственное православное царство и в этом смысле царство вселенское, подобно первому и второму Риму. На этой почве происходила острая национализация православной церкви. Православие оказалось русской верой»31.
Вселенскость, которой требовал от князя Филофей, чтобы с ее точки зрения оценил тот роль и важность церкви, была тем не менее не совсем чужда московскому князю. Уже Иван III рвался к атрибутике Римской империи, но прежде всего, чтобы утвердить свою власть среди других русских князей. Пока что не более того. Поэтому не случайно «московские власти игнорировали имперские коннотации теории «Третьего Рима». При этом нельзя сказать, что московские власти не имели представления о более общей и родственной идее «византийского наследия», поскольку целый поток папских посланников посещал Москву в шестнадцатом веке, чтобы напомнить русским об их «римском» наследии»32. Начиная с XVI в. утверждается миф о принятии Владимиром Мономахом византийских императорских регалий: тверской монах Спиридон-Савва в десятые годы XVI в составил «Послание о Мономаховом венце», в котором утверждал преемство власти московского князя от римских императоров33. В этом ряду и полуугрожающее утверждение Ивана Грозного шведскому королю: «А что писал еси о Римского царства печати, и у насъ своя печать от прародителей нашихъ, а и римская печать нам не дико: мы от Августа кесаря родствомъ ведемся»34. Однако за этим утверждением еще нет пафоса имперскости. Просто московский князь, получив власть над Русью, хочет казаться равным и с европейскими государями.
Но Московия расширялась. Особенно это ясно с Ивана Грозного, присоединившего Казанское, Астраханское и Сибирское царства, царства уже совсем не православные. Замахивался царь и на Прибалтику и Швецию. При этом положение Ивана IV было вполне двойственное. Он еще не ставит себе имперских задач, однако должен их решать.
7. Грозный царь и церковь
Церковь – не помощница расширяющемуся Московскому государству, а скорее помеха. Если борьба с татарами единила церковь и князей35, то превращение Московии в своего рода протоимперию выявило и разногласия. Русь и ее князья отвыкли от церковной критики своих действий. Как писал Федотов, самодержавная идея Грозного своим «острием направлена против священства: точнее, против вмешательства священства в дела царства. <…> Смехотворно – «смеху быти» – «попу повиноваться». И опять у Грозного готова историческая теория: всякое царство разоряется, «еже от попов владомое». Это они, это попы, «во грецех царствие погубили и туркам повинуются». Теперь уже гибель Византии ставится в вину не епархам, а попам, ограничившим власть императора. Так классическая православная теократия Востока, образец теократии русской, не находит оправдания в глазах царя. Он и в Библии, закрывая глаза на основную идею ветхозаветной теократии, ищет подтверждения своей антиклерикальной идеи»36. Вместе с тем сам Иван культивирует изолированность православия от мира, даже не возражая и самодержца поставить под религиозный удар: «Единственное ограничение всевластия царя – в православии, понимаемом в узком смысле правоверия. Только отпадение царя от веры освобождает поданных от повиновения»37.
В конфликте с митрополитом Филиппом, попытавшимся осудить опричнину, царь прибег к самому простому разрешению конфликта – к убийству митрополита-оппонента. Имперскость, которая начинала брезжить в сознании Ивана IV, пришла в противоречие с церковью, которая не входила в трудности управления совершенно новым типом государства в России. Впрочем, к этому новому типу правления не были готовы ни царь, ни церковь. Завоевав Казань, царь раздал ее земли православным подданным, пытался с помощью опричнины тасовать сословия, ибо возможности для этого у него были. Как пишут современные историки, формирование самодержавных порядков в России опиралось на материальные предпосылки – образование колоссального фонда государственной земельной собственности. Существенное значение имели политические идеи, включавшие византийскую имперскую доктрину, наконец, факторы психологического порядка. Поэтому «власть монарха была ограничена системой традиционных институтов и порядков, сложившихся в период раздробленности. Эти порядки сохранялись до середины XVI в., когда непригодность их для управления обширной империей стала очевидна»38. Но попытки перестройки выродились в жестокую тиранию. Отсутствие сложившейся социальной жизни, отсутствие общества делали церковь заложником государства, единственного деятельного элемента в стране. Быть может, церковь могла бы стать ферментом общественной жизни в России. Но выставить государю некие требования, которые смогли бы повлиять благотворно на жизнь мирян, защитить их от произвола и в конечном счете способствовать созданию общественного мнения, а тем самым и социально-духовной структуризации страны, православная церковь не решилась, будучи много консервативнее царской власти. И церковь, за исключением св. Филиппа (праведника, но не общественного деятеля), склонилась перед тираном, так и не внеся никакой лепты в устроение складывавшейся русской империи. По грустным словам Федотова: «Всякая постановка общественных целей для православной церкви отвергается как католический соблазн, отталкиваясь от которого приходят к своеобразному аскетическому протестантизму: царство Божие и царство Кесарево остаются навеки разделенными. Эта духовная, метафизическая разделенность не мешает благословению царства кесаря, и тогда уже – именно в силу религиозной отрешенности – благословение не знает ограничений. Благословляется всякая власть, все деяния этой власти. Вопрос о правде – общественной правде – не поднимается, считается не подлежащим церковному суду»39.
8. Автокефальность и Смута
Борис Годунов серьезно подошел к новым задачам России как государства имперского типа, что требовало не изоляции, а контактов с миром, прежде всего с христианским. Ему нужно было равенство хотя бы среди православных церквей. Поставив в 1589 г. патриархом Иова, священника с «опричным прошлым»40, т.е. человека, привыкшего выполнять государевы указы, Борис хотел послушной церкви, которая помогла бы идее некоего равенства русского царя с василевсами Второго Рима. «Иов, – замечает исследователь, – окончательно подчинил церковь целям светской власти. При нем теория «Москва – Третий Рим» впервые получила отражение в авторитетных правительственных документах и, таким образом, превратилась в официальную доктрину»41. Но, как отметил Карташев, «титул патриарха не изменил хода церковных дел»42, церковь оставалась по-прежнему все так же замкнутой и отгороженной от мира структурой.
Добившись автокефальности, Борис хотел одновременно каким-то образом ввести европейский элемент в Московию, хотел основать университет, отдать свою дочку замуж за европейского принца, однако немалым препятствием всем его протоимперским нововведениям оказалась как раз православная церковь: «Внутри России проекты учреждения университета и приглашения западных ученых неизменно наталкивались на сопротивление духовенства. Руководство православной церкви упорно не желало допустить в Москву иноверных ученых. По словам современников, монахи говорили, что земля Русская велика и обширна и ныне едина в вере, в обычаях и в речи; если же появятся иные языки, кроме родного, в стране возникнут распри и раздоры»43 . К тому же автокефальность имела и оборотную сторону: придав русской церкви самоуверенность и самомнение, одновременно эта независимость усилила националистический пафос, что по сути выбивало основу из-под «вселенскости» новой империи – Третьего Рима
Правда, когда в смуту Московская Русь потерпела сокрушительное поражение от разнообразных врагов (внешних и внутренних – массового воровского элемента), православие как во времена степных нашествий оказалось той силой, что сумела противостоять иноверным захватчикам. Подвиг патриарха Гермогена (или Ермогена), призвавшего Русь к сопротивлению, монахов, защищавших Троице-Сергиеву лавру, – одна из самых достойных страниц в истории русской церкви. Скажем, посольство, отправленное к полякам просить Владислава на царство (куда входили митрополит Филарет и троицкий келарь Авраамий Палицын), жестко держалось следующих требований патриарха Гермогена: «1) Владислав крестится в православие теперь же под Смоленском, рукою митр Филарета и Смоленского епископа Сергия и уже православным прибывает в Москву. 2) Ни он, ни русское правительство не имеют никаких сношений с папой по делам веры. 3) Русские отступники в латинство казнятся смертной казнью. 4) Владислав женится на девице греческого закона»44. И в конечном счете именно это упрямство православно-патриотически настроенной части общество привело к избранию на царство национальной династии – Михаила Романова, сына патриарха Филарета, хоть и «тушинского», но убежденно православного деятеля.
9. Раскол и империя
Но становление империи продолжалось. Несмотря на то, что XVII в. назван веком «бунташным», Московия, одолевая бунты и восстания, взяла под свою руку Малороссию, сильно зараженную инославным элементом, а также более тесно связанную с греческой церковью, испытывавшей униатское и протестантское влияния. Возникает необходимость церковной реформы, инициированной сыном Михаила Романова – «тишайшим» царем Алексеем Михайловичем, ибо «нельзя было не позаботиться о церковно-обрядовом сближении с этой частью русской церкви, еще пребывающей в греческой юрисдикции Константинопольского патриарха. У южно-руссов обряд был греческий»45. Как видим, Никон и раскол – результат расширения государства, превращения его в империю. Но тут едва ли не впервые в истории русского православия церковная власть в лице патриарха Никона попыталась соперничать с царской. В общей церковной сумятице раскола Никон, считавший себя инициатором реформы книжных и обрядовых исправлений (хотя Флоровский замечал, что он только озвучил идеи царя, да и очевидно, что реформа нужна была государству, а не церкви), с одной стороны, соперничал с царем, заявляя, что священство выше царства, с другой – не умел никак договориться с раскольниками, тоже ведь православными. Никон начал гонения на старообрядцев, создав все предпосылки для развала складывавшейся империи. Церковь в лице патриарха втравила государство в вооруженную борьбу с частью собственного народа. К тому же стремление духовного лица встать выше светского государя не имело под собой иной причины, кроме банальной борьбы за власть. Церковь здесь отнюдь не была выразительницей более осмысленного (или хотя бы нового) взгляда на развитие страны. В 1666 г. Никон был осужден послушными царю церковными иерархами. Отстранение самоуверенного патриарха, однако, не решало проблемы взаимоотношений церкви и государства.
Более того, осудив Никона, церковь добилась огромных уступок от государства, упразднившего Монастырский приказ, в котором духовенство было подсудно по гражданским делам светскому суду, оставшись «в экономике и администрации некиим двойником государственного организма, своеобразным удельным государством, пережитком системы, уже упраздненной объединением Московского государства»46. По-прежнему мешала она попыткам европейского устроения государства – даже в проблемах династических связей Руси. К примеру, царь Михаил Федорович хотел выдать свою дочь Ирину за датского королевича Вальдемара, была достигнута предварительная договоренность, что королевич, уже бывший в Москве, останется в своем вероисповедании. Церковь требовала обязательного перехода Вальдемара в православие через перекрещивание. Брак не состоялся. Как писал беглец из России Григорий Котошихин: «А государства своего за князей и за бояр замуж выдавати ихъ (сестер и дочерей царя. – В.К.) не повелось, потому что князи и бояре ихъ есть холопи и в челобитье своем пишутца холопми, и то поставлено в вечной позор, ежели за раба выдать госпожа. А иных государствъ за королевичей и за князей давати не повелось для того, что не одной веры, и веры своей отменити не учинят – ставят своей вере в поругание, да и для того, что иных государств языка и политики не знают, и оттого б им было в стыд»47.
К сожалению, именно православие оказалось на страже невежества. Поразительным образом и в этот относительно независимый период русская церковь не ставила себе задач пастырского наставления населения. Лишь старообрядцы впервые в послетатарский период были охвачены истинно христианским пафосом в изучении церковных книг, христианского воспитания и строгости нравов, соблюдении уставов, трудолюбии и отвращении к греху у всех членов раскольничьих общин. Церковь к этому воспитанию народа отношения не имела, потеряв к тому же контроль над значительной частью православных, демонстрируя свою неспособность решать имперские задачи.
10. Империя против национализма церкви
Реформу Петра обычно называют губительной для церкви и ее свободы. Впрочем, еще славянофил Хомяков отвел это главное обвинение от Петра: «Не должно его (Петра. – В.К.) обвинять в порабощении церкви, потому что независимость ее была уже уничтожена переселением внутрь государства престола патриаршего, который мог быть свободным в Царьграде, но не мог уже быть свободным в Москве»48. Не говорим уж о детских впечатлениях десятилетнего царя, когда в Кремль ворвалась толпа стрельцов (русская армия), возглавляемая православными попами, и на глазах у Петра растерзала его родных дядей. Но и далее церковь оказалась по меньшей мере неспособной помочь его сознательной постройке России как империи, что требовало гибкости и знаний.
Отрицать дело Петра – отрицать шанс России, вновь, после татарского погрома, стать христианской, т. е. европейской страной, когда не только по монастырям будут храниться «бледные искры византийской образованности», но образование станет достоянием всего народа. Не случайно Петр потребовал перевести из монастырей «главные доходы на школы, гошпиталя etc»49. Сомнение в способности современной ему православной церкви к просвещению народа были у него с детства. Пушкин приводит в записках следующий эпизод: «1684 г., июня 1-го и 2-го Петр осматривал патриаршую библиотеку. Нашед оную в большом беспорядке, он прогневался на патриарха и вышел от него, не сказав ему ни слова. <…> Петр повелел библиотеку привести в порядок и отдал ее, сделав ей опись, на хранение Зотову, за царской печатью»50. Христианское просвещение Петр вынужден был взять под государственную опеку, на протестантский манер.
Лучшее определение империи, которую построил Петр, ее задач в России дал на мой взгляд В.С. Соловьев: «Настоящая империя есть возвышение над культурно-политической односторонностью Востока и Запада, настоящая империя не может быть ни исключительно восточною, ни исключительно западною державою. Рим стал империею, когда силы латино-кельтского запада уравновесились в нем всеми богатствами греко-восточной культуры. Россия стала подлинною империею, ее двуглавый орел стал правдивым символом, когда с обратным ходом истории полуазиатское царство Московское, не отрекаясь от основных своих восточных обязанностей и преданий, отреклось от их исключительности, могучей рукой Петра распахнуло широкое окно в мир западноевропейской образованности и, утверждаясь в христианской истине, признало – по крайней мере в принципе – свое братство со всеми народами»51. Империя – это борьба цивилизации с варварскими смыслами внутри своей культуры и с варварскими окраинами, она несет просвещение, устанавливает общую наднациональную цель. Ни в деле просвещения, ни в деле замирения внутренних религиозных конфликтов (раскол) церковь не была сильна, поневоле вынуждая государство к жестоким решениям52. Петр долго колебался, как ему быть с патриаршеством. Почти двадцать лет патриарший престол оставался незанятым. Но проблему старообрядцев решил он сам, усвоив современные ему принципы европейской философии толерантности (кстати, именно Петру принадлежит заслуга в принесении идей и книг Локка из Голландии): «Петр отказывается от «проведывания» старообрядцев. <…> Смягчение правительственной политики тотчас сказывается. Резко падает число самосожжений. Некоторые беглецы возвращаются из-за рубежа. Расцветает староверское Выголексинское общежительство в Карелии. Когда в 1702 г. царь по дороге из Архангельска оказался на Выгу, там было приготовились к бегству в леса и к «огненной смерти», но Петр пообещал выговцам своего рода духовную автономию – и сдержал слово»53. Веротерпимость, замечал Герцен, составляла одну из основ империи, созданной Петром. Эта веротерпимость была результатом главной задачи Петра – европеизации как наднациональной цели для всех народов империи.
Империи была нужна столица, открытая миру. Вместо Москвы как виртуального Третьего Рима Петр, по существу, построил реальный Третий Рим – город святого Петра, Санкт-Петербург, ориентируясь на всеприемлемость Первого Рима. Ему, однако, было очевидно несоответствие националистической православной парадигмы задачам империи. Петр образует Синод по принципу, как отмечали разные исследователи, протестантских церквей, скажем, англиканской, где король – глава церкви. Однако это всего лишь внешнее сходство. Святейший Правительствующий Синод, образованный в 1721 г. Петром, лишь в принципе управлялся государем, но, по сути, был подчинен одному из чиновников царя – обер-прокурору. Церковь становится одним среди прочих департаментов государства и отныне не может препятствовать контактам с Западом и не пугает иноконфессиональных подданных внутри империи. А таких стало немало. Если по порядку, то это и мусульмане, и протестанты, и католики, и буддисты, в каком-то смысле и старообрядцы, и пр.
Интересно, замечал Федотов, что в последнюю четверть XVII в., в эпоху юности Петра, на Руси наблюдается «0 (ноль) святости», что «говорит об омертвении русской жизни, душа которой отлетела»54. Но в результате петровских реформ меняется ситуация не только в церковном управлении, поразительно, что просыпается на первый взгляд слишком глубоко уснувшая душа русского православия. «Как раз век Империи, – пишет Федотов, – столь, казалось бы, неблагоприятный для оживления древнерусской религиозности, принес возрождение мистической святости. На самом пороге новой эпохи Паисий Величковский, ученик православного Востока, находит творения Нила Сорского и завещает их Оптиной пустыни. Еще святитель Тихон Задонский, ученик латинской школы, хранит в своем кротком облике фамильные черты Сергиева дома»55.
При Петре стало очевидным напряжение между провинциализмом православия как религиозной институции и идеологической доктрины и имперским замахом России. При Византии и экуменизме киевских русских князей этого напряжения не было. Потом при татарах православный провинциализм и национализм малой части ордынской империи были уместны. Уместны они были и в Московской Руси, пока, кроме мечтаний и притязаний, ничего не было. Провинциалы всегда мечтают. Провал русско-православного национализма стал очевиден, когда при Петре Россия вернулась в Европу. Православие оказалось не готовым к контактам с Западом. Однако созданием Синода Петр не решил проблемы бытия церкви в империи, он лишь загнал противоречие как некую болезнь внутрь организма. Святые же, по определению, не могли решать задач государственного бытия церкви. Русская православная церковь и после Петра не приобрела вселенской широты, не осознала сути имперских задач. Поэтому всегда оставался шанс националистически-православной контрреформы. И дело не в борьбе за политическую власть, а в националистическом оправдании своей бездеятельности. Отказ от западноевропейской науки оказывался патриотической и религиозной добродетелью.
11. Националистическая контрреформа
Эту антипетровскую контрреформу совершил Николай I, при котором была сформулирована знаменитая идеологическая триада: «Православие, самодержавие, народность», т.е. три столпа, на которых должно бы держаться Российское государство. Интересно, что «православие» стоит на первом месте в многонациональной и многоконфессиональной империи, а «самодержавие» на втором, т.е. как бы уступая верховенство церкви, что фактически было неправдой, а идеологически рождало некую смуту в сознании. Не император обнимает своей властью все подвластные ему народы, а есть некая главная вера и главный народ, что поневоле возбуждало к противодействию центру окраин империи, расшатывая ее прочность. По сути дела, именно политику Николая продолжил в конце XIX в., накануне краха, империи К.П. Победоносцев, самый влиятельный обер-прокурор Святейшего Синода, которому писал письма Достоевский, но которого современники называли Великим инквизитором, полагая его прототипом персонажа, выступившего против Христа: «Самая древняя и самая известная система отношений между Церковью и государством есть система установленной или государственной церкви. Государство признает одно вероисповедание из числа всех истинным вероисповеданием и одну церковь исключительно поддерживает и покровительствует, к предосуждению всех остальных церквей и вероисповеданий. Это предосуждение означает вообще, что все остальные церкви не признаются истинными или вполне истинными»56. Именно к Николаю в отчаянии обращался Пушкин («во всем будь пращуру подобен»)57, видя, как уходит идея империи из русской жизни, именно поэт говорил впервые в русской литературе о том, что идея Христа выше любой конфессии, по сути, формулируя возможность имперского надконфессионального христианства. «Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе, – писал поэт Чаадаеву. – Не заключается ли оно в идее Христа»58 (курсив мой. – В.К.).
Нельзя не учитывать еще одного обстоятельства созданной Николаем ситуации: ведь при том, что православие и народ вроде бы два столпа государства, пастырская деятельность православных священников в сущности была невозможна, ибо обращение к народу шло на языке старославянском, народу мало внятном. Перевод Библии на русский язык готовился еще при Николае, но усилиями адмирала Шишкова «первое издание Библии по-русски было сожжено. Его аргументы были просты: славянский язык – высокий, литературный; русский – низкий, простонародный. Читать Библию по-русски значит унизить ее высокое предназначение…»59. Чтение Библии по-русски означало шаг от простого и солдатского повиновения и послушания к самостоятельному разумению и рассуждению, что было непозволительно при николаевском режиме, принципиально враждебном всякому просвещению.
Первое русское издание Библии вышло только в 1875 г. Вместе с тем социалистические учения в самом диком – разбойно-анархистском – виде (Бакунин, Ткачев, Нечаев) к этому моменту стали фактом русской жизни. В 80-е годы Россия уже получила тексты Маркса, которые приняла с религиозной истовостью. Здравые идеи христианского социализма не могли привиться на русской почве, ибо не было русскоязычных проповедников этих идей (некий намек на христианский социализм можно найти в художественном творчестве Достоевского). Священнослужители были далеки от современного прочтения Библии. Да и отношение народа к приходским батюшкам было соответствующее, лишенное всякого уважения. Достаточно вспомнить знаменитые «Заветные сказки», собранные А.Н. Афанасьевым и, разумеется, не вошедшие в основной корпус его трехтомника. Самые скабрезные, похабные и матерные сюжеты «Заветных сказок» связаны с попом, попадьей и поповной. Для тех, кого миновала эта книга, можно напомнить облагороженную пушкинским гением «Сказку о попе и его работнике Балде», которая вполне передает эту усмешку простого мужика над священнослужителем.
Немалую роль в умственном окостенении и неумении работать с паствой играло и то, что церковь не выступала как духовная сила, а как принудительная официальная идеология, что не могло не смущать наиболее тонких и умных русских политический деятелей. «Мы, по-видимому, с величайшей заботливостью, – писал М.Н. Катков, – охраняем нашу православную церковь; но в способах, которые для этого нами употребляются, не видно, чтобы мы были убеждены в ее истине и были уверены в ее силе. Мы охраняем ее как политическое учреждение и для этого слишком жертвуем ею как великою христианскою церковью. Мы довольствуемся тем, чтоб она представляла собою хорошо выработанный бюрократический механизм, и весьма естественно, что она дает у нас только такие результаты, которые свойственны механизму этого рода»60. Более того, возникло напряженное противоречие между реальным подчиненным положением церкви и заявленной правительством ее первенствующей роли. Опора на православие привела и к противоречию между «вселенскостью» империи, дающей народам, населяющим ее, наднациональные цели, и национальным характером православия.
С этого момента пошло разрушение империи и имперского сознания, патриотизм уже был не имперским, а привязывался к одной конфессии, стало быть, и к одной национальности, ибо крещенный в православную веру, как замечал М.Н. Катков, автоматически русифицировался61. С одной стороны, русская церковь оставалась в параличе (Достоевский), с другой – должна была окормлять всю Россию, причем (после реформ Александра II) Россию, начавшую развиваться. Именно в этой ситуации два выдающихся русских мыслителя – писатель Федор Достоевский и философ Владимир Соловьев – предлагают две схемы спасения православной церкви, оживления ее.
12. Две православных утопии
Первым был Достоевский, он очень чувствовал имперский пафос России, говорил об ее европейской роли в Средней Азии, порой перебарщивая в своей имперскости, впадая в дешевый империализм, когда писал о захвате Константинополя, старой славянофильской мечте. Но он же понимал, что Россия может существовать только как всеевропеец, каковым, на его взгляд, был Пушкин. А для этого необходимо, чтобы русское православие стало реальным деятелем в воспитании общества. Достоевский выдвигает в своем последнем романе идею старчества. Что это такое? Прежде всего он подчеркивает, что появилось оно в постпетровское время, а до этого был перерыв из-за татарщины и смут. «Старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет. <…> Итак, что же такое старец? Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю» (14, 26). Иными словами, это не равнодушный православный священник, исполняющий обряды, но активный делатель человеческой души. Однако для истово православных неофитов в старчестве сквозил католический элемент. Не говорю уж о келье старца, где православные иконы были перемешаны с копиями итальянских картин эпохи Возрождения, но и тут, в монастыре, фундаменталист монах Ферапонт обличает старца Зосиму в неправославности. А вот что пишет знаменитый православный мыслитель Лев Тихомиров, по сути, рассекретивший идею старчества, как ее подал русскому и европейскому читателю Достоевский: «Сила римского католицизма – в деятельном характере веры и в постоянном руководстве совести. В православии такое руководство отдельной личности дает почти исключительно так называемое старчество. Беседа со старцем это не то что таинство исповеди, дающее отпущение грехов, – это есть средство получить руководство для своей совести. Старцу открывают всю свою душу и выслушивают его оценки ее движений, его советы по поводу них, его иногда категорические приказания не делать чего-либо или делать. Обычный приходской священник такой роли не играет. Он является «духовником» только при таинстве исповеди. У римо-католиков каждый настоятель прихода является более или менее старцем»62. Не забудем, что Зосима отправляет Алешу «в мир», жить и трудиться среди людей, а не спасаться в «пустыни», в чем, по Флоровскому, основное отличие православного священства от католического, требующего работы с мирянами. Этот поиск Достоевским нового человека, «светского» священнослужителя, после революции вполне четко определил С. Булгаков: «Рабство должно быть побеждено, новый русский человек, перед которым в растерянности остановился Дост-ий да так в Алеше ничего и не умел сказать (а бессознательно говорил о светском ордене, т.е. о том, что сам ругал католическим иезуитством)»63.
Соловьевская идея мировой теократии, по сути, мировой империи во главе с римским папой и русским императором, «эта реставрация византийско-римского средневековья»64, была, конечно же, утопична, но в его схеме отчетливо сквозила одна основная мысль – о необходимости для русского православия отказаться от своего национализма. Сама идея европеизма несла в себе (в том числе для европейцев) пафос преодоления национализма. Для России идея европеизма была еще более актуальна, чем для старых европейских стран, которые несмотря на откаты и предательства европейской идеи, имели все же общую историю: обнимались либо всемирностью католицизма, либо демократическим принципом разнообразия протестантизма. Вообще принцип демократического равенства конфессий наиболее продуктивен для имперского сознания. Пример – США. Соловьев протестовал против такого положения, при котором «Россия есть единственная христианская страна, где национальное государство без оговорок утверждает свой исключительный абсолютизм, делая из церкви атрибут национальности и послушное орудие мирской власти»65. Однако сам Соловьев к концу жизни в возможности всемирной теократии вполне разочаровался, изобразив в «Трех разговорах» императора всемирной империи как антихриста. Во всяком случае, он задумался о возможности (и мистически прочувствовал это) в наступающем ХХ в. не христианской, а антихристовой империи.
13. Гапон и Распутин
История, как и водится, пошла не теми путями, которые казались разумными, а теми, что вытекали из опыта предшествовавшего развития. Православие, сложившись как структура националистическая и не входившая в правящие европеизированные слои общества, в революционных колебаниях начала века обрела себя как противостоящая империи сила. Здесь можно тоже назвать две знаковых фигуры православных деятелей – священник Георгий Гапон и старец Григорий Распутин. Гапон соединился с протестующим ру сским народом, требовавшим европейских демократических норм жизни, но отнюдь не выступавшим против идеи империи. Распутин появился в результате желания самого самодержавия (которое, по сути, стало антиимперским и националистическим) соединиться духовно с простым народом помимо европейских демократических установок. Здесь дурную роль сыграла идея старчества, актуализированная Достоевским, но ставшая лишь националистическим мифом. Распутин воспринимался именно как полный духовный наставник, хотя в отличие от просвещенного старца Зосимы, как равно и католического патера, – это был дикий, неграмотный мужик, абсолютно языческий по всем своим ухваткам. Его явление вызвало снова вопрос о губительности изоляции православия от мирового христианства, о чем после революции зазвучал трагический вопрос С. Булгакова: «Я спрашиваю себя: возможен ли был бы Распутин, если бы Государь имел бы над собою абсолютную церковную власть папы? Очевидно, нет, п<отому> ч<то> Распутин, запрещенный папой, был бы тем самым запрещен и Церковью, и он даже не мог бы появиться. Т<аким> о<бразом>, еще раз и в этом кризис самодержавия с Распутиным (а эта его роль теперь выяснена бесчисленными документами) был, в сущности, кризисом православия как цезаропапизма. У восточных народов цезарепапу заменяет национализм. Поэтому автокефализация национальных церквей есть рок «схизматиков», непреодолимая для них граница. Относительное цветение православия возможно было лишь в рамках великодержавного великого народа»66.
С Гапоном ситуация иная – это ситуация церковнослужителя, попытавшегося противостоять национализму сервильного православия, которое в начале ХХ в. с откровенностью буржуазной эпохи стало почти полицейским инструментом в руках правительства: «По приказанию министров и главы православного духовенства деревенские священники и сельская полиция возбуждали крестьян против «интеллигенции», против докторов и студентов, которые им служили в тяжелые годы голодовок и эпидемий, против помещиков, которые им не нравились. Во многих местах высшая администрация организовала кучки хулиганов, так называемые «черные сотни», которые называли себя «истинно русскими людьми», и натравливала их на интеллигентные классы и на все, что не было православным, т.е. евреев, армян, рассказывая им, что все они подкуплены Японией и Англией, чтобы погубить Россию»67.
Гапон общался и с обер-прокурором Синода К.П. Победоносцевым (кстати, именно он увидел в обер-прокуроре Великого инквизитора), и с высшими полицейскими чинами, которые хотели прибрать к рукам популярного в народе священника. Однако ход событий толкал его к организации народа как христианского целого. Причем интересен ход рассуждений Гапона, прямо соприкасавшийся с исканиями многих умов в России: «Главное дело – это быть верным не православной церкви, а Христу, который есть идеал служения человечеству; что касается догматов и обрядности, то они и останутся только догматами и обрядностями»68. Организованный им 9 января 1905 г. крестный ход к царю закончился кровавым побоищем, когда солдаты стреляли не только в демонстрантов (среди которых были даже полицейские), но и в христианские хоругви, и в портреты царя. Надо сказать, что и высшие сановники, и царь знали о готовящемся шествии, а потому расстрел верующих был не просто преступлением, но, в сущности, означал, что царь убил веру в то, что он помазанник Божий. Многие западные исследователи (Ричард Пайпс) полагают, что церковь рухнула вместе с монархией69, будучи слишком тесно с ней связанной. Ситуация была, однако, сложнее. Самодержавие противопоставило себя реформирующемуся православию, оставшись с той послушной церковью, которая хотела только льгот для себя, т.е. преимуществ власти без ее ответственности. С этой церковью ладить умели. Независимый священнослужитель о. Георгий Гапон был убит за границей организованными полицией революционерами. Как фиксировал английский исследователь: «Теперь, в конце 20-го века, нет смысла рассуждать о том, что было бы, если бы тогда нашлись разумные головы, прислушивающиеся к голосу народа и его Церкви. Одна из самых жестоких ироний русской истории 20-го века: двор считал выразителем мнения русского народа и русской веры шарлатана Григория Распутина, а не Гапона, которому пришлось бежать за границу и через год погибнуть от рук социал-революционеров, опасавшихся, что он может снова стать вождем рабочих масс»70.
14. Кризис церкви
С одной стороны, церковь поддерживала все националистические начинания самодержавия, изменившего имперскости, но с другой – и сама препятствовала в тех случаях, когда правительству нужен был контакт с Западом, устраивала гонения на старообрядцев, духоборов, баптистов, привлекая к этому власть, вместо терпимости внося нетерпимость в общественную жизнь. Можно сказать даже, что именно национализм православия оказал в свою очередь влияние на русификаторскую политику самодержавия и в конечном счете подорвал империю. В начале ХХ столетия началось церковное движение за созыв Поместного Собора, который должен был придать церкви большую независимость от государства. Церковь, как всегда, интересовала не работа с паствой, не воспитание верующих, а собственные властные интересы, что вело к внесению еще большей смуты в умы, потрясенные революционной пропагандой. Усиление религиозного национализма, по сути, укрепляло конфликтную ситуацию в многоконфессиональной империи. Не случайно так опасался созыва Собора реалист премьер-министр Петр Столыпин, желавший вернуть православную церковь к уровню обычного департамента, как было при Петре Великом: «У Столыпина был свой план: подчинить православную Церковь всеохватывающему министерству исповеданий, которому будут подотчетны также все религиозные организации в пределах империи. Синод будет главным управлением православной религии, занимая равное положение с управлениями католиков, лютеран, старообрядцев, сектантов, мусульман и буддистов»71. Иными словами, раз православие не в состоянии идти на экуменический контакт, он хотел сделать его просто одной среди прочих религий, не превращая в главную. Столыпин был, пожалуй, последний в России государственный деятель, который пытался сохранить Россию как империю. Именно поэтому он с сомнением смотрел на националистическое православие. Надо сказать, что самый государственный из русских мыслителей К. Леонтьев говорил о национализме как повсеместном орудии разрушения империй. Не забудем, что уже в советское время призывы наших националистов-славянофилов к России (Валентин Распутин и др.) освободиться от общесоюзного руководства, перестать помогать другим республикам, заняться утверждением своей национальной идеи, привели к распаду СССР.
Церковь не воспитывала паству в христианском духе, потакая народному самомнению и слабостям народа, не смея критиковать его, как когда-то это делал Серапион Владимирский, не думая о насущных делах в жизни страны. Да и могла ли она? Дело в том, что народонаселение России увеличивалось, количество же церквей и священнослужителей – нет. Стало быть, в процентном отношении церковь могла воздействовать на гораздо меньшее количество людей. П.Н. Милюков приводит следующие данные: «В 1738 г. в России было никак не более 16 млн. православного населения, в 1840 г. этого населения считалось уже 44 млн., в 1890 г. – 72 млн. При сравнении с этими цифрами – число религиозных учреждений и духовенства непрерывно и быстро падает. На каждого православного жителя империи приходилось к концу XIX в. вдвое меньше церквей, в 2,5 раза меньше монахов, почти в шесть раз меньше монастырей, чем полтора столетия перед тем»72. К тому же при консерватизме православной церкви по отношению к новейшим средствам информации (тогда – печати, литературного творчества и пр.) она не умела использовать новые технические возможности, позволявшие и небольшому числу людей воздействовать на умы всего народа. Эту задачу – просвещения и критики народа – взяла на себя русская литература, ставшая, по существу, для русского общества второй церковью. Не случайно, именно светская мысль родила мощное неохристианское движение рубежа веков (от Достоевского и Соловьева до Бердяева, Булгакова, Розанова и др.). Святыми с XIX в. стали не иереи, а писатели. «Народ в эпоху «приостановления» святости остановил свой выбор на поэтах – на Пушкине, Гоголе, Некрасове, Достоевском, Толстом. О том, что поэты – одни успешно, другие хуже – выдержали испытание, свидетельствует само время. На них не распространяется срок давности, они признаны и остаются, несмотря на еретические попытки ниспровержения, духовными наставниками нации. Их книги, подобно творениям отцов церкви, не подвержены старению и сохраняют качество учительности спустя десятилетия и столетия. Это чисто русская ситуация»73. Однако эта светская святость имела тенденцию перейти на абсолютно нерелегиозные движения, что и произошло, когда личная жертвенность революционеров была воспринята как религиозная. Отсюда лишь шаг до лжецеркви большевиков – со своими соборами-съездами, своими мучениками, святыми и нетленными мощами (Ленин в мавзолее), угодниками-революционерами, еретиками-оппозиционерами и пр.
Священников, подобных Гапону, соединявших интересы простолюдинов с задачами религиозного воспитания народа, больше не появлялось. Они были не нужны ни церкви, ни государству, ни тем более революционерам. Неудивительно, что к началу революций 17-го года религиозность народа упала почти до нулевой отметки. Сошлюсь на современного историка и богослова А.Н. Зубова: «По данным военного духовенства, доля солдат православного вероисповедания, участвовавших в таинствах исповеди и причастия сократилась после февраля 1917 года примерно в десять раз, а после октября 1917 года – еще в десять раз. То есть активно и сознательно верующим в русском обществе оказался к моменту революции один человек из ста.
Есть множество свидетельств широкой распространенности в русском обществе эпохи революции не просто равнодушия, а ненависти к вере и церкви. Эта ненависть не насаждалась большевиками – она была разлита в обществе, и большевики победили и вошли в силу потому, что их воззрения, методы и цели вполне созвучны настроениям большинства русских людей»74. Тому еще одно свидетельство – великого русского писателя В.Т. Шаламова, сына священника: «Поток истинно народных крестьянских страстей бушевал по земле <…>. Именно по духовенству и пришелся самый удар этих прорвавшихся зверских народных страстей»75. Но уже в 1918 г. С.Н. Булгаков резюмировал устами одного из персонажей своего знаменитого сочинения «На пиру богов» (вошедшего позднее в сборник «Из глубины»): «Как ни мало было оснований верить грезам о народе-богоносце, все же можно было ожидать, что церковь за тысячелетнее свое существование сумеет себя связать с народной душой и стать для него нужной и дорогой. А ведь оказалось то, что церковь была устранена без борьбы, словно она не дорога и не нужна была народу, и это произошло в деревне даже легче, чем в городе <…>. Русский народ вдруг оказался нехристианским…»76. В начале ХХ в. абсолютный выразитель национальной ментальности Сергей Есенин сформулировал этот уход святости от России («Святой Руси»), что не мешало его любви к Родине:
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
Мне довелось проехаться в 70-е годы со своим приятелем архитектором по Поветлужью, где он обмерял сохранившиеся и разрушенные православные храмы, а я составлял историческую справку о времени постройки и разрушения. И к своему великому удивлению убедился, что, как правило, храмы разрушались без приказа сверху, низовой инициативой народа. А потом, наталкиваясь и в других местах на разрушенные церкви, я слышал все ту же историю: молодые ребята с матерными хулиганскими частушками под балалайку, которые порой пели, сидя на кресте, потом пригоняли трактора и другую технику, цепляли тросом и разваливали колокольни, кресты и купола. Остов церкви чаще всего сохранялся. Иногда в нем устраивали лесопилки, склады и пр., но часто здание так и оставалось разрушенным и зарастало травой, мелким сорным кустарником и языческими березками, которые, как известно, любят вырастать из каменных трещин. Денег на церкви, даже после изменения правительственной политики, народу и в голову не приходит собирать, только правительственные усилия приводят к восстановлению храмов, да и то лишь в пределах Москвы.
15. Проблемы церкви сегодня
Но происходит ли восстановление православия сейчас, не храмов, а церкви как таковой, т. е. единение людей, верующих в Христа? Интересно, что православие, как показал опыт пореволюционный, оказалось способно к противостоянию и мученичеству в лице многих своих иереев (в 20-е и 30-е гг. десятки тысяч расстрелянных священников!), как было оно мужественно в первую русскую Смуту, гражданскую войну начала XVII в., но далее снова пойдя на компромисс с властью, на православный «конкордат» 1944 г. (по выражению протоиерея Иоанна Мейендорфа), когда «собранные из лагерей и ссылок 18 архиереев избрали митрополита Сергия патриархом»77. Сталину нужна была в этот момент церковь как орудие национального сопротивления иноземцам, да к тому же еще в 30-е годы он от наднационального марксизма совершил переход на позиции самодержавного национализма. В конечном счете в руках преемников Сталина национализм привел к крушению империи, но при этом к возрождению православия как почти государственного института, где патриарх (по крайней мере внешне) стоит в чиновной иерархии следом за президентом.
Поразительно, что этого возрождения церкви прежде всего ждала интеллигенция, которая в результате не может радоваться тому, что церковь стала окормлять новое чиновничество и криминал, повалившие валом на все церковные праздники (характерно злоязычное прозвище этих неофитов – «подсвечники»). Надо сказать, началось это раньше, с интеллигентской моды на православие. В романе В.Ф. Кормера «Наследство» о демократическом постсталинском движении верующая героиня романа рассуждает: «Сейчас кого ни спроси, обязательно будет богослов или специалист по делам русской Церкви. Этого всегда так ждали, на это так надеялись, и вот сейчас, когда это происходит, видно, как это ужасно! Это так быстро стало модой, стало так доступно…»78. А как бы обыватель ни ругал интеллигенцию, именно через нее входят новые веяния в сознание общества. И вот партийцы еще в советское время принялись креститься, видя в крещении элемент патриотизма, а не христианства.
В начале перестройки шанс иного пути, однако, был, и связан он был с деятельностью о. Александра Меня, который любил повторять, что наши перегородки (т.е. конфессиональные) до Бога не достают. Причем не надо забывать, что о. Александр соединял в себе истинное пастырское служение с глубочайшим знанием и пониманием мирового движения религиозного духа, приведшего к христианству (о чем написал несколько томов), а также с твердым соблюдением православных обрядов. В результате убийства великого священнослужителя русская культура в очередной раз упустила возможность получить раскрепощенную, духовно значительную церковность. Для русской религиозной и церковной жизни потеря о. Александра – потеря невосполнимая, по крайней мере на ближайший период.
Что же сейчас? По наблюдению историка и социолога Д.Е. Фурмана: «Религия, православие стали символом, объединяющим очень разные мировоззренческие тенденции. Демократы-западники за религию: во-первых, потому что они против коммунизма; во-вторых, они ищут опору в русском прошлом, а это, опять-таки, прежде всего период 1905-1917 гг.; в-третьих, потому что они знают, что на Западе религию уважают, и американский президент приносит присягу на Библии. Антизападники, националисты, тоже за религию, ибо православие – основа русской самобытности, национальная вера, и даже атеисты, как мы видели, стали теперь атеистами «для себя» и тоже более или менее – за религию. Одним словом, за религию – все. Но при этом практически никто не верит (курсив мой. – В.К.) и, почти несомненно, и не будет верить. Если в момент падения КПСС и СССР и всеобщего стремления к религии, «религиозного возрождения» тем не менее не получилось, очень мало шансов, что оно произойдет в будущем»79.
Таким образом, мы возвращаемся к трагическому вопросу, поставленному Достоевским в «Бесах»: не является ли массовое православное сознание лишь эвфемизмом националистического, ибо лишено главного и основного смысла христианства – веры? Речь, разумеется, не идет в данном случае о тех нескольких десятках или сотнях тысяч истинно верующих, которые были и в самые тяжелые времена. Повторяю, речь идет о массовом сознании. Вполне возможно «безрелигиозное христианство» (Д. Бонхоффер), т.е. когда люди выполняют основные заповеди Христа, не будучи воцерковленными. Но вот возможно ли религиозное по виду христианство без веры? – вопрос удручающий. Сюда примыкает и отсутствие реальной деятельности по воспитанию и образованию населения – один из старых грехов православной церкви, сегодня ставший притчей во языцех80. Очевидно, беда православия в том, что оно в силу трагических перипетий истории потеряло свое имперское и наднациональное начало, осталось племенной религией, а потому оказалось беззащитным перед новыми наднациональными идеологиями.
Россия, надо сказать, и сегодня еще остается империей. Причем по-прежнему империей многоконфессиональной. Ее влияние на территорию СНГ сравнимо с влиянием Англии или США на регионы их влияния. Как показывает исторический опыт, империя – не обязательно носительница зла и насилия, империя – это первый шаг к глобализации и толерантности. Племенная религия хороша при защите страны, но бессильна в ситуации внутреннего кризиса или строительства государства, более того, она слишком легко может из религии перейти в разряд суеверий. На вызов глобализации русская православная церковь ответа не имеет. Отказ от контактов, изоляция от иного христианского мира есть не продуктивный ответ, а выражение слабости. Между тем проблема экуменизма стала вопросом уже политическим, а не просто религиозным. Поэтому можно представить, что политическое решение будет предшествовать религиозному устроению, как уже было дважды в эпоху Владимира Святого и Петра Великого. Или – вдруг! – произойдет духовное просветление высших иерархов церкви, которые задумаются не о корысти церкви, а о ее судьбе.
* Работа подготовлена при поддержке РГНФ (грант № 02-03-00068а).
1 Мигранян А., Ципко А. Слабая власть, слабая Церковь и слабое общество могут быть сильными только вместе // Мигранян Андроник. Россия. От хаоса к порядку? (1995-2000 гг.). М., 2001. С. 192.
2 «В государстве не должна царить атмосфера зла», Рясофорный послушник Геннадий Шендаков (церковь в честь Серафима Саровского д. Никифорово, мужской монастырь в честь св. Георгия Победоносца Кержачского района). Интервью записал Серегей Сафронов // Пределы века. Всероссийская общественная православная газета. 2001 / 7509; 15-30 ноября. № 14. С. 7.
3 Каннингем Джемс В. С надеждой на собор. Ltd. London, 1990. С. 300.
4 «Содержание, которое великий флорентиец вкладывал в понятия «монархия» и «империя», не идентично монархическим представлениям нового времени и не исключает республиканских институтов. <…>«Государство», «республика», «империя» являются у Данте понятиями взаимозаменяемыми» (Голенище-Кутузов И.Н. Данте и мировая культура. М.: Наука, M.CM.LXXI (1971). С. 70.).
5 Голенище-Кутузов И.Н. Ук. соч. 71.
6 Солженицын А. Россия в обвале. М.: Русский путь. 1998. С.187.
7 Мигранян А., Ципко А. Слабая власть, слабая Церковь и слабое общество могут быть сильными только вместе. С. 195.
8 Флоровский Г.В. Христианство и цивилизация // Флоровский Г.В. Избранные богословские статьи. М., 2000. С. 219.
9 Пайпс Ричард. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 293.
10 Флоренский П.В. Записка о православии // Флоренский П.В. Соч. в 4-х т. Т.2. М., 1996. С. 544.
11 Бернштейн С.Б. Константин-Философ и Мефодий. М., 1984. С. 100. Стоит привести отрывок из «Буллы папы Иоанна VIII от июня 880 г.»: «Письмена, наконец, славянские, изобретенные покойным Константином Философом, чтобы с их помощью раздавались надлежащие хвалы Богу, по праву одобряем и предписываем, чтобы на этом языке возглашалась слава деяний Христа Господа нашего, ибо мы наставлены святым авторитетом, чтобы воздавали хвалу Господу не только на трех, но на всех языках. <…> И ничто ни в вере, ни в учении не препятствует, на том же самом славянском языке ни петь мессы, ни читать святое Евангелие или Божественные чтения из Старого и Нового завета, хорошо переведенные и истолкованные, или петь все остальные обряды, ибо Тот, Кто создал три главных языка, то есть еврейский, греческий и латинский, Тот создал и все остальные к Своей хвале и славе» (Сказания о начале славянской письменности. М.: «Наука», 1981. С.197).
12 Живов В.М. Краткий словарь агиографических терминов. М., 1994. С. 25.
13 Митрополит Иларион. Слово о Законе и Благодати // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Книга третья. М., 1994. С. 609.
14 «Христианизация деревни – дело не XI и XII вв., а XV и XVI, даже XVII в.» (Аничков Е.А. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 306).
15 Федотов Г.П. Русская религиозность. Часть I. Христианство Киевской Руси X-XII вв. // Федотов Г.П. Собр. соч. В 12-ти т. Т. 10. М.: Мартис, 2001. С. 320.
16 Маркс Карл. Разоблачения дипломатической истории XVIII века // Вестник истории. 1989. № 4. С. 4.
17 Brйher L. Les institutions de l’empire byzantin. P.: Albin Michel, 1970/ P/ 232/
18 «О подобный великому Константину, равный ему умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям Его! Тот со святыми отцами Никейского Собора полагал закон народу своему, – ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими – епископами, с великим смирением совещался с ними о том, как уставить закон нашему народу, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской земле, ты же – на Руси: ибо Христос уже как у них, так и у нас зовется Царем» (Митрополит Иларион. Слово о Законе и Благодати. С. 612).
19 Флоровский Г.В. Христианство и цивилизация. С. 218.
20 В 1913 г. наблюдательный и влюбленный в русскую культуру чех писал: «Русь долго оставалась и, может быть, и по сегодня остается страной и нацией двоеверья» (Масарик Т.Г. Россия и Европа. СПб., 2000. С. 39.)
21 Федотов Г.П. Русская религиозность. Часть I. С. 361.
22 Там же. C. 154—155.
23 Там же. С. 159.
24 «Чему я порадуюсь? Всегда сею в ниву ваших сердец семя Божественное, но никогда не вижу, чтоб оно проросло и зерно породило. Умоляю вас, братья и дети мои, переменитесь к лучшему, обновитесь благим обновлением, перестаньте зло творить, устрашитесь создавшего вас Бога, вострепещите суда Его страшного! К кому идем, к кому направляемся, отходя от жизни земной? Что скажем, что ответим? Страшно, дети, подпасть под Божий гнев. Почему не думаем, чту постигнет нас, в такой жизни пребывающих? Чего не навлекли на себя? Какой казни от Бога не восприняли? Не пленена ли земля наша? Не покорены ли города наши?» («Слова» Серапиона Владимирского // Памятники литературы Древней Руси. XIII век. М., 1981. С. 445.)
25 «Слова» Серапиона Владимирского. С. 455.
26 Булгаков С.Н. Jaltica (Письмо к другу) // Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. Томск, «Водолей», 2001. С. 184.
27 Булгаков С.Н. Из «Дневника» // Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 369-370.
28 Послания старца Филофея (Послание великому князю Василию об исправлении крестного знамения и о содомском блуде) // Памятники литературы Древней Руси. Конец XV – первая половина XVI века. М., 1984. С. 439.
29 «Судьба «Третьего Рима» тоже полна риска: если московские власти допустят упадок православия, русских ждет тот же конец, что и греков. По сути, открывалась возможность еще более зловещей перспективы: закат греческой империи означал лишь перемещение Рима в Россию, но упадок русской церкви должен был означать конец света, поскольку «Четвертому Риму не бывать». Филофей успешно трансформировал лесть в мягкое предупреждение» (По Маршал. Изобретение концепции «Москва – Третий Рим» // Ab Imperio. 2000. № 2. С. 68).
30 Волков С.В. Исторический опыт Российской империи // Преемственность и возрождение России. Сборник статей. М.: «Посев», 2001. С. 121.
31 Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // О России и русской философской культуре. М.: «Наука», 1990. С. 49.
32 По Маршал. Изобретение концепции «Москва – Третий Рим». С. 69.
33 См.: Киселева М.С. Учение книжное: текст и контекст древнерусской книжности. М.: «Индрик», 2000. С. 166.
34 Иван Грозный. Послание шведскому королю Юхану III 1573 года // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века. М., 1986. С. 136.
35 Напомню хотя бы послание ростовского епископа Вассиана: «Ты, Государь, приехал в царствующий город Москву за помощью и заступлением ко всемилостивой госпоже Богородице и к святым чудотворцам, к отцу своему митрополиту, и к матери своей, великой княгине, к благоверным князьям и богобоязненным боярам, за добрым советом – как крепко постоять за православное христианство, за свое отечество против безбожных басурман. Ты, Государь, повинуясь нашим молениям и добрым советам, обещал крепко стоять за благочестивую нашу веру православную и оборонять свое отечество от басурман» (Послание на Угру Вассиана Рыло // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1982. С. 523.).
36 Федотов Г.П. Святой Филипп, митрополит Московский // Федотов Г.П. Собр. соч. в 12-ти т. Т.3. М.: Мартис, 2000. С. 97.
37 Федотов Г.П. Святой Филипп, митрополит Московский. С. 99.
38 Скрынников Р.Г. Третий Рим. СПб.: изд-во «Дмитрий Буланин», 1994. С. 88.
39 Федотов Г.П. Святой Филипп, митрополит Московский. С. 5.
40 Скрынников Р.Г. Борис Годунов. М.: «Наука». 1979. С. 51.
41 Там же. С. 58.
42 Карташев А.И. Очерки по истории русской церкви. Т. II. М.: «Наука»,, 1991. С. 46.
43 Скрынников Р.Г. Третий Рим. СПб., 1994. С. 182.
44 Карташев А.И. Очерки по истории русской церкви. Т II. С. 74.
45 Там же. С. 174.
46 Там же. С. 217.
47 Котошихин Григорий. О Московском государстве в середине XVII столетия // Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Книга вторая. М., 1989. С. 264-265.
48 Хомяков А.С. О старом и новом // Хомяков А.С. Соч. В 2-х т. Т. 2. М., 1994. С. 461.
49 Пушкин А.С. История Петра I // Пушкин А.С. Собр. соч. В 10-ти т. Т. 8. М., 1962. С. 352.
50 Там же. С. 25.
51 Соловьев В.С. Мир Востока и Запада // Соловьев В.С. Соч. В 2-х т. Т.2. М.: Правда, 1989. С. 602-603.
52 «Посмотрим, что Петр получил в наследство. Быть может, самая трагическая, самая горькая его часть – церковный раскол, за который Петр во всяком случае не несет ответственности. Положение до крайности обострилось именно в правление Софьи. В Великом посту 1685 г. (отроку-царю не исполнилось еще тринадцати лет) были приняты 12 карательных статей против старообрядцев» (Панченко А.М. Петр I и веротерпимость // Панченко А.М. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2000. С. 385).
53 Панченко А.М. Петр I и веротерпимость. С. 388-389.
54 Федотов Г.П. Святые Древней Руси // Собр. соч. В 12 т. Т. VIII. М., 2000. С. 161.
55 Федотов Г.П. Трагедия древнерусской святости // Там же. С. 228.
56 Победоносцев К.П. Церковь и государство // Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени. М.: «Русская книга», 1993. С. 220-221.
57 Вообще нельзя забывать об очевидной государственности мышления поэта: «Только те, для которых мир духовных ценностей, творимых гениями религии, искусства, философии, есть мир менее «реальный», нежели мир плотских осязаемых вещей, могут не оценить всей огромности заслуги Пушкина в деле создания русской национальной государственности. Вслед за Ломоносовым и Державиным и в бесконечно большей степени, нежели они, Пушкин продолжает дело Петра и Екатерины» (Бицилли П.М. Поэзия Пушкина // Бицилли П.М. Избранные труды по филологии. М., «Наследие». 1996. С. 450.)
58 Переписка А.С. Пушкина. В 2-х т. Т. 2. М., 1982. С. 275.
59 Свиридов Иван. Церковное сознание и околоцерковная политика // Свиридов Иван. У стен Нового Иерусалима. М., Париж. 2000. С. 36.
60 Катков М.Н. О церкви. М., 1905. С. 20.
61 Впрочем, верно и обратное, православие считалось как бы своего рода этническим свойством. П.Н. Милюков писал: «Ни государство, ни церковь не предусмотрели возможности перемены веры по личному убеждению. Вера казалась чем-то прирожденным, неотъемлемым от национальности, так сказать, второй натурой. <…> Природный русский и православный, сколько бы он ни менял свои религиозные убеждения, юридически не мог перестать быть православным» (Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3-х т. Т.2. М., 1994. С. 199.).
62 Тихомиров Л.А. Русский иезуит // Тихомиров Л.А. Тени прошлого. М., 2000. С. 596.
63 Булгаков С.Н. Jaltica (Письмо к другу). С. 186-187.
64 Соловьев С.М. Владимир Соловьев. Жизнь и творческая эволюция. М., 1997. С. 221.
65 Соловьев В.С. Русская идея // Соловьев В.С. Соч. В 2-х т. Т. 2. М., 1989. С.244.
66 Булгаков С.Н. Из «Дневника» // Булгаков С.Н. Тихие думы. М., 1996. С. 373-374.
67 Гапон Георгий. История моей жизни. М.: Книга. 1990. С. 47.
68 Там же. С. 7.
69 «В отличие от других церквей, она (православная церковь. – В.К.) не смогла отгородить для себя автономной сферы деятельности. У нее не было ничего своего, и она до такой степени отождествила себя с монархией, что, когда последняя рухнула, церковь пала вместе с ней» (Пайпс Ричард. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 293.)
70 Каннингем Джемс В. С надеждой на собор. London, 1990. С. 91.
71 Там же. С. 300-301.
72 Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. В 3-х т. Т.2. С. 198. Сегодня ситуация еще хуже: «Обычно РПЦ ссылается на то, что эта Церковь объединяет в качестве своих членов от 80 до 100 млн граждан России. <…> Эту астрономическую цифру можно поставить под вопрос. Даже механическое умножение количества храмов РПЦ в России (8500) на тысячу (хотя далеко не каждый храм способен вместить такое количество прихожан) дает более чем скромную цифру в 8,5 млн человек. То есть в России не более 10 миллионов человек, которые могли бы достаточно регулярно посещать церковные богослужения (без чего, по каноническим определениям, человек вряд ли может считаться членом Церкви). Большинство 100-миллионной «паствы» РПЦ в храмы не ходит, в церковной жизни не участвует и даже в Бога «по-настоящему» (т.е. в соответствии с православными догматами) не верит» (Солдатов Александр. Священный «капитал» и его «олигархи» // Отечественные записки. 2001. № 1. С. 18)
73 Панченко А.М. Петр I и веротерпимость. С. 392.
74 Зубов А.Б. Сорок дней или сорок лет? // Преемственность и возрождение России. Сборник статей. М.: «Посев», 2001. С. 95.
75 Шаламов В. Четвертая Вологда // Шаламов В. Несколько моих жизней. М.: Республика, 1996. С. 346.
76 Булгаков С.Н. Соч. в 2-х т. М., 1993. Т. 2. С. 609.
77 Мейендорф Иоанн, протоиерей. Православие в современном мире. М., 1997. С. 191.
78 Кормер Владимир. Наследство. Роман. М.: Советский писатель, 1991. С. 46.
79 Каариайнен К., Фурман Д.Е. Верующие, атеисты и прочие (эволюция российской религиозности) // Вопросы философии. 1997. № 6. С. 50.
80 Как пишет современный религиозный обозреватель: «Элементарная забота о самосохранении, по идее, должна побудить иерархию РПЦ сместить центр тяжести своей деятельности с коммерции и требоисполнительства на образование, миссионерство и социальную помощь. Однако пока религиозное образование представляет собой весьма плачевное зрелище, а реальное миссионерство отсутствует («миссионерством» в современной РПЦ именуются, например, поездки храмов-вагонов и храмов-теплоходов по отдаленным районам, где местное население нуждается в требах – в основном, крещении и отпевании, – которые и совершаются «миссионерами» за определенную плату)» (Солдатов Александр. Ук. соч. С. 27).