П о в е с т ь
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2002
Без меня рынок неполный! – вздохнул я и взял в руки телефонную трубку – опять нужно куда-то наниматься.
Газета, в которой я работал, закрылась в начале этого года. В эпоху рынка мелкие издания мельтешили, как микробы, поглощая друг друга.
В общем, к следующему дню у меня сформировался огромный пакет предложений: сторож в православном храме или сторож в синагоге.
Прибежав к храму (пообщавшись с Нинико, женой моей, потом несколько часов бегаю, намагниченный ею), услышал звон колоколов: от него голуби снялись со своих мест и полетели вокруг церкви, а потом снова уселись на свои места. Я простоял службу, черпая силы из океаноподобного баса архидьякона, а потом подошел к настоятелю спросить о работе.
– Мы приняли человека только что – часа два назад, – сказал он, давая мне благословение. – Не держатся сторожа! То ли предыдущий проспал, то ли пропьянствовал – украли несколько дорогих крещальных купелей.
Я быстро зашагал к синагоге, обогнав мужчину, который вел за руку трехлетнего ребенка. “Пойми: обстоятельства выше нас!” – говорил отец сыну. Да уж, жизнь приковала меня к своей колеснице и тащит по кругу. Но нет, тут что-то не так. Ну вечером сяду, подумаю и опровергну. Сейчас некогда – я уже у синагоги.
Лет десять не был здесь, а когда-то преподавал иврит! Последнее, что помню из событий тех дней, – с кражей тоже связано: украли Тору, драгоценную, старинную, на кошерном пергаменте! Пришли молиться новые иудаисты, спросили, где Тора хранится, и… она исчезла вместе с ними. Старых евреев провели, как детей. Ну ПОСЛЕ ЭТОГО не говорите мне никогда о всемирном сионистском заговоре! В религиозной общине украли самое дорогое – священный рукописный свиток. О покраже заявили в Интерпол, но ни один масон палец о палец не ударил, чтобы помочь.
Правда, все это случилось еще в старой синагоге – возле рынка. Ее называли партизанской избушкой – за ветхость. Когда я в первый раз вошел туда и оперся о закопченную стену, она зашаталась. Такое вот святилище было – на курьих ножках. Однако во время перестройки удалось отсудить эту дореволюционную синагогу уже у Академии наук – вырвать из загребущих научных когтей…
Конечно, там знают, что я не еврей, но преподавал же я иврит, будучи наполовину молдаванином и наполовину русским! Может, и в сторожа подойду?
И точно – подошел! Жилистый бодряк в фуражке речного флота сказал, чтобы я завтра же, в пятницу, выходил на работу, и вообще где меня носило – они уже заждались! При звуках его мягкого голоса я вздрогнул – это же Борис Штерн, знаменитый капитан! Просто я никогда его не видел в такой щегольской темно-синей форме. Фуражка с вздыбленной тульей и золотистым речным значком очень шла к его драчливым усам.
– Зарплата небольшая – восемьсот рублей, но можно подработать. Куда делся твой иврит? – строго спросил Борис.
– Аиврит шели ло нээльма, – ответил я. (Мой иврит не исчез).– Работал грузчиком, потом в газете. Мне казалось, что почти все уехали в Израиль!
– В Перми было семь тысяч евреев, – сказал капитан. – Пять тысяч уехало, восемь тысяч осталось. Приходят люди и с документами в руках доказывают, что они – евреи.
Мы не заметили, как наскоро обсудили несколько запредельных проблем. А должен ли еврей-космонавт соблюдать субботу? Не должен, ведь угроза жизни отменяет все постановления.
Да, кстати, Борис раскрыл Талмуд и зачитал, что и евреи, и пришельцы должны покрывать голову в синагоге и не писать в праздничные дни.
– А читать можно?
– Да, читайте.
Внутри голос жены твердил не умолкая: “Теперь молчи! Молчи и иди домой!” Но радость от обретения работы неодолимо вырвалась в виде вопроса: “Зачем разделять молочную и мясную пищу – вы лично за мистическую или этнографическую точку зрения?”. Борис Штерн закатил гроздья глаз под самый козырек:
– Вот придет Машиах (Мессия) и все вам объяснит. Так будете преподавать иврит? Набирается группа, с понедельника можете начинать.
Я спешил обрадовать жену (нашел сразу две работы!) и спрямил путь, нырнув во двор. Вместо деревянного дома с кружевными наличниками что вижу? Эльсинор! Здание из перекормленного кирпича с башенками – только гномы могут нести там сторожевую службу. А куда я положил свою кипу кип – надо раскопать: завтра надену белую или с рисунком деревенского половика.
И тут над ухом грянуло:
– Михаил, занимаешься по-прежнему аикидо?
– Клим, какое аикидо? Денег… уже нет сил ковать. Для оплаты занятий. Я с завтрашнего дня буду сторожить синагогу. А ты все в ФСБ?
– Да, вот только что из командировки. В Чечне был. – И он приподнял шапку, показав бугорчатый шрам. – Видишь? Привет от Басаева. Чеченцы – во всем мире один только такой народ, у которого доблестью считается украсть, обмануть, убить.
– Ты не прав! У всех народов это было, но мы прошли уже простодушную стадию.
– Михаил, если б ты видел этих уродов, так бы не рассуждал!
Глаза у Клима с бегучей шкалой: от мученически-вопрошающих – до допрашивающих и вплоть до ареста. Я в последнее время стал экономить силы для этой маленькой, но интересной жизни, поэтому перевел разговор на другую тему: ну сейчас-то ФСБ не будет интеллигентов преследовать? Он отмахнулся, как от застарелого зуда: да кому вы теперь нужны? И раньше не надо было за вами гоняться, а заняться бы тогда еще борьбой с терроризмом.
– Мне уже капитана дали, – вдруг просветлел он лицом.
Не успел я рассказать жене, как космонавт-иудей должен вести себя в субботу, – звонок. Незнакомый голос сделал действительность до неприятности разнообразной:
– Михаил? Вас беспокоят из ФСБ.
– Простите, откуда?
– Из Федеральной Службы Безопасности. Я – коллега Клима, старший лейтенант Подлисный. Знаете, сейчас нас не интересует сионизм, только криминальные дела – евреев, русских, всех. Я сижу на связях Ближнего Востока… Не хотели бы вы рассказывать нам, о чем в синагоге говорят, какие впечатления у тех, кто приехал из Израиля?
– Не хотел бы, – с иголками под кожей ответил я.
Как человек разумный понимаю, что без тайных источников информации не обходится ни одно государство, однако оставшееся от советской жизни презрение к информаторам… Тяжело, в общем. Я хотел рассказать все Нинико, но язык словно провалился внутрь горла.
Жена посмотрела на меня. Еще раз посмотрела. И смотрела, и смотрела. Ее глаза – в кавычках словно. Не морщины еще, а кавычки… милые. Потом вскочила – одни глаза! “Миша, что за предложение ты получил?” Вот, сказал я, быстро работают в ФСБ: только успел до дому дойти, а они уже решили, что я буду их сигнализатором.
И тут раздался опять звонок, другой незнакомый голос:
– Михаил Иванович, вы будете иврит преподавать?
– Да.
– Ваши ученики для чего его учат – чтобы в Израиль переехать?
– Угу.
– Так не с котомками же они туда поедут? Я торгую очень хорошими чемоданами швейцарского производства! Ваш процент будет пять.
Я отказался и положил трубку, а жена заметила:
– ФСБ работает быстро, но некоторые коммерсанты не отстают…
Пятница. Половичковая кипа на моей голове. Сторож Александр Вольфович Сендерецкий, ходячий кряж такой, радостно кинулся мне навстречу:
– Наконец-то нас будет трое! А то опенисели (слово было другое). – Увидев оторопь в моем взгляде, он сказал: – Это я с русского на военный перешел, простите! В армии ведь матом не ругаются, а разговаривают. Ушел в отставку – должность генеральскую давали, а чин по-прежнему подполковника. И, думаю, вы даже не спросите, почему, Михаил Иванович, видя мой мясистый нос. Ну и х… им в затылок!
Затем он показал мне всю микровселенную сторожа. В каждой комнате стояла своя невидимая вода: в комнате охраны – что-то сторожевое, в читальном зале – тишина перед заплывом в даль узнавания, в молельном зале – ощущение того, что остались наслоившиеся отпечатки присутствий, трепетов. А на кухне реяли уютные запахи: женщины взбадривали пищу то ли корицей, то ли гвоздикой – в общем, небесное и земное сплавлялись в воздухе нерушимо. Александр еще протянул мне “Черновик записей сторожей”, большей частью исписанный его прекрасным почерком, где буквы стояли в строю, как солдаты: “А здесь нужно отмечать, когда повара уходят и приходят”.
Старики, идущие на молитву медленным штурмом по мраморной лестнице, останавливались иногда, чтобы быстро откусить от воздуха. Ну уж я–то с каждым десятилетием буду все быстрее взлетать по ступенькам: воробышком, ястребом, орлом! Эх, Миша-Миша, истощаются твои поля юмора!..
Старики переговаривались громко, как грибники, потому что плохо слышали. Но, чем они ближе подходили к молельному залу, тем бодрее становились. А у самого входа в него голоса вообще взметнулись, чуть ли не до Божественного Уха. И вдруг – резкая тишина, потому что они вошли туда. А один – самый из них бравый, прямой – сел покурить.
– Это для того, чтобы отдышаться, – пояснил он и спросил между двумя смачными затяжками: – А ид?
– Нет, я русский. Но преподаю иврит.
– Он русский – иврит преподает! – сказал старец Всеобщему Собеседнику наискось и вверх и развел руками – на правой не было среднего пальца.
– Ицик, перестань курить! Ты забываешь, где находишься! – закричал заполошно поднимающийся старичок.
– Залман, ребе делает для меня исключение, – сказал Ицик, высясь в виде величавого бюста, я – его правая рука (насмешливым взглядом он скользил по грани правды и неправды: хотите – принимайте это за шутку).
Если бы Портос был евреем, он в старости, наверное, так же пошучивал бы со своим другом д’Артаньяном.
– Этот осколок недавно только проснулся, – продолжил беседу со мной Ицик. – Чем он все эти годы занимался? Из-за него теперь не разрешают машину водить, говорят: нога слабая, плохо выжимает газ! Уже очередь подошла как фронтовику, цвет можно выбрать – или вороного цвета, или салатного…
Только старики приступили к молитве, прибежал снизу сердитый кладовщик: к ним протекает – нужно проверить. Помешкав, я все же прошел через молельный зал к трубам и, раз уж они не текли, по пути прослушал проповедь.
Раввин говорил о споре мудрецов Талмуда. Кого в первую очередь спасать из двоих тонущих – еврея или гоя? Одни считали, что представителя избранного народа именно за то, что он избранный. Другие – что непременно гоя, чтобы не думали плохо о евреях. А вывод был простой: надо вытаскивать из воды в первую очередь того, кто ближе к берегу…
Когда старики после молитвы сели за трапезу, из кухни вышла красивая башня женской плоти и подала мне тарелку с куском курицы и рисом. Потом она достала зеркальце и потрогала брови, свежекрашенные в парикмахерской.
– Такие крылья! Крылья! – словно подбадривая себя, вслух пропела она. – Я позвоню? – спросила она и растерянным голосом попросила: – Алло, можно Лизу? – И вдруг, переменив будто не только голос, но и горло, бронхи и все тело, закричала в отчаянии: – Лизка! Сука! Это Хая тебе звонит. Не приходи на молитву! Ленчика моего увела да еще в храм ходишь! Он ведь был такой хороший, – тоскливо протянула она в конце. И вдруг снова сменила тон: – Я тебя убью! Нет, не убью, у меня есть трое знакомых парней, я им заплачу, они тебя побьют, такая красавица будешь! Отдай Ленчика!
Я в изумлении от выброса страстей взмолился: не богохульствуйте в своем храме! В ответ Хая принялась мне разумно все объяснять:
– Она Ленчика увела от семьи! Я-то его не уводила от семьи: его на всех хватало…
Ну, разумеется, соперница Лиза приняла вызов: пришла вечером вместе с новозавоеванным Ленчиком на молитву. У нее была такая же палеолитическая красота, как и у Хаи, только волосы авантюрно очень коротко острижены, нежно усиливая притяжение их хозяйки. Они еще и покрашены были в какой-то лунный цвет. Хая появилась, горько глядя на меня (зачем ты ее пустил?), потом села наискосок от Лизы и помолчала. Вдруг резко вскрикнула:
– Отдавай за Ленчика кольцо!
– А ты, оказывается, не такая дура! Оно с печаткой именной – память о маме. Не отдам!
Хая с отчаянием оглядела ее всю:
– Тогда… отдавай сумку!
– Эту не могу, а дома посмотрю, – миролюбиво отвечала Лиза.
Предмет раздора, отзывающийся на имя Ленчик, посидел, поулыбался и пошел на молитву, приняв вид: “А, кому достанусь – тому и ладно!” Хая бешено вела переговоры о сумке, чтоб потом глядеть на ее тисненую кожу и презрительно вспоминать Ленчика, который другой цены не достоин в жизни, мерзавец, соблазнитель, без тебя обойдусь!
Только поздно вечером в синагоге образовался кусок тишины, и я решил устроить смотр своего рабочего места. У входа в сторожевую комнату висела доска объявлений: “Наконец-то мы нашли хормейстера! Приходите попеть”, “Для жизни на Земле обетованной ищу женщину соответствующей национальности”, “Куплю шекели”… В самой комнате толпилось все – от грешного до святого. В углу стоял телевизор, а в противоположном углу, в сейфе, лежал свиток Торы – на махровом чистом полотенце. И серебряная рука с величественно воздетым пальцем терпеливо ждала до утра, когда ею будут водить по священным строкам.
Отложив в сторону взятого в библиотеке Даймонта (“Евреи, Бог и история”), я открыл блокнот “Черновых записей охраны”. Сендерецкий писал красивыми печатными буквами: “Принял дежурство. Не работают сигнализация, телефон и директор синагоги. Вызвал дежурного техника по сигнализации, а к директору кого вызвать, не знаю”.
Да, народ Книги – каждый хочет продолжать Книгу собой или через себя.
Сегодня утром я его спросил: “Рая Сендерецкая кем-то вам приходится?”.
“Сестра, на пять месяцев моложе…”
“Это как?”
“Двоюродная”.
Я пытался ему объяснить, как Рая умудрялась передать в лекциях это ощущение серебряного века: грозы пополам с тлением! Тут у Александра лицо несколько раз быстро просветлело и затемнилось:
“Мне тоже хотелось стать филологом, учился целый год заочно, но из армии каждый раз с боем на сессию приходилось прорываться, просто оставляя куски самого себя!”
Видно было, что слово в Сендерецком бурлит, корешками туда-сюда стреляет, еще вот удобрений просвещения ему подсыпать, и полезли бы пышные купы глаголов!
Ночью звонил прямоугольный голос, служебный:
– Проверьте все – у вас сработала сигнализация.
Я добросовестно обошел синагогу: никого нет.
– Позвоните на пульт! – потребовал милиционер.
Вы ночевали в большом пустом помещении когда-нибудь? Там отсутствие живой души ужаснее присутствия призраков! Все время какие-то автономные воздушные потоки шелестят, имитируя шепот, здание потихоньку садится, неравномерно потягиваясь, как бы располагаясь на долгий сон. При этом подпороговые звуки раздражают слух. Если ты задремал, они плетут сюжеты сновидений, и вот уже мои ноги неравномерно шагают вниз по лестнице, а я стараюсь открыть тюбик суперклея, чтобы склеить там что-то…
В шесть часов ожил домофон и голосом директора сказал: “Миша, впусти”. Борис Штерн в своей темно-синей форме и в фуражке с кокардой свирепо поздоровался и спросил, как прошла ночь.
– Да вот – хотели синагогу унести, но я не дал.
– Ну и ну! – властно начал он возмущаться, тыча указательными пальцами, словно укрощая еврейскую вольницу (такое ощущение, что он с трудом удерживается, чтобы не повесить кого-нибудь мысленно на рее, а вообще все было похоже на стрельбу по-македонски). – Эти евреи чего только не придумают! Шестьсот тринадцать запретов и предписаний! Причем запретов больше. Какой тоталитаризм! – кричал он внутрь пустой утренней синагоги, как-то игнорируя надпись справа от ларца с Торой: “ПОМНИ, ПЕРЕД КЕМ ТЫ СТОИШЬ”.
– Вы тут антисемитом не станьте невзначай, – сказал я. – На такой вредной работе.
– А кто мне возместит потерю веры в еврейство? Оклад, который я здесь получаю, не покроет крушения моих иллюзий! Почему-то русская женщина может работать на кухне – это кошерно, а открывать в праздник должен я приходить! Вставать в пять утра! – И он отправился в сторожевую комнату досыпать до утренней молитвы.
У меня создалось такое ощущение, что актер работал над своей ролью, набрасывая краски. Но это репетиция, а вскоре он выступит перед настоящими ценителями.
Я стоял и смотрел на непобеленный потолок синагоги – что-то слишком обширная память о разрушенном Иерусалиме! Ведь нужно правоверному иудею оставлять участок примерно в три ладони неотремонтированным. Но начали подходить на молитву старики и объяснили мне, что просто не хватает средств построить высокие леса. Надеюсь, на стаканы-то хватает, которые еврейские женихи должны бить на свадьбах, чтобы напомнить всем о разрушении Храма?
…и вдруг посреди синагоги поплыла деревенская горница моего детства, свадебный стол, а над ним – пылающие самогонным духом вятские глаза. И тут мужики взмывают еще выше! Это они встают – прикипают губами к стаканам и… весело отбрасывают их вниз, вызывая в моей груди изумление: значит, взрослые тоже иногда забавляются, а не просто скучные и всегда работают? Потом гости стали бить тарелки, а кто-то кричал: “Бей мельче – будет жить легче!” Невеста все добросовестно подметала, не упуская ни одного осколка (ведь каждый из них – это будущая увесистая семейная денежка). Кто-то заметил, что тарелка вдребезги – это целка вдребезги, а значит, продолжение рода.
Почему-то я стал рассказывать Ицику, вновь усевшемуся покурить, про персидских ткачей, которые тоже вплетают в ковры нитку другого цвета, чтоб не получилось совершенства, – нельзя конкурировать с Всевышним.
– Вот ты все знаешь, а скажи: что Залман нарушает, поднимаясь по лестнице?
– Ничего, – растерянно ответил я.
– Эх ты! Не зря со мной сам ребе советуется! Залман же с сумкой идет – работу делает, а в субботу нельзя ничего переносить!
Потом старики, как всегда перед молитвой, взяли общую тему для рассуждения. Звуковая картина этого собрания была такой: абсолютная тишина, бодрый голос излагает тезис, потом дикие крики, кажется, смертоубийство близится, затем все резко стихает, и звучит другой голос:
– А можно ли в субботу с женой?
– Я у ребе спрашивал. Он сказал: не только можно, но и нужно. Кто уклоняется, тот нарушает великий шабес.
– Хорошо, Нафтали, что твоя жена не ходит молиться, а то бы она каждую субботу требовала: нужно, нужно!
– А твоя, Залман, уже и не требует – знает, что бесполезно!
Тут крики, мелькание кинжалов в голосах. Потом в тишине повисает задумчивый вопрос:
– А как насчет резиновых изделий – в субботу можно?
– Ты думаешь: в другие дни разрешено?
– Чтоб было понятно, я скажу так: есть хлеб и мед – намажь мед на хлеб, а потом лижи с другой стороны. Что – сладко тебе будет? И где же тут субботняя радость? Звонил? – Это уже вопрос молодому сторожу, который пришел сменить меня.
– Звонил вчера.
– Ну и как теща?
– Бегает, как падла.
Тут мой сменщик сам, представившись Максом, за полминуты рассказал мне свою историю: вернулся из Израиля – от тещи сбежал, заела (теща, она и в Израиле теща). У нее еще в России тазобедренные суставы отказали, а в Израиле – пожалуйста! – поставили вместо них металлокерамические. Вот тогда-то она и заносилась по дому и по жизни Макса…
– Старость не радость – правда ведь, Михаил Иванович? – вдруг спросил Макс.
– Тебе виднее, – ответил я, понимая, что, видимо, от тещи он приобрел привычку заканчивать беседу щелчком лихой фразы или вывертом как бы юмора (ну а мне пришлось исполнить свою скромную партию в оркестре общения).
И вскоре я уже говорил жене: эти еврейские старики покрепче русских – в восемьдесят лет они обсуждают судьбоносный вопрос презерватива.
– Русские не пили бы, так были бы и покрепче, – ответила Нинико.
Даст мне семья выспаться после суток работы, или опять что-то произошло? Голос у жены будто дрожит. Это нагружает жизнь интересной тяжестью, хотя и ноги трясутся под ней, подгибаются. Когда я поднимался по лестнице, видел: на третьем этаже валялся костыль, весь такой добротный, еще имперского вида, много дерева на него пошло. Поднялся выше – другой костыль. Я-то к этому привык, но вот мой друг Плаксин один раз увидел – оцепенел… А под батареей, у входа на чердак, лежал сам владелец костылей, выкрикивая люто:
– Я ни-ког-да до этого не опущусь! – Потом он жалобно захрапел: – Пиу, пиу…
Вдруг раздалось несколько однозначных выхлопов, и враз свирепой волной пошел богатый аромат. Я закрыл шарфом лицо, чтоб рывком преодолеть последние сантиметры перед дверью. Но запах от бомжа быстро начал просачиваться в квартиру.
– Да, это будет посильнее “Фауста” Гете! – сказал я.
– Сейчас я уберу! – забегала нервно жена. – Ему ведь еще хуже…
– Скоро все бомжи сюда соберутся! – Младшая дочь начала надевать дубленку.
– Нет, к нам приедут тусоваться возле чердака интеллектуалы из Парижа в белых шарфах, благоухая одеколоном “Прощай, оружие”, – поправил я ее.
Средняя дочь в это время говорила по телефону: “Береза, ты дуб!” Это она своему однокурснику – Березину. Но зачем так-то? А, вот в чем дело! Ведущий МузТВ браво машет с экрана: “Жду звонка, как пинка!” Известно: рыба гниет с головы.
А десять лет тому назад девочки подражали не ведущему МузТВ, а мне, изображая, что они работают преподавателями иврита, как папа, понарошке, но похоже произносили: “Да-ха, та-ху-эт…” И вот уже ушли в университет, оставив на столе бумажку с розовыми отпечатками улыбок. Они так объясняют эти отпечатки: чтоб не жирно губы выглядели. И эти улыбки каждый день словно призывают не ссориться, а все-таки дорожить друг другом… Я вырубил телевизор в мечтах спокойно позавтракать.
Но, оказывается, в открытую дверь уже вошел Плаксин, одобрительно посмеиваясь над ситуацией: запах фекалий – какой глухой постмодерн! После того, как Юрка Юркович закодировался, лицо его приобрело беспрерывно ироничный вид. На первых порах это лицо казалось лучше, чем прежнее, – опустошенное, вроде как разнесенное вдребезги алкогольным взрывом. Там были следы торопливой ночной штопки – усталые дежурные хирурги, конечно, мало старались, когда к ним доставляли Плаксина то почти без брови, то с прохудившимся черепом, но если бы вовсе не старались, разве бы мы его сейчас видели?
– Летом было еще хуже! – сказал я. – Из-за бомжа тут мухи, и не просто мухи, а совокупляющиеся, и не просто совокупляющиеся, а все время совокупляющиеся – ренессансно, и не просто ренессансно, а сверхренессансно: две сидят, а сверху третья садится, выталкивает нижнюю, потом очередная прилетает и опять выталкивает нижнюю…
– И так они без конца? – Друг мой руками показал, как верхняя ладонь заходит за нижнюю, а та – снова вниз идет. – Видел я только что: Нинико убирает на лестнице – борется с последствиями распада СССР. Думала ли она, борясь с коммунизмом, что последствия будут такими – миллионы бомжей и беспризорников.
Ну, конечно, Нинико вошла тут и, привычно собирая воздух в пучки, стала бросать его в Плаксина: “Смиряться надо, наше дело – смиряться, значит, на то воля Божья!”. При этом она резко двигала головой, и то одна, то другая сережка на длинной цепочке била ее по зубам. Мне стало жаль и жену, и друга, у которого во взгляде сквозило снисхождение: “Я умнее всех двух тысяч лет христианства”.
– Почему к чаю нет печенья? – спросил он (после кодирования Юрка Юркович о себе такого высокого мнения – это все равно, как если б президент США посетил наш дом: мы должны выложиться, принимая высокого гостя, за печеньем сбегать).
Я думал, что на этот раз обойдется без чтения очередной главы его романа. Неделю назад мой друг решил разбогатеть и начал писать детектив с претензией на то, чтобы затмить Акунина и Юзефовича. Правда, мы в прошлый раз дали понять, что это его личное дело. Мы ему дали понять, а он не взял… Голос Юрки Юрковича резал, как алмаз:
– Точно – разбогатею! Главная тема ведь – гомосексуалисты.
– Зачем тебе они?
– Название: “Голубой дом”, – не слушая, продолжал он.
Неизвестно, что хуже: то ли пьющий Плаксин, то ли этот – закодировался и пишет о проблемах мужеложства. Честно говоря, с тех пор, как лет десять назад семейная жизнь его дала последнюю искру и потухла, мало какая любовь волновала Юрку Юрковича. Любимый орган может спать спокойно. А свежий интерес к деньгам – сумеет ли он какой-то отблеск страсти навести на весь текст?
– Понимаешь, я сейчас не в форме, завтра приходи, – сказал я.
– Минь, пока ты зависаешь над чаем, расскажу один эпизод. Хочу отшлифовать.
И тут я увидел его заштопанный галстук. Жизнерадостная моль проела его, видимо, в двух местах. Волны прошли по моему сердцу: тоски, нежности, снова тоски. Как живем! Мне Нинико тоже все время штопает одежду. Бывает такое: ты хочешь распространять себя во все стороны… согреть тех, кто пришел, но уже нет сил, так хотя бы изображу.
– Итак, господин автор, вы придумали профессию главному герою? Понял: он ремонтирует “желтую сборку”. Теперь вот что: невозможно сочувствовать персонажу по фамилии Мышкодоев!
– А смеяться? – с надеждой спросил Юрка Юркович.
– Так ты не Ильф-Петров… Он будет Топтыгов? Толпыго! Ладно. Да, внешность помню – вылитый президент США. Именно о таком любовнике, похожем на главу супердержавы, мечтает кто-то из налоговиков. Ему предлагали и похожего на Саддама, и всех-всех, но уперся – нет, только на президента США: “Душка! Ночей из-за него не сплю, противного!”
– Можно, я “душку” позаимствую?.. – Плаксин сделал закорючку в тексте. – И вот изящные люди из “Голубого дома” начинают часто приходить к герою.
– Ковбоистому…
– Да, ковбоистому. Это я тоже запишу. Он, как дурак, сначала обрадовался: клиенты постоянные! Они то компьютер приносили в починку, то видик. А потом эти глаза, источающие мед, ему стали подозрительны. Тут важно, – все больше воспалялся Плаксин, – показать, как их намеки, становясь настойчивее, переходят в прямое предложение голубого сотрудничества! Вот где можно блеснуть мастерством!
– Ради чего стараться? А, да, деньги-деньги… – устало кивал я.
– Наш герой – ходок, первое время он прячется у своих многочисленных подруг. И вот сейчас я пишу сцену…
– Похищения, – сказал я.
– Миша! А как ты угадал? Да, сцену похищения сестры. – И Плаксин стал читать своим магнетизирующим голосом: – Самвел сидел перед телевизором, и красные рыбки усталости плавали у него во взгляде, который метался, как шарик на резинке, все более приходя к средней линии. Он смотрел на экран, а рука, объявив на миг о независимости, потянулась к бедру подруги. Скрываться – это такая тяжелая работа.
У меня чесотка началась по всему телу. Что же это такое: только что в гостях был друг, прочел пару фраз – и вот уже скунс словесный. Хочется взвыть и убежать на берег Средиземного моря – тоска!
Ведь в любом романе ценен не лабиринт, а выход из него! Или хотя бы – поиски выхода. Плаксин же пишет не для того, чтобы понять или согреть мир, а для денег.
Однако заштопанный галстук Плаксина умолял меня: надо, надо еще потерпеть! И я вспомнил, какие удивительные элегии писал он в двадцать лет: один раз мы были в бане, и у него пошли стихи – намыленный Юра стал ходить между лавками и бормотать (народ разбежался – приняли его за сумасшедшего):
– Эх, разгулялся д’разгулялся декабрьский ветер,
Не жалко ему да не жалко деревьев,
Тем более – хрупких веток
И птичьих перьев.
Ну, так хоть я их пожалею,
А больше ничего не смею…
И в тот же миг мне показалось, что не было этой сцены в бане, я просто где-то что-то такое прочитал… Из последних сил решил еще пару минут имитировать внимание:
– Почему Самвел – он кавказец?
– Нет, у него сложнее: в одном из сюжетных кувырканий – в Афганистане – с другом поменялись именами.
Сразу стало понятно: друг приедет из независимой Армении и спасет героя. Только если я это озвучу, читка закончится еще позже. Пусть уж скорее грянет буря. Но жена вдруг сказала Плаксину:
– Ты хочешь, чтоб мироздание надорвалось ради тебя! А Миша сегодня не спал: сутки через двое теперь сторожит синагогу.
– Разве я имею что-то против? Меня самого звали “мордовский еврей” за то, что приехал из Мордовии! Но опять ты, Миша, не на своем месте…
– А каждый не на своем месте. Человек ведь шире мира, поэтому он не может встроиться! Не мир спасется, а человек, который любовью больше мира.
– Зачем-то каждый ищет свое место? – поскребывая своим голосом по нашим перепонкам, спросил Плаксин.
– Да, – ответил я, – долго ищет, а потом уже не хватает времени на этом месте много сделать… Люди используются так, как если бы для обогрева избы топили печь деньгами.
– А кто виноват – Адам! Почему страдать должен мир: ты это понимаешь, Миша?
– Мы не всё должны понимать…
– Знакомьтесь: это Штырбу – он преподает иврит, а его национальность – думатель…
Мороз на окне ставил опыт по зарождению кристаллической жизни. Расщеплялись серебряные жилки, пытаясь выполнить указания бородатого дедушки. Казалось: вот-вот искристое напряжение вздрогнет, все зашумит, и на чешуйчатую поляну выйдет стадо мамонтов. Но ничего не получилось. В бешенстве бросив свою красную шапку оземь, старик топтал ее, а потом невесомо удалился и вдруг с треском задел за угол соседнего дома.
– В мозгу так быстро сменяются картины, что кажется: весь мир остановился и ждет, когда ты все промыслишь.
– Да кто ты такой, – вспыхнула жена, – чтобы мир ждал, пока ты там что-то провернешь в своем сознании?
– Нинико, тебе только что сказали: человек больше мира. Ты не поняла, что ли? – Губами Плаксина вдруг овладел какой-то сомнительный ангелок, выделанный не в высших мастерских.
Нечего тут смеяться – с трудом от слез удерживаешься, настолько большая ответственность наваливается. Хотелось поставить на место поддельного ангелочка, но тогда Юрка Юркович еще задержится поспорить: лучше промолчу…
Выходя от нас, Плаксин встретился взглядом с бомжом, как с собой прошлым. Торжественная какая-то зеркальная встреча. Юрка Юркович всматривался в свое визави с теплой грустью: пришлось расстаться с таким алкогольным уютом! А бомж посмотрел вопросительно: откуда эти трезвые люди берутся в большом количестве? Вообще чем они занимаются, если не обжигают своих гортаней приятными потоками?
Минуту попутешествовав по рисунку обоев в китайском стиле (он уводил в шелковую страну), я заснул и словно в ту же секунду проснулся от слов жены:
– Миша, быстро вставай – уже три часа!
Нинико очень спешит всегда, очень, словно говоря: “Давай сразу всю жизнь проживем!”, а я ей: “Может все-таки – год за годом?” В четыре часа она уехала в университет, где уже который год преподает на факультете журналистики. Ну и мне тоже пора выходить – к Грише. Вчера у синагогинь пил чай (две из них – мои бывшие ученицы, десять лет назад учившие иврит), и Дина Штерн попросила меня порепетировать русский с Гришей, сыном ее подруги Тамары Химич.
Посреди разбора сложноподчиненного предложения, в котором говорилось о запрете на клонирование, полился разговор о судьбах человечества.
– Без клонирования как? – озаботился Гриша. – Скоро солнце погаснет, и только генная инженерия может создать таких людей, которые выживут при вакууме и низких температурах.
Черные очи пылают пламенем прогресса, по лицу бродят краски борца – вот бы Циолковский и Федоров порадовались! Призрак космизма, наверное, никогда в России не рассеется. Я решил схватку с космизмом начать с осторожного демонтажа Гришиной утопии: конечно, солнце погаснет страшно быстро – через пять миллиардов лет! Но конец света наступит еще быстрее. Если же не запретят клонирование человека, конец света наступит буквально послезавтра! И спасется, может, лишь полмира…
Учебник покорно ждал, когда к нему вернутся, а тут еще послышались шаги Тамары. Сейчас войдет и спросит, почему это на ее деньги просвещают сына не в русском языке, а в судьбах мира.
– Полмира – это мне не нравится, – протянул Гриша.
– Полмира – какого рода? – подсек я его посреди рассуждений.
А квартира у них – квартира хорошая такая! Она делала все, чтобы восстановить потрепанные нервные клетки: мягко пучились диваны, кресла страдали уютным ожирением, подлокотники их округлены в вечных жестах угождения, вся электронная гвардия припала к столам в нетерпении чего-нибудь повычислять, проинформировать, запоказывать двигающиеся картинки, засканировать…
– Сочини предложения с наречиями: С ХОДУ, С МАХУ, СРАЗУ, ВПОТЬМАХ и В СЕРДЦАХ.
– Давно пора это унифицировать! Тенденция видна: слитно писать. Надо идти навстречу тенденции. Ну, конечно, реформа обойдется дорого. – И вдруг он грустно замечтал: – Жить бы в каменном веке, там очень простой язык!
От возмущения я снова отодвинул учебник в сторону: эти сказки о прогрессе меня уже достали! Забыв о бесконечном будущем, мы нырнули в бездонное прошлое.
Сознание первобытного человека какое: умер старый вождь – нужны новые слова, ведь то, чего касался вождь, – табу!
Ученые до сих пор не могут объяснить некоторые процессы в старославянском языке. Дело в том, что в древнем сознании все связано со всем! Допустим, произнес некто случайно вместо одной гласной другую, а в этот миг пошел долгожданный дождь – всё, решили так и произносить, мол, сие приносит удачу…
– Сегодня ночью встану и все наречия выучу, – пообещал Гриша.
– Зачем же ночью?
– А я всегда так делаю: встаю и два часа занимаюсь.
Нинико вечером спросила о Грише: как он – способный или нет? Не то слово, говорю, гений просто! Ночью встает и учит. Думаю: это наш будущий премьер-министр.
– Ты что! Российский премьер должен плохо говорить по-русски, – устало возражала жена. – Зря Гриша учит: это закрывает ему путь к карьере…
В понедельник на молитву пришло только девять человек, а нужно десять. Коммерсант Нафтали (Толя), отключая перед молитвой мобильник, фантазировал: мол, ничего, скоро будут всех клонировать, и вот здесь – вдоль стены – поставим шкафы с запасными – как их назвать? – с миньянщиками! Если не хватит до десяти, столько же разморозим, они и побудут с нами.
— Тебе твой конец вообще оторвать надо за то, что ты сказал! – закричали старики.
Есть еврейская шутка со словом “анахну” (“мы”). Она тут и прозвучала:
— Анахну мы все это слушаем? У тебя, Нафтали, что шабат, что Арбат, – говорил Залман Львович, которого я знал еще десять лет назад, но с тех пор лицо его сильно изменилось: одна щека стала, как дерево с вертикальными узорами, и каждая линия – как прорыв к небу. – Может, нас будет десять, если придет Николай!
И тут в самом деле появился Николай. У него топтались зубы друг на друге, и явно он был не семи мегабайтов во лбу. Такой средний антропологический тип мог оказаться и евреем, и итальянцем, и казаком лихим, только негром не мог. Николай уверял, что он еврей. “Чем ты докажешь?” – спрашивали его. “А я не буду доказывать. И так знаю, что еврей”.
По самому высокому счету здесь нечего было возразить. Николаю можно было дать лет тридцать, но ведь известно, что люди с нарушениями в развитии выглядят очень моложаво. Старики говорили: “Дурачок, дурачок, а за трапезой убирает за двух умных!” Однако раввин считал, что мир важнее всего: “Одного-то мы прокормим гоя, если он гой. Не будем разбираться”.
После молитвы и трапезы Николай подошел ко мне и спросил: “Вы случайно не знаете, как вас зовут?” Потом открыл “сидур” и долго перерисовывал ивритские буквы. Я подумал: даже если человек просто перерисовывает эти молитвы, то и это уже не пропадет в мире… для Бога? Ведь он с усердием их перерисовывает!
Тут из своей библиотеки вылетела Дина Штерн, куря и кокетливо выпуская струю дыма прямо мне в лицо:
— Ну и как рекомендованный мною Гриша — не утомляется быстро?
— Как может утомиться этот двухметровый телок семнадцати лет? И вообще он, наверное, гений. Но не стоит это передавать матери, чтоб оба не загордились.
— Да нет, обязательно нужно сказать Тамаре, – приставала Дина прокуренно-медовым голосом. – Надо ее успокоить.
Тогда я прошелся по лестничной площадке в каком-то мужском канкане, дурным голосом напевая: “Ой, Самара-городок, беспокойная я! Беспокойная я: успокой ты меня!”
— Миш, я когда-нибудь умру от тебя, и будешь поднимать моих дочерей! Вот смеешься, а Гриша ведь перенес клиническую смерть. Тамара его утопила в четыре месяца. — Увидев мои полные ужаса глаза, Дина поспешно добавила: — Нечаянно.
И она, вздымая изломанно то правую руку лепки Серебряного века (с сигаретой), то левую (с зажигалкой), обрушивая проклятья на весь мужской род и хватая меня за галстук, рассказала эту историю. Мысленно я озаглавил ее так: “Гений из ванны”.
От Тамары ушел муж. Она купала четырехмесячного сына, когда зазвонил телефон. Ну, конечно, брошенная женщина подумала: на 99 процентов – это он звонит, решил вернуться! На секунду оставила сидящего в ванне сына – сказать, чтобы перезвонил. Но звонил не муж.
Тамара вернулась – Гриша уже плавает вниз лицом. “Скорая” приехала через четыре минуты, а ей казалось, что через час: словно кишки уже вываливались через уши от напряженного дутья. Искусственное дыхание она делала первый раз в жизни. А как только увидела белые халаты, мгновенно опрокинулась в обморок. Врачам пришлось грубо оттащить ее в сторону, чтобы не мешала. Через два года мнение медицины о Грише окончательно сложилось: мозговая кора сильно повреждена, его удел – растительное существование. “Мы напишем направление в дом инвалидов”.
Тамара искренне удивлялась, как эти медики мало понимают: он ведь ребенок, жив, и теперь нужно думать, что дальше делать.
“Если поторопитесь, сможете родить еще одного – здорового!”
В этом был какой-то окончательный профидиотизм: конечно, ей нужен здоровый ребенок, но именно этот же самый Гриша. Тамара чувствовала, что у нее в три раза больше сил, чем до его клинической смерти. Пошла в дело вся мелкая моторика: лепка из пластилина, игра на электромузыкальных инструментах, а потом и компьютер! Врачи твердили: сдайте его в дом для слабоумных! Их Тамара уже не осуждала: практика не имела случаев чуда. Она продолжала арт-терапию: рисование по мотивам любимых Гришей книг Волкова (читала ему вслух до четырнадцати лет), гитара и другие музыкальные инструменты, компьютерная графика, снова лепка, вырезание из дерева. Побочным эффектом оказалось умение Гриши все починить дома, покрасить, поштукатурить. Только одно не удалось преодолеть: сын путал день и ночь, точнее – даже ночью не мог находиться долго без дела, просыпался и занимался два-три часа.
Весь под впечатлением, я вечером приступил к преподаванию иврита. Группу мне дали небольшую – удалось запомнить почти всех учеников. После урока ко мне подошел Кулер-Шерстневский, знаменитый хирург, и пожаловался: не получается интимная жизнь с этим языком – не может отличить нифаля от хифиля.
– Не мог нифаля от хифиля, как мы ни бились, отличить, – продекламировал я под Качалова, выбросив руку чуть ли не под самый чеканный нос собеседника.
— Да будь я и чукчей преклонных годов,
Лет так под сто или больше,
Иврит бы я выучил только за то,
Что им разговаривал Мойша!
Кулер-Шерстневский беззвучно скис и присел. Отсмеявшись, он посмотрел на меня, а я – на него, и таким образом мы заключили безмолвное соглашение припасать друг для друга средь битвы жизни что-нибудь подобное, вышибающее смех, – для краткого отдыха.
– Знаете, Михаил Иванович, мой учитель профессор Минкин никогда не ошибался в диагнозе. Какие люди были – просто перлы!.. Так вот, у вас что-то с тазобедренным суставом. Сужу по вашей походке. Я бы мог вас пригласить на рентген, а потом на осмотр с разговором и чаем, но имейте в виду: это возможно только в пятницу, в другие дни у меня медакадемия, ВТЭК и судебка, еще на даче сожгли домик бомжи – какие времена! А цинизм? Для меня самое противное – врать. Разве понимает сикушка из страхового фонда, как суставы по ночам арии поют? Если назначу ветерану лучшее лекарство, она кричит на меня: “Как вы смели вписать дорогое лекарство в бесплатный рецепт?” Чтобы с этим не встречаться, я выписываю дешевое, почти не помогающее. Словно мир перекосился и куда-то покатился.
— Не сказано, что человек от грехов погибнет, а сказано: добрыми делами спасется.
— Добрый совет могу дать: мясной бульон для больного сустава – яд! Надо его исключить навсегда.
— Навсегда! — повторил я ажиотажно. — А нет ли в этом “навсегда” каких-нибудь щелей, чтобы расслабиться?
— Есть, — сказал Кулер-Шерстневский, — изредка можно кусочек мяса, но не бульон…
— Значит, когда нет поста, буду есть мясо!
При слове “пост” он подвигал своим римским подбородком: оперировал однажды старушку с непроходимостью во время поста, так во-от такие макароны вытаскивал! Советские макароны скользкие плохо почему-то внутри скользили, может быть, потому, что они были толщиной с палец, а внутри каждой макаронины – тоннель.
— Я потом этот таз с макаронами вынес, всей больнице кричал: “Смотрите, смотрите!”
На этом мы расстались, но уже на следующий день встретились в магазине “Хлеб-кофе-торты”. Атмосфера в любом торговом месте напоминает мне вокзал. Кажется, вот-вот объявят об отправлении автобуса, поезда, самолета, теплохода. Между тем другие спокойно воспринимали эту обстановку. У многих был такой вид: эх, не удалось мне всё в жизни ухватить, так схвачу хотя бы хлеб, кофе, торт! Кулер-Шерстневский резко выделялся своим римско-стоическим обликом. Я помаячил ему улыбкой и рукой, а он прошел мимо. Тогда, отлетев к очочному киоску, я еще набежал сбоку – тот же результат. Тут я, застыв, простоял до тех пор, пока продавщица не стала напяливать на меня очки: “Эти точно вам подойдут. Вы в них просто Буш”. Отбившись от нее, я думал: чем-то обидел вчера, что ли, хирурга – почему он не ответил на мое приветствие? Ладно, на следующем уроке иврита всё, может, прояснится…
Сменщик мой Александр Сендерецкий продолжал свою летопись: “Проигрыватель передан в бухгалтерию. Наконец-то привезли на кухню весы – теперь перед тем, как воровать, будут, наверно, взвешивать”.
Я ему сказал:
— Просят, чтобы гой не прикасался к Торе, а сами не закрывают ее в сейф.
— Ну и х.. на них навали, — посоветовал мне Сендерецкий.
— Но Тора дореволюционная, дорогая, ее могут украсть!
— Я тебе сказал: навали на них! — раздраженно повторил мощный Алекс (как я его мысленно называл).
В этот вечер перед уроком иврита Кулер-Шерстневский уже издалека нес распахнутую улыбку навстречу мне. Я ничего не понимал. Позавчера – сердечный разговор, вчера – какой-то оборотень, а сегодня – опять весь нараспашку.
— Да, забыл вас предупредить, – сказал он с вкусной артикуляцией многолетнего лектора, – если вы встретите меня, который вас не узнает, так это мой брат-близнец!
— Уже встретил…
И тут запой общения достиг такой степени, что синагога куда-то исчезла, остались одни рассуждения, вскрикивания и хохот.
— Михаил Иванович, вам сколько лет – сорок девять? – Он махнул рукой. — Цуцик еще! Мне семьдесят исполнилось… А, извиняюсь, носите теплое белье? Не шутите с коксартрозом. Я-то могу еще пока не носить, — он засучил штанины. — У меня ноги градуированные. Если щиплет мороз лодыжки, то где-то минус пять. Если колени – уже десять. Если мороз принялся за бедра, речь идет о минус пятнадцати. А когда затронуто самое сокровенное — точно за двадцать…
По иссякании темы мы переключились на другую:
— А вы видели по ТВ, что у Басаева висит на стене Таня Буланова? Даже полевой чеченский командир думает о русской! Рано или поздно мир будет един…
— Космонавты что говорят? Никаких границ они не видели.
На наши громкие вопли вышел директор синагоги и поздоровался с хирургом многозначительно, как с человеком, посвященным в тайны его мениска. Он вышел к тому же еще и покурить, поэтому спустился вниз, и разговор пошел звучно – через весь лестничный пролет. А Кулер-Шерстневский с завистью смотрел на его смачные причмокивания при затяжках: “Вот мне пришлось два года назад бросить по состоянию…”
Они некоторое время гулко препирались: есть избранность у евреев – нет, есть – нет.
– Я думаю, что никакой избранности евреев нет – каждый человек избран для какой-то цели, – сказал Кулер-Шерстневский своим мягким южным выпевом, который как бы укутывал каждое слово нежной шелковистой оболочкой.
А у нас тоже неплохо говорят – вспомнилась бабушка, которая выпевала по-уральски округло: “Я малёёхонько подснежников-то набрала, там еще их полно-о, мне кушать хо-очется”. Мы тогда возвращались – в ХХ веке – с дочерью из детского сада и остановились, привлеченные шумом. Экологически настроенные граждане просто пировали в своем возмущении: подснежник занесен в Красную книгу, он скоро исчезнет – хрупкий цветочек, уникальный, больше такого не будет. И дочка долго не могла успокоиться: что лучше – цветочек… или бабушку спасти, чтоб не умерла с голоду? Часто вспоминала: “Помнишь, папа, бабушка кушать хотела? Пускай уж подснежник, маленький, в Красную книгу попадет, а не она”.
— Избранность наша – это поучительность для других народов, — новый аргумент выдвинул Борис Штерн.
— Ну а история России – что, не поучительна разве для других народов? – спросил я. – Как же быть со словами Христа: нет ни иудея, ни эллина?
— Он твой начальник, ты у него и спрашивай, а также – про то, как щеку подставлять…
Тут подошедшие ученики остановили нас: пора приниматься за иврит, “ускоренный курс забывания русского языка”, как выразился Кулер-Шерстневский. После урока он назначил мне встречу в рентгеновском кабинете…
Они с азартом вцепились в рентгенограмму: Кулер-Шерстневский и доктор Правый, переглядываясь и самозабвенно покачивая головами.
— У вас кости, как у Шварценеггера, но…
— Интересно! А как он еще ходит?! – восклинул доктор Правый. – Это роскошный коксартроз, что тут долго думать – стадия два-три!
— Плохо мое дело? – вставил я словечко.
— Приготовьтесь, что сначала будете ходить с палочкой, потом с костылем, но ведь ходить, а не лежать. Это излечить невозможно, а операцию – только в Израиле. Наши не по размеру что-нибудь вставят…
Друг с другом говорили: что там поступило? Ты же знаешь: три-четыре размера – не больше. Выбора нет совсем…
Кулер-Шерстневский сидел в легкой, доставшейся от молодости позе со слегка струящимся набок животом, а доктор Правый закурил и охотно продолжил:
— Вот это суставная щель. Видите, как она заросла? — Он тоже имел итальянский, но утонченный очерк лица – откуда они тут взялись, такие римские семиты?..
Глаза его горели от восторга познания, дым вылетал с необыкновенной скоростью из сильного рта. В общем, не пропадем, подумал я. Они ничего не сообщили такого особенно утешающего. Головка моего тазобедренного сустава сносилась. Сказали так: процесс естественный, все идет по науке, но и борьба с болезнью – тоже пойдет по науке. А процесс налетит на процесс, так еще неизвестно, кто победит! Кулер-Шерстневский из кармана достал диклофенак, списанный неделю назад из-за срока годности, но пока действует, берите, не стесняйтесь — я всем раздаю…
Они еще поперебивали друг друга, чтобы вогнать в меня за ограниченное время максимум информации: двигаться поменьше, но и вес тоже набирать нельзя и так далее. Я расстался с этим двуумвиратом в сложных, но, в общем-то, приятных чувствах. У кабинета на кожистых скамейках сидели, ожидая своей очереди, изваяния страданий и надежды. Я прошел мимо них, и мне не жалко было раздавать направо-налево лучи надежды, потому что после этого у меня ее оставалось столько же.
В общем, ничего не предвещало приезда еще кого-нибудь. Казалось: втиснуться некуда! Вроде бы все уже были на месте, минус мой сустав…
Готовились праздновать Пурим — кипела страшная борьба. Каждое направление иудаизма (консерваторы, реформаторы, хасиды) выдвигало на роль злодея Амана своего претендента. И, как водится в таких случаях, победа досталась совсем постороннему, то есть мне. Потому что я разумно сказал:
— Аман не еврей? Не еврей. Значит, гармонично будет, если на эту роль возьмете меня!
Все согласились, хотя мне потом передавали реплики отсеянных претендентов: “Вечно эти русские везде пролезут”. Я побаивался, что не удержусь на пике своей карьеры, ведь берите хоть Большой театр, хоть самодеятельность, обиды везде одни и те же: его взяли, а меня нет. Во мне прорезались таланты интригана. Пошептался с режиссером Васей, и вот два соперника, неустанно копающих под меня, были взяты на в спешке сочиненные роли рабов, то и дело проходящих по сцене, а трое оставшихся согласились быть женами в серале Ахашвероша.
— Пошакалистее, родной! – радостно кричал мне Василий, видимо, копируя своего режиссера. – Ты же гнида! В этом и признайся откровенно.
Я старался одной половиной тела играть гниду, а второй – двигаться пошакалистее. Судя по тому, как глубоко Василий затянулся своей режиссерской сигаретой, кентавр гниды и шакала его устроил.
— А вы, уважаемый царь с умным взглядом! Повырожденнее, повырожденнее! Мы же не Чехова играем. Психологию выбросьте на фиг! Это карнавал.
Было видно, что Василий – артист-кукольник – наслаждается своей шабашкой. Где он еще может почувствовать себя режиссером и найдет таких послушных актеров, которые ждут еще и еще указаний?! Но вот только с умным взглядом царя – Вайсмана – нужно что-то делать, бормотал Василий.
Во время нашего спектакля в зале так хохотали, словно каждого отдельно кто-то щекотал. После Пуримшпиля было застолье, где господа актеры отмечали умопомрачительный успех. Ряды “Мономаха” на нас шли и шли! “Ну что – вполне наш напиток: Моня Мах”, – шепнул мне Кулер-Шерстневский.
Лицедеев окружила толпа льстивых поклонников. Такого я не испытывал никогда – все хотели чокнуться с Аманом! Единственный раз в году евреи обязаны напиться так, чтобы в их сознании утратилась разница между добродетельным Мордехаем и злокозненным Аманом, но из-за отсутствия практики до этой стадии никто не дотягивал.
— Миша, ты же умный человек! Как это вот в Евангелии — Дева и родила? Тебе не кажется это неестественным? – спросил Мордехай.
— Не более неестественно, чем переход иудеев через Красное море, — ответил я запальчиво.
Когда евреи бежали из рабства, а египтяне во главе с фараоном уже почти их догнали, Красное море расступилось от взмаха Моисеевой руки. И евреи пошли по этому коридору! А египетские вояки тоже кинулись между двумя дышащими стенами воды. Но стены воды сомкнулись, и через секунду многоголосого ужаса – египтяне утонули. Ангелы начали хвалебную песнь: спаслись, спаслись наши иудеи. Господь их остановил: эти утонувшие – тоже дети мои, и излишнее ликование здесь не к месту.
— Красное море расступилось, потому что мы – избранный народ, — сказал Мордехай.
— А Холокост? – спросила тут Дина Штерн. – Почему же Господь для нас это море фашистское не раздвинул?
— А сталинизм? – задал я встречный вопрос. – Евреев унижали чертой оседлости, русских – крепостным правом, в двадцатом веке одним достался Холокост, другим – сталинизм. Может, надо дать отдохнуть этим разговорам об избранности?
Вы знаете, какое бывает у женщин особое излучение? Вот таким добрым залпом своей женской магии Дина поощрила меня: мол, давай – будь мужиком, ведь когда на твоих глазах мыслят – это так завораживает.
И драгоценные глаза Дины удивительно осветили печеночный пирог, лежащий рядом с гладким ее локтем. Я его жадно схватил и начал есть. И все это под лихие еврейско-русские крики! Впрочем, один из русских – режиссер Василий – сделался в этот вечер почти иудеем. Если бы ему вдруг посреди люто пляшущих пермяков предъявили Мордехая и Амана, то он бы, не различая их, только покивал: да, кажется, нас уже трое – есть идея…
На следующий день две пермских газеты вышли с шапками на первой полосе: “Евреи празднуют Пурим!”, а ниже – фотография, где я в чалме, взятой из постановки “Маленький Мук”, вперился дебильно-злодейским взглядом в читателя. Все в синагоге были слегка в шоке. Зато жена моя выразила удовлетворение: вот хорошо, я же так мечтала выйти замуж за еврея! И она забрала газеты: показать студентам журфака как пример непрофессионализма – под фотографией должна быть подпись типа “Штырбу в роли Амана”.
В следующем году попрошу роль царя персидского Ахашвероша, он ведь тоже был не еврей, и я опять подойду! Только, режиссер, родной, Вася, не уходи в запой, а то кто будет кричать мне: “Спрячь свой взгляд знаешь куда!”
После урока я стоял, выбирая крошки мела из свитера. А в это время снизу, таща за собой огромный тюк вещей и гитару в чехле, начал подниматься бородатый как бы Модильяни, задирая к нам свой точеный нос. Он на меня покосился сурово и в то же время ожидающе. Но тут же его подхватил молодой раввин: “Хони! Наконец-то! А я-то думал: где ты там задерживаешься?” И он увел его в раввинскую, которая рядом с моей сторожкой. Вскоре Хони пошел курить и сказал, глядя на лежащий у меня на столе том Чехова: “Не люблю Чехова, потому что Гитлер любил его!”
— Только не говорите, что Гитлер начитался Чехова: “В Москву!
В Москву!” – поэтому пошел на Москву!..
Хони захохотал:
— Михаил Иванович, а вы что – забыли меня? Я Хони, нет… Леня Хавкин, помните, в прошлом веке и даже тысячелетии вы у нас ночевали – несли свет иврита в свердловские массы? — Он когтил синий бархатный мешочек, на котором золотые еврейские буквы извещали, что это молитвенные принадлежности Хони Хавкина.
И тут я вспомнил, как он в Свердловске, когда родители уезжали, скликал своих приятелей на всенощный флэт. Родители, вернувшись, спрашивали у меня, сидел ли их сын за учебниками. Ну я его никогда не выдавал. И куда делась эта провальная грудь? Передо мной стоял широкогрудый мужик с запредельно огненным взором и тугими руками перебирал свой мешочек. Что-то у меня там пыталось зажечься: искра какая-то проскакивала при звуках имени ХОНИ, но он так быстро пустился в бесконечные воспоминания, что зажигание не успевало заработать в сложных проводках и обмотках сознания. Пользуясь тем, что мы давно знакомы, Хони попытался вывалить всю махину событий за эти десять лет. Ясно, что был в Израиле, учился в какой-то религиозной йешиве. В Екатеринбургскую синагогу он ни ногой – она хасидская. Вот приехал в Пермь поработать хазаном. Я так и не понял: то ли это шабашка его, то ли веление души, то ли всё вместе.
Плохо, что я его не закладывал родителям! Он бы сейчас не стал мне все выкладывать. А теперь приходилось слушать о какой-то Серне, которая пронзила его своими сионскими очами: “Единственная моя только Бродского читает и не любит людей, которые ездят на общественном транспорте. Она считает, что они живут как-то по недоразумению”.
— А Бродский тоже ездил в общественном транспорте, — сказал я.
Но Хони словно и не слышал. Его несло вниз по водопаду чувств:
— Желанная моя… имеет синие глаза, а кажется, что у нее синий голос! Любовь – это пространство, время там стоит, а пространство не простое, рвущееся, нервное… кто попал в него, тот крутится на одном месте, но я решил в Пермь уехать, вот!
Вдруг раздалось вольное гиканье – это пришла реформистская иудейская молодежь, у которой раз в неделю клуб общения. С бурсацкими восклицаниями они обступили новое молодое лицо. Первые несколько секунд все с Хони говорили на ”вы”, потом оно испарилось.
— Ой, не обращайте на меня внимания! — вдруг сказал Хони. – Я ведь такая мелкая личность. Вы все только притворяетесь, что вам интересно на меня смотреть. — На его лице появилось выражение: “Что я сделал сейчас со своей жизнью? А она со мной?”
В это время незримо вошел Фрейд с взглядом, застывшим на уровне гениталий всех находящихся здесь. Если б я не знал семью Хони еще десять лет назад, я бы подумал, что перепадами настроения он заслоняется от ужасов детства…
Но кипучие еврейские девушки в самом деле обратили внимание на Хони с его точеными чертами лица (в том месте, где они были свободны от бороды), поэтому, как он ни упирался, они смыли его валом гормонов за собой. Из читальни через минуту раздались звуки гитары и мягкое пение Хони:
— Я вижу у березы пол-лица, глядящие из-за стены-ы… — У него был мягкий и как бы одновременно прочный тенор, голос-вьюн.
Я вошел послушать. О текстах песен я думал так: все привыкли, что вокруг чухонствующие и кибирствующие, а музыка сильно спасает в таких случаях… Но когда Хони отложил гитару и стал читать свои стихи, я ушел. Однако он прибежал в сторожку:
— Стихи звучали, стихи звучали!
— А свеча горела? – спросил я. – Ну давай еще ямбом по хорею стукнем…
— Михаил Иванович! – Он убежал к молодежи.
Нужно сказать, что Хони один шумел, как целый пятый класс. Оказывается, раввин разрешил ему ночевать в синагоге. Ну что ж, с ним будет непросто, но у меня тоже пищат стишата в голове. Как начну его душить ими!
Сендерецкий дал Хони псевдоним “е…нутый”:
— Этот е..нутый что ночью вытворял! На столах плясал, я в сторожке закрылся от него решеткой, так он прямо через решетку руки ко мне протягивает, кричит: “Никому я не нужен!” Головой об железо бьется с размаху! А молодой ребе меня утром успокоил: мол, обратите внимание – на его лице ни одного синяка. Просто он всегда хочет быть в центре внимания.
— В эпицентре, — поправил я коллегу. – Вот и взрывы истерик.
В следующее мое дежурство Хони вошел в сторожку: “Повесил в Интернете свою сказкобыль – хоть бы один откликнулся!” И в надежде, что здесь-то уж отзовутся – в реальности, убежал, пошарил в сети, выпечатал пять страниц и боязливо протянул мне. Я быстро проглядел все это. Нашел абрикосовые рассветы, адмиралтейский шпиль, занимающийся иглоукалыванием неба, потом пошли монстры с фарфоровыми зубами, табуны девушек-серн. Когда я закончил читать, он сразу: “Ну и как?”
— Есть две орфографических ошибки, – сказал я. – Могу исправить.
— Неважно. Какие тексты — правда, бомба? – спрашивал Хони. – Такая бомба! А вчера дал молодым реформистам… Все мне завидуют. Нет, меня ненавидят!
Я знаю, что мания величия и мания преследования – одно заболевание. Преследуют ведь кого – только великих… Он ничего больше не сказал, но я уже все знал от Сендерецкого, который мне всегда преподносил экстракт происшедшего за сутки. Да и вообще в синагоге информация разлетается быстрее, чем в Интернете.
Если коротко, то вот что случилось: Хони “выступил” снова перед реформистской молодежью, которая празднует шабат в библиотеке отдельно от ортодоксов. То есть они бы не против и вместе, однако ортодоксы сказали им со рвением: “Шлимазлы! Вы тут нам весь кашрут нарушите. Полугои вы какие-то… В общем, не до конца евреи!” Но дело в том, что если не набирается десять человек, то шабаш шабату! И на сей раз не хватало двух, поэтому решили так: значит, будет не настоящий шабат, а учебный! И вот эти восемь юнцов не догадались сказать, что Хони – гений. Он упал, борода его задралась к небу красивой лопатой:
“Я убью себя, я страшен бываю! Никто меня не любит, никому я не нужен!”
Наум вызвал психиатрическую бригаду. Поскольку он сам врач, то по телефону так и сказал, что дело серьезное, и машина приехала быстро, а не утром и не через сутки, как обычно. Ну тут два течения иудаизма схлестнулись! Сендерецкий, хотя и не любил Хони, но своей властью ночного начальника никаких психиатров не впустил: “Я не вызывал”. И побежал к Науму:
“Ты чего, Наумушка, в себе ли? И так уже о нас говорят… говорят, в общем! А теперь еще для всех синагога будет приют сдвинутых?! Нет, х… вам в ноги – никогда этого не будет!” — Он каждый раз направлял этот безотказный орган то в лоб кому-то, то в темя, то в горб – в общем, творчески подходил.
В свое оправдание Наум говорил что-то такое, что можно было принять как призыв к борьбе за чистоту рядов: сюда дети приходят, они могут испугаться и больше никогда ни ногой в синагогу. Тут Сендерецкий взорвался: “Да Хони никого еще пальцем не тронул, а вы… здесь вообще гости! Вас ребе ведь не пускает в субботу в молельный зал, вы в читальне шабашничаете! Вы вообще непонятно кто, реформисты…”
А Хони в это время взял курс на кухню, подгребая веслом бороды воздух. Навалил себе три порции рыбы красной в кляре, насыпал курган гречки, оросил все смертельно острой хреновкой и запировал – один за длинным столом. Тут уж по крайней мере взаимопонимание было: он принимал пищу, а пища не отвергала его, не обижала. Здесь он был полностью состоятелен.
— Кто дал Хони ключ? – закричали утром поварихи. – Он съел весь завтрак стариков!
Ну, конечно, не весь, а половину, но поварихи понимали, что чувство прекрасного подспудно диктует: нужна гипербола. Молодой раввин распахнул перед ними бумажник: сколько понадобится, чтобы восполнить? А Хони в это время в раввинской лежал на раскладушке и изо всех сил показывал, что он везде отсутствует, что он спит.
— Всю ночь то играл на гитаре, то что-то писал, — удивленно сказал Сендерецкий (так мало пишущий завидует строчащему обильно).
С трудом растолкали бедного юношу на молитву. Что интересно, по-русски его нельзя было унять, но, когда я увещевал Хони на иврите, он на несколько часов утихомиривался. Молодежь говорила: ради такого необыкновенного эффекта можно и язык изучить!
В это время проходила конференция, устроенная братствами “Хевра кадиша”. Как известно, евреям не рекомендуется касаться мертвого тела, есть специальные люди из похоронных братств, которые оказывают усопшему последнее уважение: омывают, одевают в саван, провожают в последний путь. Всюду лежали распечатки программы этой конференции, и я по привычке тотально читающего человека прочел: РАСПОРЯДОК ДНЯ. 1. Знакомство. 2. Обед. З. Агония, признаки агонии, уход за агонизирующим (из опыта работы погребальных братств).
Старый раввин, который приехал на конференцию из Израиля, был впервые в России, и его везде как магнитом магнитило – в том числе и в мой класс, где сидели и веселились разновозрастные ученики.
— Ани гам роце! (Я тоже хочу!)
— Тиканес!.. (Входите.)
У нас тема – деловая лексика, мы анекдоты рассказывали на иврите со словом “секретарша”. Ведь никакие силы не могли заставить немолодых людей после работы переводить тексты, но истории о нелепых мудрецах словно говорили: нам нет дела до того, устал ты или мрачен, нам хочется через тебя хохотать. Кулер-Шерстневский сидел тут же в виде моего ученика и говорил: “Хорошо, что “анекдот” — “бдиха”, здесь есть и “бди!” из Козьмы Пруткова, и “ха-ха”.
— А теперь вы на минутку все коммерсанты, — предложил я игру, — спросите друг у друга на иврите: как дела?
Кулер-Шерстневский допустил ошибку, и старый раввин сказал ему: “Все, ты потерял свои миллионы: неправильно спросил!”
А ведь не далее как вчера младшая дочь приставала ко мне: как писать — обмывальщик или омывальщик? Зачем это, куда? Да вот – для фольклорной практики дали напечатать опросник по похоронно-поминальным обрядам. Опросник был какой-то очень въедливый – он со всех сторон подъезжал к опрашиваемому: “Что происходит с душой человека во время агонии: черт и ангел борются за душу, душу вынимают и пр.?.. Должны ли обмывальщики быть одного пола с умершим?.. Приходит ли душа покойного на 40-й день на сутки домой?” Перекличка событий в последнее время удивляет меня: на работе конференция, дома – опросник. Раньше бы я азартно закричал: вот оно – единство мира, смотрите, смотрите, кто не заметил! А теперь вижу, что два похожих события напряглись, как волокна в мышце, стремясь… еще бы знать куда!
Как раз во второй день конференции было практическое занятие в медакадемии. Попросили на некоторое время неопознанное тело мужчины и показали наглядно всем участникам, как нужно обряжать в тахрихин (саван). Смерть, саван, а жизнь конференции и вообще жизнь продолжают кипеть… Штерн с таинственным видом вынес книгу.
— Миша, ты рецензии ведь умеешь писать? — Приказать мне он не может, а дипломатические подступы капитану трудно даются, поэтому у него получилось что-то среднее. — Вот еврейские сказки. Захар издал в Кургане. Он мой друг и просит написать отклик. Для меня это все равно, что если б тебе сказали управлять катером. Напиши, гонорар потом придет – из международной еврейской газеты.
— Ну это когда нужно?
— За неделю сделаешь?
Я обещал. И на следующем дежурстве еще только первую сказку прочел и набросал три строчки, как подбежал Хони и спросил, что это я тут пишу.
— Рецензию.
Мой вид – пишущего и читающего без всяких признаков бутылки – его словно вдруг поразил. Он бросился в центр молодежной тусовки и закричал:
— Евреи раньше были совсем другие! Они интересовались не только деньгами! А вы сейчас все думаете о долларах и “мерседесах”!
— О чем, о чем?
— О “мерседесах”!
— Да не о “мерседесах” мы думаем – есть покруче машины, — разумно возразили ему.
Я понял, что он имел в виду: вон русский там что-то корябает, а евреи должны еще в сто раз больше перелопачивать в области духа. И, чтобы подчеркнуть эту свою мысль, Хони упал, стукнулся форзацем, выгнулся и засучил ногами. При этом обрисовалась такая грудная клетка, что было ясно: ничего владельцу ее не сделается. Я сказал Науму:
— По-моему с Хони все в порядке – он не ушибся. Истеричность – это проявление жажды жизни. Когда человек хочет привлечь к себе внимание, значит, он жить хочет.
— Конечно, — невозмутимо подтвердил Наум. – Ему просто не хватало в детстве любви.
— Или казалось, что не хватало…
Полежав, наш юродивый легко оттолкнулся руками и вспрыгнул на ноги. Хотя все это происходило в жизни, немного было похоже на бред. Хони словно пришел из другой реальности, где падать на пол и упруго вскакивать так же обычно, как пользоваться носовым платком, потому что никакого следа смущения у него не было.
Молодежь сразу после этого собралась возле другого фокуса развлечений – Интернета, они стали связываться с еврейскими общинами через электронную почту: через “емелю”.
И тут я вспомнил: в одном из сборников мидрашей есть рассказ о человеке по имени Хони!
По молитве того Хони каждый раз шел дождь по всему Израилю.
А поскольку дожди там очень ценятся, то и Хони уважали повсюду. Однажды, когда дождя не было исключительно долго, он отказался за них молиться, сказав: “Вы сначала исправьтесь: Господь ведь не зря лишает вас дождя”. “Но пока мы будем исправляться, все перемрем, урожая не будет”. Тогда Хони помолился, однако не выпало ни капли. Он сказал: вот видите! И тут поднялся такой шум и крик, сами понимаете – восточный темперамент. И придумал Хони вот что: очертил круг в перекаленной от засухи пыли, встал в середину и сказал небу: “Господи, я не выйду из этого круга, пока ты не пошлешь дождь!”
Ну и дождик начал накрапывать потихоньку, только капля от капли далеко падала. Хони постоял и сказал: “Господи, это, конечно, достаточно для выполнения моей просьбы, но это недостаточно для урожая”.
И тут полил такой дождь, что шел несколько дней, и уже пришлось молиться о его прекращении, хотя никогда раньше в Израиле этого не доводилось делать.
После этого пишет ему первосвященник Израиля: “Если бы ты был не Хони, я бы послал тебе проклятие за то, что ставишь условия воле Божьей! Но я шлю тебе благословенье, поскольку Господь с тобой возится, как отец с избалованным сыном, который говорит: “Папа, купи мне смокв”, и тот покупает послушно, а через мгновенье: “Не хочу смокв, а хочу омыться горячей водой”, и отец с радостью ведет любимца в баню”. С тех пор прозвали Хони – Амеагель – Очерчивающий Круг.
Эта история проплыла передо мной своими разноцветными узелками за ноль времени. Реформистская молодежь еще читала ответ из Челябинска, пришедший по “е-мейлу”, а наш Хони как ни в чем не бывало рисовал свою Серну.
Когда юродивый ведет себя странно, над ним смеются, но со временем люди начинают задумываться о своем поведении.
Несколько человек, судя по их стеклянистым взглядам, смотрели на пейзажи душ своих, и это зрелище, видимо, их не радовало. Не мысли, а осколки, сырые какие-то скалы желаний, в самом деле – “мерседесов” многовато, внутренний пейзаж нужно не только расчищать, но и ухаживать за ним: высаживать нужные мысли, удобрять их, поливать. Как все запущено! А может быть, и ничего, никто ведь не видит, кроме ангелов, что внутри. А Хони этот, придурок, ужасно неудобен: вместо того чтоб похвалить или погладить, так пихнул грубо, что теперь непонятно, как сделать вид, что ничего этого не было.
Дома я застал жену за чисткой мундштука.
— Так можно поверить в теорию органического происхождения нефти… Какая-то маслянистая жидкость образовалась! И в легких ведь это же – с курением пора кончать. — Вдруг она все бросила и запричитала в слезах: — Я не могу так больше, не могу-у!
Оказывается, вчера наш бомж устроил скандал Нинико: зачем выкинула костыли?
— Но я ничего не выкидывала! Просила подвинуться, когда убирала – он ни с места! Костыли рядом лежали, не трогала их даже.
Вскоре на площадке зашумел водопад, дочери закричали: “Он мочится на нашу дверь!” Выбежали: бомж стоял с выпученными глазами, а с чердачной площадки лился поток бензина – прямо сквозь бетон.
“Хочет отомстить – поджечь нас!” – испугалась Нинико и вызвала милицию.
Но милиция не спешила, и в страхе перед пожаром дочери обмакнули лист бумаги в лужу бензина: подожгли. Он не загорался. Выходило, что это не бензин. Бомж постучал в дверь: “Дайте попить”. Нинико, причитая, протянула ему кружку с водой:
“Зачем ты нас мучаешь? Я убираю всё, каждый день новую пару перчаток покупаю – потом выкидываю одежду, в которой убираю… Мало тебе этого?” — “Это не я, а ваш сосед…”
Как раз тут и появился милицонер: сходу дал бомжу по голове мобильником.
“Не бейте, ему и так плохо! – кричала Нинико. – Увезите его в больницу, пожалуйста”. — “Кому он там нужен?” — “А мы? Нужны своей стране? Измучились от запаха, мы-то как будем?” — “Поверьте, я в самом деле ничего не могу сделать, только – выкинуть его из подъезда…”
Н-да, переправлялся я только что на площадке через лужу, пахнущую бензином, – еще подумал про бомжа: мол, пьет такую химию, что отходы тоже химией пахнут.
— КАК ЖЕ ТАК СЛУЧИЛОСЬ, ЧТО МЫ – В СВОЕЙ СТРАНЕ – СТАЛИ ЧУЖИМИ, НИКОМУ НЕ НУЖНЫ? – захлебывалась в причитаниях жена (она в спокойные-то минуты говорит с холерической дрожью, как мощный мотор на холостых оборотах, а тут вообще вся трепещет).
Я переоделся и пошел убирать лужу, после чего долго в душе отмывался от химического запаха, а жена все еще продолжала всхлипывать.
— Дорогая, мы никому не пригодились, не стали нужны! А потому так случилось, что свою нужность должны сами приготовлять – вручную, на коленке. — Я произнес это и сам испугался: сейчас такое начнется – пригодится сразу все (скалки, тарелки), в лучшем случае слова жены залетают, как скалки и тарелки.
Но Нинико вдруг сказала: сливянку надо достать — вот что! О, да – есть ведь настойка сливянки! Недавно теща прислала со знакомыми целую полуторалитровую бутылку. И вот я достал ее из шкафа, разлил по бокалам:
— Пять, четыре, три, два, один – выпили!
Сливянка бережно обняла меня своими душистыми руками. И помогла от бомжа! По всему телу разлилось тепло: в ушах плещется словно! Что-то среднее между баней и отдыхом на пляже. Да, умеют в народе вкусную вредность делать! Причем такое ощущение, что не только мы довольны сливянкой, но и она рада с нами побыть… На работе я отдыхаю от бомжа, а дома – от Хони. Хорошо устроился!
— Знаешь, Нинико, в синагоге появился десятилетней давности Хони – в Свердловске я знал его как Леню Хавкина. Сейчас он такой… не пророк, конечно, но юродивый, что ли. Пока над ним посмеиваются, но рано или поздно могут и задуматься над его словами о том, что все ушли в потребление.
— У нас тоже… в часовне мироточит икона святого Пантелеймона. Я вчера с утра заходила – помолилась за твой сустав.
— А за другие органы? Нет? Обидно, знаешь!
Тут, конечно, пошли крики: как я с тобой прожила эти пятьдесят лет?! Откуда пятьдесят? Да с тобой год за два идет! На закуску жена быстро сварила пельмени из пачки, но мясом там и не пахло – один хлеб. Покойная мама делала один пельмень с хлебом, это называлось -–счастливый, а теперь все пельмени – счастливые…
После сливянки потянуло вздремнуть, а потом – погулять. В книжном магазине встретили Геннадия, с которым Нинико вместе училась, кажется, один курс на филфаке, а после его исключили. Геннадий громко клекотал своей жене – мечте Рубенса:
— Эту полку детективов мы берем! Ту – фантастики – тоже берем! – Его раскаленный взгляд упал на нас: – Привет! Сколько лет!..
Он подбежал, обнял мою жену и расцеловал.
— Ген, от меня, наверное, пахнет вином. Мы выпили сегодня… от стресса, и я все еще пьяная.
— Брось! Стресс – это когда выпил бутылку водки и не пьянеешь. Блажен, кто пьянеет! Мы тут закупаем книги для библиотеки: коттедж построили, в нем одну комнату под книги. А ты молодец, Нинико! Наслышаны, наслышаны – преподаешь журналистику? Моя дочь собралась к вам поступать! Ася, полку истории тоже возьми.
И тут Мечта Рубенса сделала такой фокус: бесконечной рукой она потянулась к названной полке, а фламандской грудью и лицом – к продавщице. Кожаное облегающее пальто словно только добавляло неги ко всему ее изобилию форм.
— Ген, у тебя “крыша” есть? – спросила Нинико. – Мы тут со студентами обсуждали одну статью об этом и поспорили…
— У меня “крыша” совсем другая!
— Понятно: “крыша” с человеческим лицом. — Я полагал, что под завесой разных слов мы скорее расстанемся.
Но Геннадий вдруг так крутанул своим лицом:
— Вот что: в субботу заезжаю за вами в шесть вечера – у нас новоселье! А то кое-кто марает дружбу воровством…
Он вздохнул, потом опять вздохнул. А мы помогли ему: послушно заинтересовались, что же там произошло. У мечты Рубенса была подруга – без своего дома, без мужа, самая близкая подруга: помогала паковать посуду при переезде, и вот исчезла сумочка с драгоценностями.
— Ну, не говори больше об этой грязи, — сказала Ася, побледнев.
— Как же не говорить? – вздулся Гена. – Была подругой двадцать лет… и сделать такую крысятину!
Мы изо всех сил отбивались от того, что нас тянули на опустевшее место подруги, наперсницы… Но, конечно, ничего у нас не получилось, Геннадий привык побеждать.
— Там будут новый замгубернатора с супругой и директор банка “Фронтир-квадрат”. Видел по телеку твой портрет, Нинико, работы Речкина! Значит, вы поддерживаете старую дружбу? Мне бы для сауны у него купить пару картин!
— Ты что! Речкин для сауны не будет малевать.
— Да я втрое заплачу! Ну мы в субботу об этом поговорим.
— Нет, Геныч, – сказала жена моя, – я ведь уже бабушка, в субботу обещала наведаться к внуку.
— У вас одних внуки? У замгубернатора тоже внуки! Слушай, Нинико, я тут по телеку на картине Речкина увидел: ты накрываешь стол для гостей, и меня сразу отбросило назад – в комнату общаги… Как при свечах читали Ахматову! Давайте будем встречаться, общаться! Ваш подарок будет – поэма нам на новоселье, договорились?
Через полчаса мы вышли из магазина. Нинико купила мемуары Бовина, а я выбрал “Шесть дней Творения и Большой Взрыв” Шрёдера.
— Если приглядеться, то Геныча сейчас можно полюбить.
— Я уже говорил вчера по другому поводу: если приглядеться, то можно полюбить почти каждого…
В субботу мы подъезжали к замку Геннадия. Он был похож на увеличенную до невероятных размеров пластмассовую игрушку.
В детстве подростки фантазируют: один – о подвигах, другой – о замке. Гена же наконец осуществил это. Я понимаю, что не сразу он оказался в замке. Сначала нужно было порубиться с драконом (понимай: конкурентом на рынке), а уж потом – юрк – через подъемный мост! И на всю жизнь защищен. Пусть другие на сто процентов в подвигах, а он будет обустраивать свое имение…
Все это уже мы видели в кино: и пристальную телекамеру над воротами, и двести девяносто источников света внутри, и банду детей на роликовых коньках в залах (приглядевшись, поняли, что их было всего двое). Геныч ведь привез нас, чтоб поразить, поэтому мы изо всех сил захлопотали лицами (внимание, восторг). Ася, мечта Рубенса, показала нам флаг, на котором она почти закончила вышивать личный герб. Краса и любезность Аси были выше всякой критики, но они не могли до конца скрыть железо, которое просвечивало в щелях между красотой и гостеприимством.
— Грейтесь у камина, – сказал Геныч, — а я пойду переоденусь во фрак.
Мы-то подумали, что в этом доме так шутят. Но он в самом деле скоро появился во фраке и с галстуком-бабочкой на мощной шее. Искали мы, шаря глазами, где здесь замгубернатора, но не обнаружили никого, кроме супружеской пары артистов: они по очереди играли на гитаре, исполняя бардовские песни. Я выпустил пару фраз, раз уж они откуда-то вынырнули. Держать, что ли, их в себе?
— Боян бе бо вещ, руце на струны воскладаша. — Одновременно я пытал рецепт салата, раскинувшегося перед нами.
— Не скажу, – отвечал Геннадий загадочно.
— Это секрет?
— Это экспромт…
Место перед камином было накопителем – тут накапливались гости. Появилась еще одна пара: директор банка с супругой. Они подарили новоселам леопардовую напольную вазу: от нее шла какая-то веселая энергия. Даже попугай в клетке вдруг заговорил: “Жизнь тяжела. Пора кассу брать!”. Тотчас нас пригласили в библиотеку – там на столах было изобилие страшное. Я прочел “поэму”:
— Твое поместье и ты, вельможа,
Вы в чем-то друг на друга похожи…
Далее в державинском духе про ВЕСЕЛЬЕ-НОВОСЕЛЬЕ, а в конце было:
И после водки-лихоманки
Как свежи ласки поселянки,
То бишь жены…
Тут и настиг нас шашлык, который поставил жирную точку в застолье. И вдруг упал стокилограммовый банкир: ножки пластмассового кресла разошлись под ним на шпагат. Он захохотал, чтобы не показаться смешным, а жена Геныча и ее сестра стали включать телевизор в надежде урвать пару песен, кажется, Пугачевой.
— Эй, вы, домохозяйки! – закричал на них Геннадий. – Выключить!
— Да мы всего на пять минуточек…
— Слушайте, домохозяйки, я сказал – выключить и молчать!
Он был уже взвинчен едой и питьем до такой степени, чтобы пуститься в рыболовные и охотничьи воспоминания. Где-то далеко-далеко, в другом конце замка, дети долбили кокосовый орех: звуки были такие, будто никак не могли взломать сейф.
— …две лодки скованы одной цепью. И одна перевернулась! – трагически вскричал Геннадий, вскочив на пружинистые стальные ноги. – Дети, что вы там долбите?
— Папа, мы не можем расколоть кокос.
Замгубернатора – а певец с гитарой им и был – быстро нашел слабое место в скорлупе и ловко вскрыл орех. Геннадий продолжил свою героическую симфонию:
— Двоих из перевернутой лодки к нам затащили! Вода до бортов, темно уже… Грести нельзя – та лодка, как якорь, держит.
— Наверное, вы спаслись, — задумчиво предположил я.
Геннадий гневно сверкнул глазами.
— Я пилкой для ногтей полчаса пилил цепь! А может, и больше. Ну, нож у меня швейцарский – пилка в нем есть. — Протяжно-усталой интонацией на трех последних словах он дал понять, что опять победил.
Тут банкир с женой прервали свое улыбчивое молчание и предложили выпить за спасение. И мы сделали это. В этот миг Гена вдруг заорал на весь стол – посреди еще не исчезнувшего хрустального звона:
— Если мужик не охотится, не рыбачит, в крайнем случае – не путешествует, он вообще не мужик!
“Сердце-лев, укрощаю тебя!” Я сказал примирительно:
— Но путешествовать можно и внутри себя — там ведь бесконечные просторы.
Гена – как последний аргумент – выложил на стол мастерски свитый из жил кулак, потом – еще кулак, затем в сомнении разжал оба:
— Миш, если мы начнем спорить, у меня лексикона не хватит, и ты меня переспоришь. А в таких случаях – кулаки у меня вон какие! И еще есть два ружья.
Ну тут Нинико кинулась, в меру своего умения, страстно меня защищать. Она собирала в пучки воздух, пахнущий шашлыком, и бросала в Геннадия:
— У нас тоже есть кулаки, только не на рыбалке, а в жизни приходится их применять. Один раз наркоман напал, тут недавно знакомый дочери напился и вломился. И всех надо уронить, связать… Это тебе не то что с пушкой против беззащитного медведя! Настоящий мужчина уже должен защищать природу, а не губить.
Мечта Рубенса вдруг подавилась чем-то и закашляла. Пришлось мне научить ее – поднять одну руку высоко и дышать через нос сильно. Помогло. В это время с тишиной случилось что-то неблагополучное: она стала затекать в открытые уши и распирать оттуда. Глаза Геныча начали перебирать гостей, а мозг – варианты решения. Он дернул несколько раз перепонкой под челюстью и остановился на ответе:
— Да на эти рыбалки с нами ездят и из администрации областной, и вообще там многие вопросы решаются. Вы думаете, нам рыба нужна?
Все шумно выдохнули, заговорили, отплевываясь от жирной тишины. Хозяева, пошептавшись, включили лазерный проигрыватель и первыми стали танцевать с таким счастливым видом, будто их снимал какой-то невидимый Спилберг. Другие пары тоже вскочили. Замгубернатора со своей бурной женой делали роковые жесты и движения, положенные на танго. Он взвинчивал себя до какого-то мачо, взвихряя, как гряду облаков, над скульптурными ногами жены невообразимое платье. И только умный взгляд за очками сигналил нам: этот самец, как вы понимаете, ну не совсем я, так сейчас нужно.
Организм компании осумковывал нас с Нинико и выталкивал. Мы включили режим самодостаточности… А почему так тихо? Оказалось, что все уже спустились во многажды обещанную сауну, а мы одни сидим на диване приятных бегемотных кондиций.
— Генка хотел нас унизить! – баррикадно выкрикнула Нинико.
— Брось! За столом сидели и другие мужики. Зачем ему нас унижать? Его дочь ведь у тебя будет учиться…
— Но мы бедные, а они богатые.
— В чем виновато богатство? Вспомни, как ты ехала в командировку в Москву и у тебя заболел зуб! Коммерсант из твоего купе дал тебе так просто сто долларов на лечение, потому что в Москве дорого очень… Геннадий всегда был такой, а деньги все выявили.
Ну бывают богатые и покруче Геннадия. Кратко я передал жене рассказ Бориса Штерна о его капитанских проблемах: у него даже наручники для новых русских есть!
Напьются, дерутся между собой и часто падают за борт. Рулевому – полный разворот! А в это время другой пьяный лезет в рубку объясняться в любви капитану. “В наручники его — и в каюту!” Третий начинает бросать спасательные пробковые круги, когда уже сто метров отделяют упавшего от парохода. “В наручники! Очнется – опохмелить!” Потом вопрос: как ловить по всей Каме эти пробковые круги, они очень дорогие. Если круг вынесло на мелководье, надо шлюпку спускать.
— Тогда давай их жалеть! — загорелась в противоположную сторону моя жена. – Ведь легче верблюду сквозь игольное ушко, чем…
— Мадам, — оборвал я ее, — надеюсь, вы сохраните этот пыл до супружеского ложа?
— Ты же знаешь, как я не люблю твои многозначительные пошлости! – Аж вся зашлась бедная жена. – Эх, Геныч, Геныч, говорил: как в общаге, стихи Ахматовой при свечах, а сам!.. Ладно, пойдем взглянем на сауну.
Мы побрели сквозь замок, натыкаясь на аквариумы, скульптуры, забредая в тупики, где стояли снаряды для кача. Проходя мимо камина, услышали голос попугая: “Петруша – орел”. Плеск и праздные крики становились все яснее…
Утром мы заспались. Оказалось, что все уже разъехались на своих машинах. Хозяева ходили в разных направлениях, взгляды их недоумевали: когда же вы удалитесь? Нинико сердито шептала мне: унизили нас, дура я – поехала, обещали, что привезут и увезут!
А у меня только радость разыгрывалась с каждой секундой. Сейчас ведь мы выберемся из этого кокона довольства и никогда их больше не увидим. Никогда! Какое хорошее слово!
Геннадий вдруг бодро, злобно скрылся на кухне, где булькнул и крякнул. После чего к нам вышел совсем другой человек – Геныч.
— Один секунд, счас я вас увезу!
По мере того как стопка, видимо, водки, расходилась по телу, его взор нежно заструился во все стороны.
В гардеробе висел привинченный высоко телевизор – там шел какой-то старинный фильм про забастовку (в стиле неореализма – черно-белый, немой). Судя по плакату “Это наша земля!”, действие происходило в России.
— Прокопыч, — пристально глядя на экран, позвал Гена своего охранника-садовода-столяра-мастера-на-все-руки, — пока я увожу гостей, ты переговори вон с тем, в светлой куртке. Скажи, что я им пристань отремонтирую.
Ну, конечно, это был не Феллини, а камера показывала, что происходит за воротами “имения”. Когда мы выезжали, то услышали крики:
— Всё незаконно! Это наша земля! Ваши фейерверки не дают нам спать!
Молодцеватый жрец СМИ колдовал с телекамерой, ловя самый зубодробительный фокус. Гена сказал устало:
— В первый раз эти заозерцы такой шабаш устроили – тоже мне, антиглобалисты доморощенные… Дураки! Сейчас такое время – рынок, заработать можно, если все силы бросить, как я.
— А человек и не должен всего себя бросать в рынок, — не утерпел я. – Он же не товар.
Жена пихала меня в бок: молчи, а то не довезут. Геннадий притормозил – мы подумали, что в самом деле высадит в гневе, но оказалось – красный свет на светофоре.
— Не отвлекай водителя, — задушенным голосом сказала Нинико.
И я проглотил все остальное, что хотел сказать. Антиглобалисты не правы, что витрины крушат. Крушить ничего нельзя! Но они правы в понимании: превращение мира в одну систему предлагает им все вещи мира, а взамен забирает всего человека. Должны же быть дружеское общение, искусство… Глобализация отвлекает от главных проблем. Кому это понравится?
— Как же все нелепо! — говорила жена, поднимаясь со мной по нашей лестнице, пахнувшей бомжом.
Я не знал, что она имеет в виду: бомжа, вечеринку или антиглобалистов. На всякий случай продолжил о последних:
— Силен архетип инициации! Эти демонстрации словно кричат монополиям: вы добились всего – мы, протестуя, равны вам стали! Подростковое поведение… В армии дедовщина – тоже пережиток инициации. Иногда это нужно.
— Например?
— Например, экзамены – тоже инициация ведь… Но никакие монополии-правительства не будут думать, как людям сохранить в себе человеческое. Как внутри себя выгородить территорию человека — от рынка, это каждый сам должен придумать.
— Знаю – на коленке… Но журналисты могут разъяснять! — бурно загорелась Нинико. – Я вот своих студентов к этому призову!
Узнаю свою жену: ей лишь бы к чему-нибудь призывать — и вперед.
Дома мы сели сразу на диван, друг к другу прижались, жена – просто так, простодушно, а я – лелея коварные самцовские мечты. Верблюд из оранжевого поролона, предназначенный для внука, смотрел на нас условно выпученными глазами с укором: когда вы меня ребенку-то отвезете?
— Дома лучше, — сказала Нинико и вздохнула: — Только бы холодильник не перегорел – ему уже девятнадцать лет! Накопить на новый мы никак не сможем.
Вдруг охватил меня стыд не стыд, а нечто вроде раскаяния. Мне-то легче сохранять себя, в сторожах я, видите ли, самость берегу – читаю, думаю, а жена крутится, экономит, пытаясь нас прокормить на эти гроши…
Какая глобализация?! В России совсем другие проблемы – первобытного общества. Вон по ТВ пугают, что все трубы зимой могут лопнуть – прогнили, мол. И уже лопались на Кислотных дачах: у нас тогда неделю ночевала подруга дочери, спасаясь от мороза.
Ночью ноющие боли не давали спать – да, не хватило сустава до конца жизни! Эта протоплазма словно уже не моя. Но ведь так нельзя думать. Просто Геныч выходил из меня неохотно…
С утра Нинико закричала:
— Уже сильно хромаешь — куплю тебе палочку… Но ты ее сразу потеряешь. Ладно, куплю другую, третью!
— Девятую, десятую.
— Да, десятую! И ничего тут такого.
В ночь на понедельник установилась ясная погода, и сустав мой притих, не выступал с трибуны, но выспаться опять не удалось. В два часа ночи за окном сработала автоугонка, видимо, от бродячей собаки, долго уговаривала жестяным голосом: “Отойдите от машины!”, а уж потом заладила: ути-ути-ути; потом: утеньки-путеньки. Я думал: поутенькает-попутенькает, и хозяин услышит, но ничего подобного. Изнемогая, автоугонка, как марсианский пришелец, умоляла хозяина, чтоб он пришел и прекратил ее мучения: “Улю-улю, шарах-шандарах, звездец!” Мы позвонили в милицию: они потребовали списать номер машины.
Я оделся и пошел. Хотелось эту “ауди” поджечь, взорвать, изрешетить от бедра, но она так жалобно зажмуривала горящие фары и снова их зажигала… В общем, я только пнул ее один раз в колесо и списал номер. Милиция быстро прогнала его по своим компьютерным сетям и радостно сообщила нам, где живет владелица этой машины, судебный исполнитель такая-то. Мол, утром вы приносите жалобу, уж мы дадим ей ход.
А до утра что нам делать? Одна дочь принялась читать Акафист святой Ксении Петербургской, а другая – первый том “Братьев Карамазовых”. К утру Нинико заплакала: вчера хотела купить внуку в секонд-хэнде игрушки… Братец Кролик очень понравился – такой большой и мягкий, можно обнимать. Ути-ути, улю-улю! И, как всегда, денег не хватило. Зарплата жены давно проедена, а мне повысили немного в синагоге, но уже два дня как задерживают.
— Если не дадут сегодня, приведу слова из Библии: заплати работнику до захода солнца! – поклялся я жене и положил в карман маленькую иконку святого Михаила, а на голову надел белую кипу – надо день как-то просветлять все-таки.
Александр Сендерецкий показал мне, какой он оставил вопль в книге сторожевых записей: “Вот что я вам хочу сказать, коллеги! Этот хомяк водоплавающий когда-нибудь насытится или нет? Ясно, почему он не разрешает нам досматривать сумки поваров – потому что если повара сумками, то начальство – машинами и пароходами…” Старому военному хотелось порядка и не хватало адреналинового взбадривания, к которому он привык в МВД, в тревожной группе, вот и шел все время на обострение. Говорил многозначительно директору:
“Много же у меня есть знакомых в налоговой полиции! Скажите, а ведь ОБХСС была неплохая советская служба?”
А Борис Штерн в ответ только милостиво улыбался как начальник в силе человеку, который уже вряд ли поднимется до его уровня.
На днях Сендерецкий в книге черновых записей охраны составил список гостей на свой юбилей, где против многих фамилий было проставлено: майор, подполковник в отставке с женой и так далее. И только против штатских не стояло ничего – они были наказаны пустотой незаписи за свою праздную, неудачную, то есть гражданскую, жизнь.
— Пришел вчера один, Роман, ходячий позор еврейского народа, — напился! Ты, Миша, пьяный ведь в церковь не приходишь?.. Я его не впускаю, так он на меня еще полез! Тогда я его ребром ладони в кадык. А Ромка очнулся и начал меня поливать. Ну я взял нашу ментовскую дубинку и так его (непечатное слово) – иди к родителям, похвастайся! А что, милицию вызывать? Не буду я позорить евреев! – с намеком рассказал мне Сендерецкий: мол, и ты не вызывай никогда милицию.
Этот день проплыл как-то перекошенно. Возьмем с утра: старики долго не расходились после молитвы, ожидая момента перевыборов главы общины.
— Директор – дурак…
— Он, как русский, везде пролазит!
Быстро эти жужжания взвинтились до таких звуков, что если отвернуться, то покажется: резня уже началась. И лишь трое стариков сидели с кротко-измученным видом, подперев щеки и глядя на мятущихся: ну и ну, хорошо, что стены у синагоги толстые, а то бы подумали, что здесь новая иудейская война. Ицик, почувствовав приближение астмы, стал бороться с ней привычным средством – достал “Беломор” и с патрицианской раскованностью засмолил. Тут от общего плотного кома криков отслоились два в сторону курящего:
— Опять засмердел!
— Специально сел под табличку “У нас не курят!” – И тут же была предложена условная фигура исправления: — Взять бы тебя под руки да скинуть с лестницы, чтобы ты не дымить в священное место! — От волнения возникли ошибки в согласовании слов.
— Пошел ты, щенок! – спокойно куря, ответил Ицик.
— Я на тебя ребе пожалуюсь!
— Да кто ты против нас с ребе? — величаво вразумил его старый солдат. — Ты что – не видел, что ребе со мной советуется все время?
В это время появился директор и с ходу отчитал меня, морщась от криков и дыма: мол, ты кто, охранник или нянька, почему все время здесь курят?!
— Я не могу делать замечания фронтовику, — тихо ответил я, но уже не решился напомнить про зарплату.
Перевыборы – это что? Жертвоприношение старого вождя (духам удачи) и возведение нового на высшее место, чтоб всё вокруг обновилось и заплодоносило. Поскольку старый-новый вождь оказался в одном лице, то и отношение к нему было двойственное: и как к жертве, и как к светоносному предводителю.
— Все-таки столовая при тебе, Борис, стала хорошая! – сказал Ицик.
— Погодите, я еще благотворительную столовую открою, — сообщил небрежно Штерн, понимая, что все это восхищение ритуально, но помимо воли чувствуя приятное внутри.
— И мацу, Борис, кто нам привезет? Только у тебя получается, – решил отметиться во внимании начальника Залман.
Я уже не раз слышал эту одиссею о маце. Всякий раз столичные гибэдэдэшники начинали преследовать фуру буквально сразу после загрузки: у них, наверно, большие силы стянуты для наблюдения. Когда “гиббоны” сделали отмашку, Штерн вышел к обочине и протянул документы, а потом для разогрева сказал: “Мы же вам платим налоги – не стойте тут, не унижайтесь!” Но лейтенант посмотрел на него непонимающим взглядом: “Так заведено, что если я не буду верхнему начальству отстегивать, то никогда не стану старшим лейтенантом!”
— У вас написано “Маца (сухое печенье)”, а перевозите несоответственно санитарным нормам. Брезент не обеспечивает герметичность фуры.
— Спасибо, конечно, за заботу о здоровье евреев! – сказал Борис и объяснил основы кашрута: чтоб маца для Пасхи ни с чем не соприкоснулась, она вся в целлофане. – Я брошу упаковку в речку, она проплавает неделю, и все равно можно ее достать и есть.
Лейтенант добродушно пустил в ход очередную заготовку: мы фуру задержим, вы все про мацу напишете, вас отпустят завтра, но к своей Пасхе вы уже не успеете эти печенюшки привезти. Штерн подумал: лучше вот так – вынул деньги и вмял их в ладонь “гиббона”. Тот заботливо пообещал: “Мы сейчас вас проводим до кольцевой, чтоб другие не задержали”.
В общем, выбрали снова Штерна. Я был тоже доволен: не надо привыкать к новому начальнику, да и разговоры наши с ним – на глобальные темы – скрашивали рабочее время. Евреи, как и русские, склонны к глобальным рассуждениям. Окружающие часто прислушивались, иногда на ходу вплетая в наш спор свои рассуждения, как разноцветные нитки:
— Значит, двадцать первый век будет не менее потрясающим, чем двадцатый?
— Глобализация – всемирный штамп, для искусства это плохо, усредненность, везде сейчас фильмы по-голливудски снимают.
Я-то уже думал, что день сейчас выправится, зарубцуется как-нибудь его рана. Зарплату не дали, зато пришла тут такая… с алмазными усиками – с мороза! Хотелось почему-то вручить ей огромный персик и прислонить ее гибкой спиной к дереву! Она же, роняя на меня ледяные будоражащие капли с мехового куста на голове, потребовала директора. Пока искали Штерна по всей синагоге, молодой ребе нервно закурил и сказал:
— Венера в мехах, мечта Захер-Мазоха!
Потом он резко бросил сигарету, вынул мобильник и отчаянно закричал в него на иврите:
— Мотэк! (“Сладость моя”, что соответствует русскому “дорогая”). Как дети? Я скоро приеду. В магазин после пойдешь! – Потом он спросил у меня: – Где же этот Костя, шофер?
Я знал, что ребе сам его отпустил на час в аптеку, но ничего не сказал на эту тему, а попросил взаймы пятьсот рублей. И он дал мне эту розовую купюру! А Масмерова (так она представилась) сказала:
— Видите эту газету? — Это был “Вестник ВЕКа” — Всемирного еврейского конгресса. — Полистайте, полистайте!
Мы с ребе увидели свастику через весь текст на третьей странице, ниже – “Убирайтесь в Израиль”. А на полях – наброски детородных органов в эстетике нужников. Причем, видимо, у антисемита было мало времени, он и евреев, и арабов, лидеров террористов, на фотографии… В общем, пририсовал половые органы так, словно все они – извините – находились в состоянии минета.
Красавица-вихрь с силой потрясла коричневым пакетом: так все и пришло по почте!
Во взгляде Штерна читалось: вот такого боцмана мне не хватает!
— Неужели опять чекисты?! – закричал я по застарелой советской привычке, которую уже невозможно выколупать из себя.
— Нет, все очень грубо заклеено. Может, на почте работает кто-то из РНЕ, или как это?.. – предположил ребе.
— Я пойду сейчас к советнику губернатора! Газету эту дайте мне. Мы, конечно, разберемся! – твердо сказал Штерн.
Масмерова непреклонно пообещала зайти в пять. А Гофф, неравнодушный к тревожной еврейской (да и шире даже – вообще к женской) красоте, восхищенно сказал: “Дебора-воительница” – он ее встретил на лестнице, прыгая через две ступеньки, и чуть ли не взял ее своими глазами.
Известный раньше всей Перми как звезда местного джаза Гофф пришел оставить приглашения на концерт флейтиста Николая Хазанова.
С мечтательной улыбкой прислушиваясь к звучащим внутри джазовым вариациям, протянул один билет мне. Узнав про оскверненную газету, предложил:
— Я нынче поеду на Всемирный конгресс еврейских общин — этот факт нужно в докладе привести! Ксерокс вам оставлю, а оригинал увезу на конгресс. Или наоборот.
Штерн, как религиозный лидер, с холодком общался с Гоффом – главой еврейской культурной автономии. В общем, наш капитан ушел в таинственном направлении, в крайней точке которого вроде бы должен располагаться советник губернатора, но быстро вернулся, опять ушел.
В пять часов пришла Масмерова – она собиралась отнести оскверненную газету в правозащитную организацию. Уже созвонилась.
— Борис ведь обещал быть! Ну я его знаю по комсомольской работе. Та еще лиса – спустит все на тормозах! Давайте звоните ему домой! – Дальше, властно напирая на общее комсомольское прошлое, она призвала директора синагоги к дальнейшей борьбе и потребовала вернуть газету.
Штерн, слегка заикаясь, сказал: она там, в кабинете. Мы пошли искать, перерыли все отчеты иудейского религиозного общества, старые подшивки газет, “Вестника ВЕКа” нет как нет. Снова позвонили, Штерн начал ответ с привычной фразы: “Я уже не помню, кого я еще на … не посылал!”. Он уверял, что газета лежала на самом верху, и вообще вы внимательны все или как, сколько вам там лет.
Огорченная Масмерова, уходя, сбросила мне полведра энергии – не жалко! Самой излишки тяжелы. И убежала вниз по лестнице, как будто перенесенной из Древнего Рима: мрамор, псевдолатинские балясины, в общем – широта и величавость.
Потрясенный Гофф шептал: вот так всегда – все у Штерна исчезает, а когда спрашиваешь – начинает разговаривать матом.
— Один раз наш Борис, — продолжал он, — даже стариков пытался подавить своим отсутствием эрудиции, но их же ничем не смутишь, они закричали: “Да кто ты такой без миньяна! Мы на молитву не будем ходить, так синагогу вообще закроют вместе с тобой!”
Мне лично кажется: Борис Штерн – человек с огромной верной интуицией. Возможно, он чувствует, что сейчас не время раздувать скандал из-за одного сумасшедшего? На это Гофф мне возразил резонно: спускать нельзя, иначе все может разрастись, как в Италии, — там самый сильный антисемитизм: как только итальянец узнает, что ты еврей, – тут же поворачивается и уходит.
— Не может быть, ведь Папа Римский все время призывает к любви!
— Я врать не буду — своими глазами видел: карабинеры охраняют синагогу в Риме.
Азартный эрудит, веселый. Есть унылые эрудиты, есть важные. А Гофф не жалел мимики, постанывал, коротко взвывал, и воздух от него расходился кубами, как сахарный раствор. Он при этом смотрел на часы и говорил, что опаздывает, но мы продолжали стоять и бурно говорить о Чайковском. Я никогда не понимал, из каких наитий вырастают такие разговоры вновь и вновь.
— А вы знаете, Миша, что композитор Пахульский стал зятем фон Мекк, и она урезала Чайковскому денежное пособие. Петр Ильич за это всю жизнь травил Пахульского… да и про Мекк сказал, умирая: “Проклятая старуха!”
— Я думал: он про смерть так выразился, ведь от холеры умирать тяжело, обычно последние часы сопровождаются бредом.
— Какая холера! Его хоронили в открытом гробу и целовали в лоб. Чайковский был, конечно, отравлен за связь с юношей из император-
ской фамилии. Царь же сказал: “Или гений, или позор России”… Юноша тот тоже странным образом скончался.
Уже минуту или пять минут красивая большая Хая из кухни стояла и прислушивалась, сжимая в руках тарелку с едой, забыв ее мне поставить. И лицо ее так мучительно сигналило, что это походило на мысль: “От вас только и слышишь: Чайковский, Хреновский, умер, а когда о живых-то мужиках-то?”
Уходя, Гофф тоже опрокинул на меня банку-другую энергии. Эти силы, невидимые, но ощутимые, так и швыряли меня весь вечер по синагоге – из угла в угол. Хорошо, что еще Хони уехал в Екатеринбург, а то бы я вообще не мог успокоиться.
Эта глобализация ко мне неравнодушна. Вот и на уроке Гриша – со своим интеренетопоклонством – завелся:
— Глобализация, то есть Интернет, какие дает возможности! За три секунды доходит статья до московской газеты, а это значит, что мы уже являемся частью Москвы!
— Иерусалим в Интернет не засунешь, Гриша.
— Какой Иерусалим?
— О котором тысячелетия молились твои предки. Пока живем на земле, мы не должны предать ее. Место, на котором мы живем, всегда священно.
Я не против Интернета, но не все так просто – ты за три секунды статью прислал, а ее не приняли, потому что она написана провинциально… Но некогда много объяснять – пришло время русского языка, который, родной и могучий, приносит мне сто пятьдесят рублей за два часа.
Вечером, после урока иврита, ученики последнюю свою пассионарность потратили на то, чтобы понять, что такое пассионарность: Лев Гумилев – гений, все нам объяснил!
— Да он антисемит, — говорил я несколько раз, но ученики, как будто каждый раз с возмущением соглашаясь, тут же забывали об этом: жаль ведь расставаться с простой картиной мира.
Я и сам некогда припадал к книгам о пассионарности, пока коллеги-грузчики не уронили на меня ненароком кое-что тяжелое, после чего я побежал в церковь, никогда больше не открывая Гумилева…
Глобализация, ты забуксуешь на нашей родной почве! Я так думаю, что мы – эсэнгои, б.у. совки, кое-что делаем верно, ведя свои разговоры на мирообъемлющие темы. Рыночные отношения просто в отчаянии заломят руки: они ведь хотели нас превратить в свой элемент на двести процентов. Мол, эй, россияне, помолчите, поработайте жизнь-другую двадцать четыре часа в сутки, и у вас будут телеки, компики, видики, пляжи Крита, перестрелки в школе… Нет, госпожа глобализация, наши задушевные, закадычные разговоры обовьют все твои механизмы! И не будет никаких демонстраций, метаний в поисках очередных булыжников пролетариата, нужны только тихие разговоры без конца лицом к лицу. Даже если я один не отдамся рынку с потрохами и не стану продавцом самого себя…
Надо брать пример с Ицика. Он как-то наклонился ко мне, разгреб морщины на лице и показал едва заметный – ручейком – шрам возле носа.
— ТАМ был.
— А как вы это поняли?
— Этот город Секешфехервар до смерти не забуду! Мы наступали, я был в связистах – кто тянул связь, тот в первую очередь страдал. А фронт ведь дышит… Залегли мы во время обстрела под железнодорожную насыпь – снаряд попал точно в рельсу. Справа и слева от меня подчиненных порезало кусками рельсы на части, а я вдруг иду… все вокруг такое красивое, как в жизни не бывает. И знаю, что нужно куда-то явиться и доложить. Захожу в здание: там чисто, все в белом, но крыльев никаких нет. За столом сидит человек тоже в белом, раскрыл книгу и говорит мне: “А ты что тут делаешь? Тебе еще рано”. И тут я сразу очнулся на койке в госпитале. И палец тогда оторвало, и нос на стороне болтался. Но я жив, а они, бедолаги… — Вдруг он замолчал и задеревенел, как бывает в его возрасте, когда человек словно превращается в другое вещество. — Ничего я не боюсь – он мне так и сказал ведь: “Тебе еще рано!”
— В Израиле как участник войны вы бы много получали, — заметил я.
— А с кем мне там разговаривать? Да и язык учить уже поздно в восемьдесят лет. — Он закурил самоуглубленно, медитативно, но через три секунды оживился и поведал, как мужчина мужчине: — У меня есть тут одна, ей всего сорок лет… моя-то жена давно, — жест вверх, — умерла.
Я уже решил с ней не встречаться, но сама все время звонит!
— А дети у вас есть, Ицик Бернгардович?
— Дочь в Израиле, — жест вдаль. — Зять русский, — сказал он с довольным видом, — сварщик. Уже купили дом, потому что он как гой может в субботу выходить на работу, а за это ему в три раза больше дают денег. Он при этом еще и сверхурочные берет – после смены остается!
Я представил себе: смена сварщиком в субтропическом климате плюс сверхурочные, еще субботы – после этого пусть не говорят мне, что русские сплошь лентяи! Ицик улыбнулся словно в ответ на мои мысли:
— Доволен я зятем… Где еще взять такого?
“А где еще взять такого Ицика?” — подумал я. Мне многое стало понятно: почему жизнь любит его, почему он так здоров (курит “Беломор” и говорит: хотел перейти на сигареты с фильтром – не получается, еще и парится каждую неделю в бане). А потому что он сам любит жизнь всю целиком, любит без изъятия: и русского зятя, и поговорить…
Тут появились другие миньянщики, и закипела словесная битва вокруг десяти заповедей: “Гусинский – еврей. И Березовский. А немного уж они подворовали”.
— Хотя по Торе должны показывать пример всему миру!
И вдруг Ицик решил привести головокружительный аргумент в защиту:
— А ребе говорил, что если берешь немного, то это не воровство.
Я удивился:
— Не может быть! Наверное, ребе имел в виду: когда ты с голоду умираешь, то можно взять без спросу.
— Да и то, если потом достиг благополучия, надо отдать впятеро, — уточнил Залман.
Ицик выглядел расстроенным. Видимо, он прикидывал, как отдать впятеро со своей нищенской пенсии, – на войне ведь столько раз приходилось брать, обкладывая совесть мягким словом “реквизиция”, чтобы не умереть. Он снова закурил.
В тот день раввин читал проповедь на тему: нужно ли человеку говорить о его недостатках? В общем, получалось, что не нужно, потому что это получается – будить спящее злое начало. Но в крайнем случае можно, если недостатки человека опасны для окружающих.
Насколько Сендерецкий кряжист и… я бы сказал: народно-смехов, настолько же его кузина Рая являла собою утонченность и была вся – дыхание литературы.
— Мишенька, а ты здесь сторожишь? Разумеется, понимаю все про “праздность вольную, подругу размышлений”!
Для меня Рая вынырнула из многолетнего моря забытья, бросая на стены рыжие рефлексы от волос. Она была на пять лет старше, и я даже у нее учился, но потом мы оказались года на два в одной компании, где бросались навстречу друг другу с таким видом, словно провели вместе жаркую ночь. Однако вскоре я встретил Нинико и стал многодетным измученным отцом, а Рая по-прежнему вся – рыжая свежесть: за первым расцветом как бы последовал второй и третий. Но, протерев очки, вижу: какие-то лезвия горя редко исчеркали ее лицо, прибавив несколько нежных морщин. Она затолкала меня к ряду стульев, села, как стрекоза, неустойчиво колеблясь под порывами разнонаправленных чувств, и выложила все: мужа выбрали академиком, нет, не Витю, Витя сбежал, дурак, к молодой аспирантке, пришлось найти себе другого. Правда, повезло – теперь за академиком, как за каменной стеной. Вдруг Рая уронила две слезы: приснились покойные родители, нужно заказать поминальный кадиш-ятом (молитву сироты).
— Только ты, Миша, никому не говори, что я уже восемь лет как раба Божия Раиса.
— Ну раньше, конечно, всякого выкреста оплакивали как умершего – черные свечи зажигали, община объявляла ему “херем” – анафему… Сейчас этот запрет невозможно соблюсти, ведь тогда и Мандельштама нельзя читать, и Пастернака. А все читают да еще и гордятся. И переводят на иврит. Это не то что у Спинозы был надлом биографии!
Но Рая еще раз напомнила: никому не говори. Я жарко поклялся, она вспомнила, что опаздывает в парикмахерскую, зазвенела крыльями, вспорхнула и полетела в направлении бухгалтерии.
Сендерецкий и Рая – двоюродные, поэтому ничего уж такого удивительного нет в том, что они настолько разные. А вот как объяснить, что мы с родной сестрой абсолютно разные (я даже иногда Вали побаиваюсь). Но все равно ведь надо ехать на ее юбилей – с Александром Вольфовичем и Максом я уже договорился, подменят. И я направился в сторону Штерна, чтобы известить его о будущем отсутствии.
Со стороны это выглядело так: два крепких мужика не первой свежести втиснулись друг в друга взглядами, один держится корявой пятерней за бедро (свое), а другой – сухой птицеящерной дланью царапает грудь, по очереди то затягиваясь сигаретой, то кашляя.
Мои мысли: “Э, как тебя, Плаксин, годы-то подбили, а я еще вот выгребаю одной бравой ногой, ты же – склад никотина!”.
Его мысли: “Эх, Миша, как жизнь тебя подбила, теперь не попрыгаешь с работы на работу, от шатенки к брюнетке. То ли дело я – человек основательный, пишу роман века!”
Ну, теперь предыстория этой встречи. Я сам виноват: решил, что все время широко заявляющий о себе сустав – достаточное основание, чтобы говорить с другом раздраженно:
— Слушай, Плаксин, мне всюду жаловались, всюду – ты их достал! В синагогу приходил, к нашим старшим детям ездил, Нинико недовольна, что ты к ней на работу звонил, причем не один раз. В чем дело?
— Миша, а почему ты не сказал, что вы уехали в Киров к сестре? – отстреливался Юрка Юркович.
Я решил тактически отступить в одном, чтобы развить успех на другом фланге:
— Ты прав: я должен был тебя предупредить. Ну а ты зачем всех взбаламутил вопросами: когда уехал, когда приеду? Допрос какой-то…
Он в уме составил такую фразу: мол, разволновался за твое здоровье, но внутренняя лава закипела и вдребезги разнесла эту конструкцию. Есть еврейская шутка: “Эх, будь у меня в руках автомат, получил бы ты от меня пощечину ногой по шее!”
— Миня, ты что думаешь: по заданию КГБ, что ли, я все о тебе вынюхиваю?
Никакого КГБ давно нет, и я промолчал: не стал обсуждать всякие нелепости.
И вот уже через два часа Плаксин приходит снова: галстук сбоку, возле уха, но рубашка так хорошо отглажена, что для него означало чуть ли не смокинг. Я понял: он подчеркивает одеждой ужас момента. В общем, достает две сотенки, как бы тоже в смокингах – новеньких. И с мраморной улыбкой вручает их мне! Я вспомнил, что пару раз давали мы ему по сотне, но… во-первых, безвозвратно, а во-вторых, если уж возвращать через три года, то надо бы и инфляцию учесть. Конечно, я этого ничего ему не сказал, тем более что на душе была какая-то сальная пленка. Это ведь не маски стариков мы надели – в самом деле состарились! Зачем же рвать отношения сейчас? И не знаю, как сказать другу, что про КГБ он сам ляпнул… Не успел я просветлить ситуацию, как она уже с грохотом помчалась мимо, обрастая комьями грязи.
Он пришел через день с улыбкой еще мраморнее, взятой из арсенала герцогини де… в общем, там их в сериалах много! Мы так хорошо знаем друг друга, что в таких случаях достаточно взглядов и междометий, на худой конец – жевания галстука (он из галстукоядных). Легким жестом, в котором был зашифрован могучий яростный швырок, Плаксин уронил на мой диван свои дорогие окуляры, подаренные ему нашим семейством на день рождения. Так они шли Юрке Юрковичу, как-то включая в ансамбль некоторые шрамы лица, делая его интеллектуалом-спасателем.
Насколько же сильно вбито в нас желание отмыться от любых подозрений в сотрудничестве с КГБ, что мой друг готов это сделать любой ценой!
Казалось бы: где Плаксин и где мой сустав, но после возвращения им очков… бедро совсем отказалось служить мне, и я целый день не мог встать с дивана.
По счастью, жене некогда было курить и плакать, плакать и курить, потому что настала ее очередь принимать американского слависта – ей нужно убрать за бомжом, вымыть двери и прочее.
И вот вечером набежали гости: помимо американца Джерри, пришли декан журфака, его две аспирантки и один начинающий тележурналист Алексей с камерой, а кто принес три бутылки “Гжелки”, я так и не понял.
Средняя дочь моя (вся в мать – горит прямо вопросами!) вышла к гостям с томом “Архипелага ГУЛага”:
— А Солженицын в лагере зубы чистил?
— Ну какие зубы – ты что? Людей на смерть отправили, а ты – зубы! – закричала Нинико.
— Но зубы-то могли они чистить… — бормотала дочь.
— Если на воле чистил, то и в камере мог – известкой, — предположил Алексей.
— Шаламов кружку не мыл! – сказал декан журфака.
— Я думаю: не чистили они зубы. — Джерри повесил голову, но вдруг вскочил и предложил тост: — За спасение России!
— Это сколько же надо выпить! – сказал я в ответ.
Вообще слависты всего мира, видимо, так любят Россию, что, если она погибнет, они возродят ее из себя, подумал я. И эта мысль так согрела мой сустав, что на следующий день я смог подняться…
Во время третьего подчеркнуто официального визита улыбка просто рвала лицо Плаксина. Он вернул “Эстетику мышления” Мамардашвили, про которую раньше говорил — потерял, а сейчас объяснил, что купил.
— Мы же простили тебе Мераба навсегда!
— “Навсегда” уже закончилось.
Я тупо забормотал про мужскую дружбу… чуть ли не с яслей. Это помогло: он сел и не сопротивлялся, когда книжку мы запихали ему обратно в портфель, дрожа. Следом в белы руки я положил его очки! И уж затем – двести рублей, правда, выдержав короткую ритуальную борьбу.
А теперь я хочу сделать заявление. Хрупкость отношений и вообще бытия настолько велика, что каждую секунду ее нужно беречь, а не испытывать на прочность Творение Божие (из раздражения, равнодушия или даже научного любопытства).
И что вы думаете? Поняв, что все успокоилось, Плаксин тут же достал из своего верного портфеля измученные листки и начал читать: “Самвел узнал, что Моника, с которой отношения, проносясь по всем степеням зыбкости, становились все более изумрудно-бархатными, не кто иная, как его дочь, начало жизни которой положила случайная, но мощная, как поток Терека после таяния в верховьях Кавказа, струя его семени в…”
— Не знаю тут, кого подставить, — резко меняя тон с читающего на озабоченный, промолвил Плаксин.
— Зачем эти дешевые совпадения? Понравилась ему девушка – оказалась дочерью! Вышел в поле, а там – бункер крутых отморозков, которые за ним же и гоняются.
Но Плаксин был спокоен. За ним стояли великие тени.
— А в “Докторе Живаго” полно совпадений! – отбился он.
— Это похоже у тебя всё на ходули, покрытые резным узором…
По счастью, Нинико в это время начистила гору картошки, и я резал ее мелкими ломтиками под взрывы, оргазмы, бегство героя через канализационный коллектор на надувной лодке, а дальше забрезжило чуть ли не клонирование, но запах озона, идущий от сырых белых ломтиков, стер всё, что начитал к этому моменту мой друг. А тут еще хлорамин поддержал меня, просочившись с лестничной клетки, где Нинико бешено вытравливала запахи бомжа.
— У нас тоже живет бомжиха, — сказал Плаксин, — но оправляется всегда на улице.
В тоне его голоса все же прорастал оттенок превосходства: даже маргиналы у них в доме чистоплотнее! Как он не понимает, что женщины всегда устойчивее – не сам же вырастил сына, а его жена, выгнавшая пьющего мужа вон…
Дочери наши в это время вернулись из университета, бросили сумки и снова в дверь: они прогуляются по Комсомольскому проспекту.
— С ума сошли? Темно уже!
— Ну, мама, мы всего полчасика погуляем! – В их движениях было горькое: ничего родители не понимают — усталость после библиотеки хорошо снимается на Компросе, который главный весь!
Родители же, то есть мы, все как раз понимали: где можно подкачаться энергией – только в центре! Компрос – мировое древо Перми, а проход по центру мира – это не просто прогулка, в мифе никаких прогулок нет, есть странствия. Так вот странствие от Башни смерти до реки жизни Камы – важное дело, от такого путешествия силы прибывают… Почему в любом городе мира люди любят пройтись по главной улице – потому что на подсознательном уровне знают – это придаст сил! И в Москву уехать многие стремятся, потому что это более мощный центр…
На работе ко мне подошла Дина Штерн.
— Что про Гришу знаешь?
— Ну думаю: он будет премьер-министром!
— Ничего ты не знаешь…
И она рассказала мне всю историю. Двое пьяных пинали девушку на Комсомольском проспекте. Она страшно кричала и умоляла о помощи. Гриша с другом шли мимо – решили заступиться. А поскольку Гриша занимается восточными единоборствами, то это почти удалось. Однако один из хулиганов оказался милиционером, просто он был в отпуске, поэтому в гражданском костюме. Он вызвал по рации бригаду, и ребят схватили, избили до черноты. Увезли в “обезьянник”. Когда Гришина мать туда приехала, девушка уже горячо благодарила благородных ментов, спасших ее!..
— Спасибо, что еще не обвиняете моего сына в попытке изнасилования! — сказала Тамара…
— Вы хотите справедливости или увидеть здорового сына? – спросил адвокат Гриши.
Ну пришлось денег дать-передать! Тамара сказала сыну: “Забудь всё, чему я тебя учила: что девушек нужно защищать…” И вот теперь семья Химичей решила уезжать в Израиль, наверное, будут просить о частных уроках иврита. Частные уроки иврита – это пожалуйста, я с удовольствием, но мысль об отъезде из России лучших умов…
— А, ладно! Гриша в Израиле будет премьер-министром! – подбодрил я Дину.
Дома я рассказал все Нинико и, чтобы успокоить ее, добавил:
— Вот послушай, что я придумал: отбить девушку у этих горилл и самому быстро смыться!
— Я тебя умоляю, — зарыдала Нинико, — куда ты со своим суставом лезешь?! Скроется он! Как ты скроешься?
— А вот так, бодро пощелкивая коксартрозом…
— Милицию надо вызвать, а самому уже не лезть никуда! Привыкай, что ты не в тех силах.
Во всяком случае, после суточного дежурства я был точно не в тех силах: весь скомканный. Но тут позвонил Гриша: просил дать ему урок иврита – через три часа. Ну, придется прибегнуть к экстремальному средству. И я с воплем, направленным внутрь, выцедил на себя ведро ледяной воды, получив ужас и восторг вперемежку. По всей коже выстроились рядами ледяные и горячие иголки. Жена поскребла по моей голой груди ногтями: “Как ты хорошо выглядишь, подлец!”
— Ты видела такие китайские цветы: помятые бумажки, а в воду опустишь – они разбухают, яркие, как живые! — Вдруг я заметил, что на столе у нас стоят цветы: три огромных бордовых розы. – Как вот эти. Кстати, откуда они?
— Папа как проснулся словно! В третий раз мне их приносят, а ты только сейчас заметил.
Я балансировал на грани миров: своего и всеобщего, потом сделал усилие и качнулся, чтобы выпасть в этот мир, наружный. Оказывается, у средней дочери появился поклонник. Жизнь-то идет, девочки выросли… И когда только успели, я в самом деле не заметил… Кажется, мелькал тут молодой человек, чьи глаза рифмовались с глазами дочери – счастливая усталость такая в них. Понятно: свидания допоздна, а вставать нужно рано…
— Девчонки в группе говорят: зачем розы – такие дорогие, лучше бы дарил что-нибудь полезное, кольца! А мне нравятся именно цветы! – сказала дочь.
— Ну букет – это мифологема мирового древа. Таким образом, на подсознательном уровне ты понимаешь, что стала для него центром мира! То есть он любит тебя.
— Папа, я, конечно, заняла “Мифы народов мира” себе в приданое, но… духи мне бы тоже понравились как подарок.
— Потому что они пахнут цветами, заменяют букет, который – мировое древо и центр мира.
К книге Солженицына “Двести лет вместе” в синагоге отнеслись так, как обычно у нас в России: я не читал, но скажу! Штерн, конечно, делая жест, будто рубит шашкой, говорил, остановившись возле моего престарелого стола КПП:
— Я еще не читал, но у меня вот такие соображения, — косой взмах, — даже если он в самом деле написал против евреев, зато я знаю точно – здесь не замешано ни КГБ, ни ФСБ. Это его личное мнение.
Нафтали заявил, что, слава Богу, евреи – не мертвые, про которых или ничего, или хорошо.
И тут приехал из Израиля милый такой кавказский еврей Баграт Исаакович Элиашвили. Первым делом он положил триста рублей в цдоку (ящик для пожертвований). “Вы разговариваете на иврите?” – спросил он на иврите же. Да так, немножко, откликнулись мы с Максом. Баграт тут же нам отчитался: приехал вот закупить огромные партии зерна и подсолнечного семени. Лицо его, как карта кавказских гор, все в плотных бурых складках.
— Вы слышали о книге Соженицына? – спросил его Залман.
— Что это за гой такой, что я о нем должен слышать?
А Дина Штерн начала издалека:
— Миша, нам, конечно, все равно, что у вас там, у христиан, происходит, но и не все равно, потому что от этого зависит настроение масс.
— Например?
— Вы канонизировали Николая Второго, а он был антисемит. В деле Бейлиса как царь себя вел! Верил, что иудеи подмешивают кровь младенцев христианских в мацу…
— Так ведь он за свою мученическую смерть стал святым.
— А что, жертвы погромов не мучились перед смертью, не ужасались, не тосковали?
От всех этих разговоров и противоречий кровь моя встала на месте и перестала бежать. Прочесть бы хоть какую-то научную книгу о последнем царе, которая на каждом шагу опиралась бы на документы.
Я понимаю: евреи из тысячелетнего опыта знают, что гонения начинаются с рассуждений, поэтому книга Солжа их так взволновала. Много дней подряд я слышал только про это:
“Ты читал книгу Солженицына? Какая мерзость, говорят!”
“Как тебе “Двести лет вместе”? Сам я еще не читал, но подсчитывать процент евреев среди виноторговцев – это уже антисемитизм…”
Книга, книга, где же ты сама? Она медленно приближалась к нашему городу… Дело все в том, что в нашем семействе Александр Исаевич – культовая фигура, и верить в то, что он мог обвинить в чем-то евреев, никак не хотелось. Почему против Англии нет мирового заговора?! Против Франции… Почему только русские кого-то обвиняют во всем? Наконец Нинико купила “Двести лет вместе”, прочла и забегала по дому в возмущении: Достоевский в 25-м томе путал евреев и буржуа – это буржуа спаивали деревни, национальность тут ни при чем! Но Солженицын живет сейчас, мог бы уже и не путать. К тому же спиртного в России до революции производилось четыре литра на человека в год, а сейчас водка рекой льется. Так кто же кого спаивает? Уж, конечно, не евреи. Лев Толстой нашелся, тоже мне…
— Что ты имеешь в виду?
— Да вот, была мысль и улетела в бесконечность…
— Ничего, соскучится — обратно вернется.
— Вернулась! Про Льва Николаевича. Он в старости дописался до отлучения от церкви, гордыня-то… И Солженицын тоже вот – любой ценой хочет быть на слуху. Это все равно, что орлу летать в комнате! Подумать только, в Москве каждый день продается по три тысячи этой книги…
Молодой раввин в ответ на мои слова о Толстом и Солже сказал задумчиво:
— Мы тоже разные. Есть такой израильский скульптор Н., который считает, что все люди с отставанием в развитии вообще не должны жить на земле. А когда ему предложили сделать скульптуры для украшения двора дома… детей с проблемами, он заявил: “Ну хоть для чего-то они пригодились, эти дураки – мои скульптуры есть где поставить”. Правда, он немец по отцу. Мать сказала в интервью, что родила его от эсэсовца, который изнасиловал ее в лагере, а тут их как раз освободили…
Старики после молитвы расходились и встревоженно гудели всеми оставшимися у них голосами: вчера выбросили стол! Бритоголовые сосунки… Упал стол в пролет – вдребезги! Вот что им родители говорят? Не сами же они придумали налет сделать! Потом Залман пристрастно допросил меня, чем я сейчас могу их защитить. Я показал кнопку-брелок тревоги, объяснил, как действует газовый пистолет “Удар”.
— Так на наркоманов этот газ не действует, говорят!
— А у меня еще есть патроны с масляно-перцовой взвесью. Они только на мертвого не действуют.
Тут старики начали рассуждать, что с ними случится, если при них я распылю этот едкий аэрозоль. Общий вердикт был такой: ох, и попердим! Тут ведь не только придется чихать и плакать, старые-то жопы не держат. Простодушный уральский настрой витал вокруг этих породистых эпических старцев. И вдруг стало понятно: никаких евреев здесь нет – все русские!
Это произошло во вторник. Хотя я пришел на работу в надежде на спокойный день (во вторник в синагоге нет молитв). С прошлой смены запасся двухтомником “Основные течения еврейской мистики” Гершома и еще принес с собой клей БФ: нужно ночью подклеить распадающиеся ботинки, чтоб Нинико ничего не знала и не горевала.
В молитвенном зале уже был со сладкой добротой на лице Баграт Исаакович. На днях он устроил изобильный поминальный вечер по своей матери, чем вызвал всеобщую симпатию. Да и в лице его таилось нечто привлекательное и вкусное – в рельефах улыбки. А потому нечто вкусное, Миша, что Баграт носил тебе удивительные закуски на твое сторожевое место во время поминок.
Я, конечно, привык видеть Баграта каждый раз на утренней молитве, но ведь сегодня нет молитвы! Зачем же он пришел во вторник, да еще так рано? Наверное, не дала спать тоска по матери, вот и заглушает ее молитвой в одиночестве. Баграт Исаакович, не отрываясь от проговаривания священных слов, помаячил мне рукой и улыбкой, которая, кажется, значила: “У тебя впереди целые сутки сторожбы, ну, ничего, держись!”
Вдобавок еще и Хони приехал и снова начал вытягивать изо всех понимание его узорчатой натуры:
— Почему никто не заглядывает на мой сайт? Может, я гений!
— А потому, что не сказано: будьте гениальны, а сказано, чтоб возлюбили ближнего…
Тогда Хони мигом создал пьянящую атмосферу самобичевания: у него вислая задница, огромная голова и кривые ноги.
Я по принципу противопала тут же сказал ему:
— А у меня маленькая голова, полуслепые тусклые шары и походка, как у краба.
Хони забежал в читальный зал, швырнул за собой дверь – вот-вот случится что-то ужасное, но оттуда донеслись великолепная гитарная игра и шероховатый добрый голос:
Сказала певица весьма средних лет:
Внутри я девица, и возраста нет!
Знак вопроса когтит и ранит,
А восклицательный странен…
Робко вошла задохнувшаяся от подъема, рыхловатая женщина:
— Я русская, хочу поставить свечку за еврейскую сватью, которая умерла месяц назад.
Пока мы шли с ней до бухгалтерии, на меня пролилась история про командировку зятя и про его каменное упрямство: не хочет ехать в Израиль, а то бы вся родня с ним снялась…
Примерно через час возникла Раечка Сендерецкая в модной ярко-желтой одежде: все красивое обжимается ею, а некоторые исправления времени выгодно теряются в художественном беспорядке. Брюки широкие, как два паруса. А какие раньше открывались пронзительные ноги, просто режущие глаз! Да, у нее была редкая красота, но, если честно, без красоты Раечка еще лучше. Может быть, потому, что у юности всегда есть элемент агрессии.
— Я ведь вышла на пенсию, —– сказала она.
Слова о пенсии прозвучали для меня так, как если бы сказали: “Бабочка вышла на пенсию” или “Роза вышла на пенсию”. Роза может завянуть, при этом она все равно остается трепетной, и слово “пенсия”, пооколачивавшись вокруг нее, бессильно убредает.
— На полставки продолжаю, конечно, работать, но времени свободного стало больше. Хожу на могилы родителей. Знаете: там многое разбито, в еврейском углу кладбища! Я хочу собрать подписи против вандализма.
Как бывает во время таких процедур, у всех сразу пропали ручки. Рыская по своим сторожевым закопушкам, я громко говорил Раисе:
— Показали на конференции фильм об этом пермском кладбище – такое наглое безобразие! Когда видишь дыру в земле от выкорчеванного и куда-то увезенного памятника… Зачем это сделали?
— Как зачем? Еврейское золото искали, — сказала Дина Штерн.
— Если б золото искали, то памятник бы не увезли! Впрочем, если камень составной, ждали, что там замуровано (я прикинул, сколько человек нужно, чтобы поднять и унести полтонны – мое тотальное человеколюбие понесло тяжелое испытание). – За сутки кое-кого еще попрошу подписать, Раечка!
В общем, только двое отказались. Баграт сказал, что иностранец ни во что не может вмешиваться. Он был весь наполнен медной кровью и нес с собой содрогательную мощь, сразу выжегшую в нас желание спора.
Второй отказавшийся выразился так:
— Нужно меньше лезть с проблемами к стране обитания, уже вон и Солженицын написал “Двести лет вместе”! Это его право – не любить нас, но если такой громадный человек не может удержаться от поиска врага, то мы сами можем где-то гибко повести себя?
День между тем робко топтался вокруг нас: разрешите мне миноваться! Но пришла Белла Израилевна со своим хором пенсионеров “Хэсэда” петь. Ну они-то все подписали письмо в администрацию (против вандализма). Одна бодрая моложавица из хора вдруг сказала:
— У меня после смерти мужа был любовник – кандидат наук.
— Теперь очередь за доктором, — откликнулся я, но тут же спохватился: что ляпаю?
Но она поняла все, к счастью, позитивно: рассиялась, подробно рассказала, как он давал ей читать свои научные статьи и удивлялся, что она всё понимает.
— А я ведь в самом деле все понимала!
Все они прошли через молельный зал в комнату для занятий, и оттуда вскоре донеслись их веселые, поставленные, но все время как бы над обрывом голоса:
— Ханука, Ханука, Хаг яфэ коль ках… (Ханука, Ханука, какой прекрасный праздник).
Хор готовился сразу ко всем праздникам еврейского годового цикла. Когда они ушли, я почувствовал внезапно агрессивную усталость, которая, бывает, налетит. Уже не стал двухтомник запланированный читать, а выложил две книги: Евангелие и Тору.
— Что это у тебя Евангильён на иврите? – удивился, уходя, Баграт Исаакович.
Пришлось объяснить, что есть такая организация, которая хочет приобщить евреев к христианству, она и сделала этот перевод. Я иногда заглядываю, чтобы и освежить усталое сердце, и укрепить иврит.
– Все мы – дети Божии, – внушительно сказал он, уходя вниз и попирая лестницу ногами в волосатых сапогах.
Хая помахала ему рукой-колонной и засокрушалась: “Один только настоящий мужик приехал из Израиля, и тот уже обратно…” Вся синагога гудела слухами, что Хая не устояла и подарила Баграту ночь, такую же бесконечную, как она сама. И вот своей грустью сейчас она отнюдь ничего не опровергала.
– Хожу теперь в церковь Нового завета, – сказала она после задумчивости. – Только ты никому не говори! Там мужики хорошие – бросили пить, поют…
А что я сегодня Тору не проверил! Захожу в молельный зал, заглядываю в просвет между створками арон-кодэша – пусто. Ну, так, наверно, тут где-то она? На всякий случай раскрыл дверцы этого священного ковчега ключом… И тут неописуемо: какие судороги, удары молнией прошли через меня за эти доли секунды, когда я увидел, что там в самом деле пусто! Пошел в раввинскую – вдруг ребе взял почитать и забыл. Но ничего там, конечно, не было…
Я разбудил Хони. Он стал бегать, стонать и плакать: “Что такое? Кому, кроме нас, нужна Тора?!” Он дышал “Боярским подворьем”, поэтому спрятался, когда приехал директор синагоги.
Штерн появился со своим огромным псом. Оказывается, уже бездонная ночь, какие бывают в Перми (когда кажется, что она всегда стояла, а день – какое-то слабое воспоминание или выдумка). Обычно с животными в синагогу не входят, но по ночам-то как людям передвигаться по Перми: чем-то нужно вооружиться, хотя бы громадным черным псом…
Борис походил по зданию в какой-то последней надежде, заглядывая в многочисленные укромные места, а потом все же вызвал милицию. Там сказали: дежурная группа выехала на другой берег Камы к трупу, подождите.
– У вас только и было самым главным – смотреть, на месте ли Тора, а вы и этого не сделали! – в сердцах сказал мне Штерн, перейдя на “вы” (плохой признак).
Когда через три часа появился сын Плаксина, мелькнула мысль: что он здесь делает?! Оказывается: работает в милиции. Я его не видел лет десять, но поскольку это копия моего друга в молодости да и фамилия его…С ним были двое: следователь-женщина и эксперт, который начал с того, что первым делом мгновенно заснул, упав в одно из кресел молельного зала. Стало ясно, что милиционеры не только в кино не спят сутками, но иногда и в жизни.
– Выдающийся по тяжести день – не только не вздремнули ни минуты, даже еще и не ели, – сказала нам женщина-следователь.
– Тогда, может, чаю? – предложил Штерн и сам тут же принес чайник “Тефаль”, пакетики, сахар и сушки.
– Как выглядела эта Тара? – спросил Плаксин-младший.
– Тора. Такой свиток… с ручками, на деревянных стержнях…
– Когда в последний раз видели Тару?
– Тору. Вчера – уже позавчера. – Макс посмотрел на часы (его тоже вызвали). – Миш, ты помнишь: утром на пересменке вертелся этот грузинистый еврей, Баграт? Он до твоего появления еще несколько раз в туалет бегал. Я заходил туда сейчас посмотреть: заметил свинченную гайку в решетке.
– Все понятно: при тебе свинтил, а при мне Тору в окно спустил. Так вот почему утром так долго нельзя было попасть по настоятельной нужде! – вскричал я.
– Его подозреваем? – безразлично-професионально спросил Плаксин-младший.
И все как с цепи сорвались – закричали: да-да! Так что эксперт даже проснулся, захрустел суставами и осведомился, где и что тут снимать. Его повели к пустому ковчегу, а потом в туалет, где Макс объяснял про гайки: “Было две, одна из них тяжелая – бронзовая. Я сам эти решетки помогал устанавливать”.
– А пальчики возьмутся здесь? – вопросительно посмотрел Плаксин-младший.
– За день-то все уже залапали… Ну, попробуем. – И эксперт начал раскладывать свой чемоданчик, еще раз кратко перехватив дремоты и зарывшись носом между фотоаппаратом и чем-то еще.
Я отвел Плаксина в сторону: умолял его ничего не говорить отцу, а то он проболтается жене моей, и она уж начнет умирать каждую минуту, каждый раз прихватывая меня с собой. “А я и сам – сейчас видишь – не чудо расцвета”, – добавил я. Он покивал, и мне стало совестно, что я помимо его работы загрузил еще одной просьбой, когда они и так все в этой группе полубезумные от усталости.
Утром меня понесло прямиком от синагоги к часовне Стефания Пермского. Спохватился! “В случае опасности сорвите кольцо, разбейте стекло, нажмите кнопку”. Две недели не заглядывал в церковь, а теперь вынь да положь спасение от опасности! Все боялся я: вдруг какой-то следователь вскинется: “Сторож, наверно, соучастник!” Все это я изложил Николаю-Угоднику, ставя свечу. В голове сразу стало на двух-трех багратов меньше, а то сколько их там копошится! Я выбежал из храма и подумал оглушительно: “Убил бы, суку!” Вот Баграт с понимающей улыбкой, с тонкой улыбкой, со сладкой… Вот он сухо отвечает на звонок из Израиля: “Ло! Ло!” (Нет, нет). И после этого его лицо (да уж теперь видно, что морда!) превращается в букет, обращаясь ко мне.
Церковные голуби пролетели надо мной, показывая, как они выворачивают суставы крыльев, борясь с притяжением. Земная красота – это красота преодоления, по-другому и быть не может – здесь.
Перед тем как войти в свою квартиру, я наскоро прогнал через лицо несколько бодрых выражений и остановился все-таки на усталом, слегка ироничном, но – довольном. Весь день я держался: жене ни слова не сказал, при этом еще и делал вид, что настроение прекрасное (а если долго делать вид, что настроение прекрасное, – оно и в самом деле начинает зыбко мерцать).
Но вечером мы включили новости, и там на чистом русском языке жене моей сообщили, что вчера синагога пережила печальное событие: украли свиток Торы. И выступил раввин: “Это тяжелое испытание для нашей общины!”
– Ты бы мог мне все рассказать, – на удивление спокойно сказала Нинико. – Нам бы вдвоем было легче это пережить.
Я понял, что она поняла, как я понял, что надо ее беречь… В общем, вы тоже поняли.
– Этот грузин – подлец! – вдруг наложила клеймо Нинико.
– А ты кто, не грузинка, что ли, наполовину?
– Вот поэтому я и знаю, что так просто угощения не выставляют – для посторонних… Мне это сразу показалось подозрительным, – начала свое следствие жена.
– Молчи, следователь разберется…
– Да кто когда разбирался! – Она уже привычно возвратилась к своему электрическому состоянию. – Помнишь, уже крали Тору из старой синагоги? И тоже ведь были какие-то иногородние прихожане, коммерсанты. Какой он подсолнечник мог закупать на Урале, чего вы его слушали?
– Но понимаешь: человек сделал пожертвования большие, вот и поверили в его бескорыстие. А Тора старинная – ей больше ста лет, таких экземпляров очень мало. Ведь фашисты сожгли почти все старые Торы…
Вместе с исчезновением Торы произошла опять некоторая убыль в моем тотальном человеколюбии. Вспомнилось: Баграт говорил мне, что старики ходят не столько молиться, сколько поесть. Не думаю, ответил я, и сказано же в Торе, что не надо злословить. Теперь-то можно предположить, что хотелось ему поддержки для своей неоднозначной души, мол, все люди такие – выкраивают свое: старики – поесть, а достойные люди подбирают плохо лежащие священные свитки.
– Где тут крутой охранник Торы? – закричал Плаксин, входя на другой день с довольным видом, ведь можно прийти и утешить. Почему все такое редко случается – читалось в веселом блеске его глаз и каждом шраме лица.
– Ты смеешься, а я ночь не спала, – ответила Нинико.
Я попытался увести разговор немного в сторону:
– Какое совпадение: твой сын приехал, когда я милицию вызвал!
– Миша, а кто-то говорил мне, что совпадений не бывает…
– Кстати, как твой роман?
– Оказывается, рынок половыми извращениями перенасыщен. Вчера носил главы в издательство “Катюша”, а там на меня скучно посмотрели и сказали: мол, лучше бы про мальчика-дошкольника, путешествующего по мирам в поисках своих родителей…
– ?
– Да вчера же и название придумал…
– “Из пеленок – в подпространство”!
– Тоже неплохо.
Уходя, Плаксин сказал:
– Миша, если б ты был внимательнее и заметил, как уносят Тору, тебя они и прирезать могли. – И радость проступила на сложнопересеченном лице друга. – Очень хорошо, что ты не был внимательным!
Тут Нинико стала неузнаваема – улетели куда-то все зазубрины энергии, она говорила медленно и тихо, как будто одна осталась и размышляет в тиши: “А мы ведь часто бываем проницательны, но тут…” Вдруг жена взвилась: это глобализация виновата – у каждой синагоги свой сайт в Интернете, а там любой залезет – и читай про все! Вот у нас какая Тора старинная, столетняя, приезжайте, воруйте.
– Макс утром почему не убрал Тору в сейф? – спросила жена с шерлокхолмсовским выражением лица.
– Но он не имеет права ее трогать, Макс – тоже русский.
– Как русский? Он же из Израиля вернулся!
– Так, русский. Женат на еврейке.
Вдруг вспомнилось: бронзовый Баграт участливо расспрашивает Хони: откуда он такой молодой, да очень верующий?.. “Даже ночевать в синагоге будешь”, – громко восхитился Баграт.
Наверное, Хони в самом деле для меня ангел-посланник: без него воры полезли бы в окно того же туалета ночью… Но узнали, что Хони ночует, и вынужденно ускорились.
– Этим русским нельзя ничего доверять! Все проворонят гои-раздолбаи! – такими словами встретили меня старики в девять утра в начале следующего дежурства. Но мощный Алекс Сендерецкий, сутки назад вернувшийся из отпуска, заступился за меня:
– Вы дудаки обрезанные! Тора вам дорога? Так надо было в сейф каждый раз прятать, раз русскому нельзя ее трогать! У вас под кипами мозги или что?
– Так эти воры такие хитрые, их не разглядишь, – смущенно бормотали старые иудеи. – Но как же нам без Торы-то молиться?
– А вот так! – раздался снизу веселый голос. По лестнице поднимался Хони с новым свитком Торы. По поручению ребе он съездил за ней в Курган.
Когда я сдавал в библиотеку “Иерусалим в веках”, Дина Штерн сказала:
– За десять лет вторую Тору украли – наша община должна задуматься, что-то мы не так делаем… живем! Кстати, знакомый экстрасенс сказал, что Тору найдут скоро.
Мы все не так живем. Не ходите ни к обаятелям, ни к колдунам, сказано в Библии. А ты, Диночка, почему вместе с массой русских, татар, немцев, евреев экстрасенсов навещаешь?.. Подумаю ночью, в тишине, о двух чеченских войнах за десять лет: знак чего они?
– Здорово, разгильдяй! – ткнул меня в бок Ицик тяжелым солдатским кулаком.
Оказывается, уже вечер и Ицик пришел на встречу субботы.
– Я понял, Ицик Бернгардович, – покорно ответил я.
– А, понял! Хорошо, хоть поздно, но понял…
– А почему вас утром не было?
– Немецкий осколок опять спорит со мной. А хорошо бы посидел Баграт в тюрьме, чтобы щеки немного со спины опали! – мечтательно добавил Ицик, закуривая вечный “Беломор”.
Чудотворная Почаевская икона Божьей Матери приехала в Пермь!
Я бодро прихромал к хвосту колонны, которая тянулась от самых трамвайных путей и до монастыря. Это часа на два-три. Все стояли, стараясь построить разговоры так, чтобы не обиделась Почаевская Божья Матерь. Тут как само собой разумеющееся стояла Хая – я узнал ее по широкозахватному запаху дезодоранта. Губы ее были приглушенно накрашены, но я все-таки безжалостно сказал, что нельзя прикладываться к иконе напомаженными губами.
Хая послушно, как большая девочка, стерла помаду носовым платком.
– Миша, только ты никому не говори, что я здесь была.
– Смотрите: молодой какой без очереди прошел!
– Ой, да пропустите его, он думает, что по блату ему Богородица поможет.
– Я инвалид первой группы и то стою уже второй час.
– Вас-то как раз и пропустят, идите без очереди.
– Я уже могу стоять. Третий раз тут – и помогает: шею еще ломит, а позвоночник уже гнется!
– А вы исповедовались, причащались? – спросила его одна женщина.
– А у меня грехов почти и нет, чего мне исповедываться? – удивился бодрый инвалид.
– Так нельзя говорить! – вскрикнул я и спохватился: какой я инструктор по религии? Молчи, Миша.
– Хотел сначала пирамидами Голода лечиться, – это прозвучало апокалиптически. – Но если прочел внутри этой пирамиды молитву, то она уже не лечит. Значит, это действие не от светлых сил.
– А счастья можно у иконы попросить?
– Я хочу, чтобы папка бросил пить.
– Во второй раз – поблагодарить: с родителями помирилась.
Оказывается, сзади меня уже столько же народу, сколько впереди. Передо мной люди уже молчали, приближаясь к святыне, а за мной редко пробегали реплики:
– Сын мой на своей “Оке” врезался в джип широкий…
– Невестка изменяет сыну с каждым первым…
– Но это лучше, чем обмануть каждого первого…
– А нынче молодежь первого мужа зовет “черновичок”.
– И ведь никак она не уйдет от него, он гонит-гонит…
– Так ведь легче семь женщин завоевать, чем от одной отвязаться!
– В защите населения сказали, что за вставление зубов денег не дают… – Видимо, в соцзащите.
– Ох, сторонушка наша! Я второй раз приехал, а в третий не смогу сюда, хвосты меня держат.
– Какие хвосты?
– Корова, овцы, поросенок…
– Подруга погибла в автокатастрофе, и я не могу жить: каждую минуту в воздухе словно мгновенные фотографии вспыхивают – ее разные выражения лица.
Мимо очереди пошел фотограф, озаряя нас вспышками. Хая вдруг закричала: “Валера, Валера!” И что же: это оказалась конопатая лихая физиономия Валеры Сушко из моей бывшей газеты. Хая мимоходом сказала мне, что Валера – друг Ленчика, и вся ринулась в беседу:
– Ты знаешь, что Ленчик в Израиль уехал?
– Знаю. Дядя Лозик умер, и он уехал…
– С Лизкой, с уголовной стрижкой!
Эта история пролилась в таком виде, в каком обычно и сваливаются на слушателей все истории: выхватываются сочные куски из середины, с конца, с боков – я только успевал их в уме расставлять согласно времени. Отец Ленчика, дядя Лозик, оказывается, был профессором-историком, и с пятого класса ребята собирали коллекцию старинных монет, горшков и прочее.
Это еще я в редакции слышал от Валеры, что у легионеров варикозное расширение вен из-за невыносимой поклажи, что средний новгородец, поступивший в ватагу, вел себя, как нынешний бандит. А в учебниках через полтысячи лет писали: “Новгородская республика расширяла свои границы”.
…подарили Валере Сушко книгу “Моя коллекция”. Посмотрел на эти жалкие дребезги – простенькие горшки. Нашел глину, лепил-лепил, вдруг заколебался – получилась копия. Тогда сплюснул, сделал горшок косорылым! Взял щепочку, процарапал ею засечки такие фигурные и засушил в духовке. Потом краем горшка о плиту хряснул: выпала треугольная часть. Грязи много втер и принес к Ленчику: давай меняться – на монеты.
Тут Хая не выдержала:
– Сейчас я дам кому-то по хитрой рыжей морде!
…однако Ленчик сказал, что должен отдать горшок отцу на экспертизу. “Всё, зря лепил – не обменяет”, – понял Валера. Но на другой день Ленчик охотно обменял свои монеты на ложно-исторический горшок. С тех пор еще много битых горшков “находил” огненный рассказчик и обменивал их с другом на самые редкие монеты. И вот черепки Ленчик увез в Израиль…
– Ты на всос работал!
Этот захлеб Хаи против Валеры был прерван. Над очередью взлетели две мелодии, словно сделанные из разноцветного стекла: Гимн Советского Союза и “Атиква” – гимн Израиля. То заголосили пейджеры.
– Мне Ленчик свой оставил на прощанье, – всплакнула Хая.
– Курс доллара скидывают, – заметил Валера. – Прямо умираем без него, так нужен!
Пришел трамвай, и люди горстями начали вываливаться из него, разноцветными зернами раскатываясь как бы под действием разных магнитов. Часть из них встала в очередь к Почаевской иконе, а другая бежала мимо. Я успел вглядеться только в одного: с волосами, похожими на будущее буйство нашей экономики, он с недоумением рассматривал очередь. Столько насущных дел – чего они уж так отчаянно ломятся, нет бы помолились за Дальний Восток, там еще хуже, а то только слышишь: этому здоровья, тому от Чечни спастись… Успокоенный широтой своего евразийского чувства, он твердо прошествовал дальше.
И чего я так пристально взираю на постороннего? Наверное, потому, что никто никогда не посторонний.
г.Пермь, 2001