Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2002
1
Утверждение, что 11 сентября 2001 года, когда в результате терактов в США погибли многие тысячи людей, человечество вступило в исторический, а не календарный XXI век, за короткое время уже стало то ли расхожим штампом, то ли аксиомой. Ясно, что после этого события в расстановке сил на мировой арене изменится очень многое. Некоторые тенденции, наметившиеся в мировой политике в конце XX столетия, проявятся еще более резко, другие процессы, наоборот, замедлятся или вовсе прекратятся. Какие перспективы сулит наступающая новая эпоха России?
Одна из современных глобальных социально-политических тенденций — относительное снижение роли национальных государств и рост значения международных объединений (таких, как ЕС и НАТО). Несмотря на это, отношения участников всемирной политической игры строятся по тем же принципам, что и отношения великих империй прошлого. В их основе лежит вековечный интерес, стремление добиться максимума политических и экономических выгод с минимумом потерь и уступок. Этому интересу из года в год, из века в век приносятся в жертву все и всяческие идеалы. Пример — “крестовый поход” НАТО против Югославии, который велся под лозунгом борьбы против геноцида, за права притесняемых косовских албанцев. Результаты этой операции с моральной точки зрения более чем сомнительны, зато достигнута конкретная политическая цель — доминирование НАТО на Балканах сейчас и в обозримом будущем.
Геополитика чем-то напоминает театр, каким он был в позапрошлом столетии: в ней есть определенный набор постоянных ролей-амплуа. Здесь можно найти “благородных отцов” и “первых любовников”, “простаков” и “девиц на выданье” — и, так же как в театре, это лишь маски, за которыми скрывается Его Величество Интерес. Ролевой характер геополитики ясно виден на примере поочередного доминирования держав в европейских и мировых делах на протяжении последних пяти столетий: Испании (XVI в.), Франции (конец XVII в. и 1796—1815 гг.), России (1815—1855 гг.), Британской империи (вторая половина XIX — начало XX в.), США и СССР (1945—1991 гг.), США (после 1991 г.)… Добавим к этому неудачные попытки добиться мирового или по меньшей мере регионального господства, предпринятые Германией в обеих мировых войнах, Японией и Италией — во второй мировой. Отметим также, что процесс борьбы за доминирование не закончен, и сегодня можно услышать разные предположения относительно геополитического будущего, например, Китая, Индии и Европейского Союза. Show must go on…
Среди геополитических амплуа есть одно, которое представляет особый интерес для России, поскольку нынешнее состояние страны подталкивает ее именно к этой роли. Это так называемая “держава-необходимость” — крупная (в буквальном, территориальном смысле) страна, которая располагает значительными людскими ресурсами и военным потенциалом, однако в силу своей относительной экономической слабости и неясных внутриполитических перспектив входит в число ведущих держав главным образом благодаря уникальному геостратегическому положению. Такое положение позволяет ей сохранять равноудаленность от основных полюсов внешнеполитического притяжения, а в случае необходимости — играть роль посредника и даже решающего фактора в конфликтах между другими державами. (Под “державами” имеются в виду основные действующие лица геополитического спектакля; как уже было сказано, в XXI веке державой может быть не только национальное государство, но и объединение таких государств, стоящее на более прочном политическом и экономическом фундаменте, чем союзы и коалиции прошлого.)
В существовании “державы-необходимости”, как правило, заинтересованы все (или большинство) остальные державы. Это связано с тем, что резкое понижение ее статуса может привести к чрезмерному усилению другой державы и/или нарушению баланса сил в мировом либо региональном масштабе. Классический пример — спасение Турции западными странами на Берлинском конгрессе 1878 года после ее поражения в войне с Россией. Как известно, условия Сан-Стефанского мира, подписанного победителями и побежденными, в случае их реализации привели бы к фактическому вытеснению Турции с Балкан и резкому усилению позиций России на юго-востоке Европы. Это противоречило интересам Великобритании, Франции и Австро-Венгрии, которые настояли на пересмотре условий мира. Благодаря их дипломатическим усилиям Османская империя просуществовала в качестве “больного человека Европы” до 1918 года.
“Держава-необходимость” по определению находится в непростой ситуации, но это не значит, что в геополитической игре у нее совсем нет козырей. Главный — ее срединное положение, как в политическом (между различными группировками и коалициями других держав), так зачастую и в географическом смысле. В подобной ситуации находится, например, современная Япония — азиатский форпост Запада, к которому она принадлежит в геополитическом смысле, и противовес набирающему силу Китаю.
При этом “держава-необходимость” не может делать ставку исключительно на одну из геополитических группировок, поскольку тем самым она нарушает баланс сил между ними — залог ее собственного существования. Однозначный выбор в пользу Тройственного союза, сделанный Турцией во время первой мировой войны, оказался губительным для нее. В годы второй мировой по аналогичному пути пошла фашистская Италия, до этого довольно успешно балансировавшая между Англией и Францией, с одной стороны, и гитлеровской Германией — с другой. Пример противоположного рода — та же Турция во время второй мировой, когда политика выжидания и нейтралитета, взятая на вооружение тогдашним турецким правительством, позволила избежать втягивания страны в мировой конфликт с нежелательными для нее последствиями.
2
Сегодняшняя Россия приближается к статусу “державы-необходимости”. Она остается единственной страной, теоретически способной уничтожить доминирующую мировую державу, США,— пусть и ценой самоубийства. Однако огромный ядерный арсенал — почти единственное геополитическое преимущество нынешней России. Десять лет после “холодной войны” стали для нее временем внешнеполитических поражений и отступлений. Но переосмысление российской элитой роли своей страны в мире слишком затянулось. Среди тех в Москве, кто принимает важнейшие политические решения или оказывает влияние на их принятие, по-прежнему хватает людей, которые вынашивают утопические проекты, имеющие мало общего с реалиями нового века.
Слово “проект” — вообще ключевое для последнего десятилетия, особенно в России. Стало модным утверждать, что жизнь можно конструировать, реальность превращать в виртуальность и, наоборот, что политики — лишь глина в руках демиургов-политтехнологов, которые создают их в соответствии с проектами, выдуманными ими в тиши кабинетов и правительственных дач (или, напротив, за бильярдом и стаканом коньяка). Реальность обычно мстит любителям проектного мышления, ведь разрабатывать проекты и делать политику — принципиально разные занятия. В первом случае действительность подгоняется под идею, во втором — идеи рождаются из непредвзятого анализа действительности. “Держава-необходимость” — концепция, исходящая из конкретной ситуации, в которую державы попадают при определенном стечении исторических обстоятельств. Важнейшее отличие подобных концепций от политтехнологических проектов — историчность. Проект всегда уникален и единичен, но политическая концепция имеет свои исторические корни, подобия, аналогии.
Чтобы понять, что концепция “державы-необходимости” отражает ситуацию, в которой сейчас находится Россия, достаточно а) экстраполировать на нашу страну приведенные выше признаки “державы-необходимости” и б) для пущей наглядности представить себе, как выглядел бы мир без России. Последнее позволяет также прийти к выводу о том, кому в первую очередь необходима стабильная Россия как заметный геополитический фактор. Это Запад, которому при ее гипотетическом отсутствии, распаде или резком ослаблении пришлось бы непосредственно иметь дело с неоднородным сообществом нестабильных государств от Грузии и Ирана до Пакистана и Афганистана, а также с дальневосточным колоссом — Китаем.
Кроме того, после американской трагедии 11 сентября 2001 года Россия становится важнейшим партнером США, НАТО и Европейского Союза в деле борьбы с международным терроризмом в Центральной Азии и на Ближнем Востоке. Неясно пока лишь, в каком качестве готовы рассматривать нашу страну западные державы: полноправного союзника или же буферного государства, способного смягчить возможный массированный удар исламистов. Впрочем, огненный вихрь над Нью-Йорком и Вашингтоном показал, что в XXI веке географическое положение и расстояние между конфликтующими сторонами уже не имеют никакого значения при ведении боевых действий, сам характер которых становится качественно иным: от глобальных войн за передел мира и локальных конфликтов 90-х годов человечество перешло к так называемым “серым” войнам с невидимым, ускользающим противником — террористами.
До недавних пор на Западе недооценивали значение России как фактора стабильности и равновесия сил в Евразии. Однако сегодня ситуация меняется. В условиях, когда с трагической очевидностью проявились как слабость и уязвимость западного мира, так и масштаб новых глобальных угроз, происходит переоценка ценностей, прежние политические разногласия и опасения отодвигаются на второй план. Очевидно, что в отношениях России и Запада наступает эпоха политического прагматизма. Основа такого прагматизма — понимание того, что политика — сфера деятельности, основанная на столкновении интересов и достижении компромиссов.
“Держава-необходимость” и есть продукт прагматизма на геополитическом уровне. Роль “всемирной необходимости” была отчасти признана Западом за Россией в 1996 году, когда РФ стала постоянным участником совещаний “большой семерки”, а сама “семерка” преобразована в “восьмерку”. Стабилизация политической и экономической ситуации в России в 2000—2001 гг., с одной стороны, и начало нового глобального противостояния цивилизованного мира и международных экстремистско-террористических сил — с другой, способствуют углублению этого процесса. Но это лишь начало, и вопрос о месте России в новом мировом порядке пока остается открытым. Поэтому нельзя забывать о том, что одной из важнейших задач “державы-необходимости” является — пардон за тавтологию — убедительная демонстрация своей необходимости.
Непревзойденным мастером в этой области был когда-то “канцлер правящего дома, двора и государства”, многолетний руководитель внешней политики Австрийской империи, один из создателей и вдохновителей “Священного союза” европейских держав, князь Меттерних. При нем многонациональная центральноевропейская монархия, собранная по кусочку династией Габсбургов, стала “европейской необходимостью” и продолжала играть эту роль вплоть до погубившей ее первой мировой войны. Разговор о государстве Габсбургов (в 1804—1867 гг.— Австрийской империи, в 1867—1918 гг.— Австро-Венгрии) неслучаен: анализ внешней политики дунайской монархии позволяет лучше понять суть феномена “державы-необходимости”. Кроме того, перед современной Россией стоит и множество внутриполитических проблем, с которыми в свое время столкнулась империя Габсбургов, чьей истории в нашей стране до сих пор уделяется незаслуженно мало внимания.
3
После победы над Наполеоном Австрия вместе с Россией и Пруссией стояла у истоков “Священного союза” — альянса европейских держав, направленного как на сохранение мира и равновесия сил в Европе, так и на подавление совместными усилиями революционных выступлений в разных странах. “Священный союз” был одновременно и реалистической дипломатической конструкцией, и идеалистическим консервативным проектом. Первое поддерживало его существование на протяжении тридцати с лишним лет, второе в конце концов погубило его.
Австрия в рамках “Священного союза” играла очень важную роль. В Германии, в то время раздробленной на несколько десятков государств, она служила “руководящей и направляющей силой” и уравновешивала Пруссию, чье стремление стать великой державой становилось все более очевидным. Господство Габсбургов в северной части Италии позволяло им противостоять Сардинии (Пьемонту), претендовавшей на роль потенциального объединителя итальянских государств, и Франции, которая стояла за спиной Пьемонта. Наконец, на Балканах Австрийская империя служила естественным противовесом как резко усилившейся России, так и слабой, но все еще влиятельной Турции. В качестве антагонистов России и Австрия, и Турция пользовались негласной поддержкой западных держав, опасавшихся дальнейшей русской экспансии на Балканах и в Средиземноморье.
Таким образом, Меттерних выжал максимум из положения “державы-необходимости” — особенно если учесть, что геополитическая мощь Австрии в первой половине XIX века не соответствовала ее внутренним ресурсам. Империя почти постоянно находилась в состоянии финансового кризиса, армия и государственный аппарат поглощали львиную долю расходов казны, но средств все равно не хватало. В 1834 году лучший австрийский полководец того времени, фельдмаршал Радецкий, направил правительству меморандум под характерным названием: “Как с небольшими расходами содержать хорошую, сильную армию”. Тем не менее серьезной войны Австрия не выдержала бы, что и подтвердилось во время революции 1848—1849 гг., когда для подавления национально-освободительного движения в Венгрии император Франц Иосиф I (1848—1916) был вынужден обратиться за помощью к России.
К тому времени “Священный союз” трещал по швам. Либеральные Англия и Франция, недовольные консервативным духом альянса, фактически вышли из него. Пруссия вступила в дипломатический конфликт с Австрией по поводу государственно-политического и экономического устройства Германского союза. Последний удар системе Меттерниха, которая при всех ее недостатках дала Европе несколько десятилетий мира, нанесла сама Австрия своей антирусской политикой в период Крымской войны (1853—1856).
“Наше будущее — на востоке,— писал Франц Иосиф матери,— и мы загоним мощь и влияние России в те пределы, за которые она вышла только по причине слабости и разброда в нашем лагере. Медленно, желательно незаметно для царя Николая, но верно мы доведем русскую политику до краха. Конечно, нехорошо выступать против старых друзей, но в политике нельзя иначе, а наш естественный противник на востоке — Россия” (1). Австрия пригрозила Николаю I войной, и царь, уже воевавший к тому времени с Англией, Францией, Турцией и Сардинией, вынужден был отвести войска с Балкан. Но вместо усиления своих позиций Вена оказалась в международной изоляции: “Крымская война оставила Австрию без друзей. Россия приписывала свое поражение австрийской угрозе выступить на стороне [западных] союзников; союзники же полагали, что Россия не стала бы воевать, присоединись к ним Австрия с самого начала” (2). Так венские политики нарушили главное правило поведения “державы-необходимости”: не делать резких шагов, а в споре между более сильными державами никогда не становиться окончательно и бесповоротно на сторону одного из противников.
В последующие годы эта ошибка была повторена императором и его советниками еще несколько раз. В 1859 году Австрия вступила в войну с Пьемонтом, не будучи уверенной в том, что Франция останется в стороне от конфликта. В результате Францу Иосифу пришлось воевать и с пьемонтцами, и с французами, потерпеть поражение в битве у Сольферино и распрощаться с владениями в Италии. Семь лет спустя австрийская монархия, по-прежнему не имевшая надежных союзников, получила новый удар, на сей раз от Пруссии, которая на поле сражения при Садовой окончательно разрешила исторический спор о том, кому из двух держав суждено доминировать в Германии.
“Семинедельная война” 1866 года имела для Австрии еще один, может быть, главный результат. Бисмарк, определявший внешнюю политику Берлина, не хотел чрезмерного ослабления южного соседа. “Железный канцлер” решил превратить империю Габсбургов в союзника и младшего партнера объединяющейся Германии. Австрия оказалась накрепко привязанной к единственному постоянному партнеру — Германии. Когда в начале XX века Берлин стал претендовать на роль европейского гегемона, монархия Габсбургов как союзник Германии автоматически утратила статус “державы-необходимости” в глазах западных партнеров — Франции и Англии. Разрыв с Россией произошел еще раньше, в 1908 году, когда Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину, чем был нарушен баланс сил на Балканах.
То, что именно австро-венгерская монархия в 1914 году развязала войну с Сербией, переросшую в первую мировую, выглядит как зловещая ирония судьбы и даже больше — как смертный приговор, вынесенный историей “державе-необходимости”, забывшей о том, что прочный мир и геополитическое равновесие являются главным залогом ее благополучного существования. Сбылось пророчество эрцгерцога Франца Фердинанда, убитого в Сараево 28 июня 1914 года: “Война между Австрией и Россией закончится падением либо Габсбургов, либо Романовых, а может быть, и тех, и других” (3).
4
Положение постсоветской России не столь драматично. Тем не менее параллели очевидны. После “холодной войны” Российская Федерация осталась без союзников (если, конечно, не считать Белоруссию, Армению и Таджикистан). Запад, приветствовавший крушение коммунизма и распад СССР, был не слишком заинтересован в том, чтобы принять новую Россию в число равноправных партнеров по геополитической игре. Но не потому, что, как утверждает один известный российский публицист-проектировщик, “место в мировом капиталистическом проекте (он же западный проект) для нашей страны отсутствует” (4), а потому, что необходимость наличия России среди ведущих мировых держав в тот момент не была очевидной. В конце концов древнее правило “горе побежденным” никто не отменял.
При этом отказ России от сколько-нибудь значительной геополитической роли совершенно необоснованно рассматривался некоторыми западными политиками как одно из условий демократизации и модернизации: “Идеи о якобы присущей России евразийской миссии… только еще больше изолировали Россию от Европы и в целом от Запада… задержав необходимую модернизацию и вестернизацию российского общества по тому принципу, как это сделал Кемаль Ататюрк в Турции после распада Оттоманской империи… Акцент на “ближнее зарубежье” стал для России не геополитическим решением, а геополитическим заблуждением” (5).
Между тем российская внешняя политика в начале 90-х годов демонстрировала готовность скорее воспользоваться предложенными рецептами “оздоровления”, чем отстаивать национальные интересы. Пришедшие к власти в Москве “демократы первой волны” находились в плену выдвинутого ими прозападного политического проекта, который представлял собой такую же утопию, как выдвинутый коммунистами и националистами реваншистский имперский проект. Поэтому во внешнеполитическом смысле 1991 год стал для России тем же, чем был для Австрии 1866-й: за серьезным геополитическим поражением последовало сближение с недавним противником, но не на принципах равноправия, а в качестве “бедного родственника”. Однако в отличие от Австро-Венгрии РФ довольно быстро вышла из этой неприятной ситуации.
Уже в середине 90-х положение стало иным. Запад переоценил, с одной стороны, собственные силы и влияние на постсоветском пространстве, а с другой — способность новых независимых государств к эффективной модернизации и сближению с самой мощной геополитической группировкой современного мира. Кроме того, даже ослабленная Россия просто в силу своих размеров и военного потенциала никак не могла быстро и без особых потрясений превратиться из великой державы в геополитический ноль. Поэтому примерно с 1995 года Запад явно начал выделять Россию из числа остальных “стран с переходными режимами” и вести себя с ней как с “неправильным”, слабо предсказуемым, но все же крупным и влиятельным государством. В российско-американских и российско-западноевропейских отношениях появились первые штрихи концепции “державы-необходимости”, хотя ни тогда, ни сейчас по отношению к РФ подобные выражения не употребляются.
Между тем в самой России по внутриполитическим причинам верх начали брать сторонники “жесткого курса”, носители советского стиля мышления и антизападных идей. От своего 1866 года РФ на всех порах помчалась к ситуации 1914-го, возникшей после начала натовских бомбардировок Югославии. На смену ультралиберальному западническому проекту пришел неоимперский проект. Его сутью была попытка в краткие сроки восстановить геополитическое влияние России на Кавказе, в Центральной Азии и на Балканах, невзирая ни на недостаточность экономического и военно-политического потенциала РФ, ослабленной непродуманными разрушительными “реформами” 90-х годов, ни на конфронтацию с Западом, масштабы которой в 1999 году приняли почти угрожающий характер. Не учитывалась при этом и колоссальная экономическая зависимость России от Запада, ставшая результатом ошибок и злоупотреблений режима президента Б. Ельцина.
Очень скоро неоимперский проект, подобно его предшественнику, доказал свою никчемность. Поэтому нынешняя российская внешняя политика представляет собой нечто вроде практического гегельянства: если оба антагонистических проекта, западнический и имперский,— это тезис и антитезис, то действия России на мировой арене в последние два года — своеобразный синтез. При этом Москва не мудрствует лукаво, а просто исходит из здравого смысла, который подсказывает, что истина в непростых ситуациях лежит где-то посередине. В данном случае — в сложном, но не безнадежном положении “державы-необходимости”.
Что это означает? Маневрирование между США и Европой, Китаем и Японией. Сохранение нормальных отношений с режимами вроде иранского или северокорейского — чтобы потом использовать эти контакты в качестве дополнительного аргумента на переговорах с державами-тяжеловесами. Трезвую оценку собственных сил и возможностей — в частности, признание того факта, что к сфере действительно жизненных интересов России принадлежат постсоветское пространство и Дальний Восток, но эти интересы вряд ли распространяются на более отдаленные регионы. Словом, быть “державой-необходимостью” — значит взять на вооружение принцип, сформулированный когда-то Бисмарком: “Необходимо создать такую ситуацию, когда мы были бы нужны всем державам… споры между которыми не позволили бы им создать коалицию против нас” (6). Тем более что для России как “державы-необходимости” внешняя политика, осторожная, взвешенная и продуманная, может стать одним из важных средств решения внутренних проблем.
5
Некоторые из этих проблем снова заставляют обратиться к опыту Австро-Венгрии. Дунайская монархия, как и царская Россия и ее преемник- антагонист СССР, была “континентальной полиэтничной империей классического типа”, которую “отличали две основные особенности: геополитическое единство и компактность, и слитность территории; отсутствие колониальных владений в классическом смысле, что было характерно для западноевропейских империй” (7). Однако у империи Габсбургов не было и метрополии, т. е. национального и государственно-политического ядра, занимающего центральное и господствующее положение по отношению к окраинам государства и остальным его народам. Таким ядром служила династия Габсбургов — наднациональная, поскольку большинство ее представителей, говоря по-немецки и принадлежа к германской культуре, дистанцировалось от какого-либо национализма, в том числе немецкого.
Габсбурги справедливо полагали, что национальные страсти губительны для империи, в основе которой лежал династический принцип. Точнее — габсбургский миф, т. е. комбинация сложившихся в средние века представлений об австрийском доме как первой династии западного мира, оплоте истинной (католической) веры и спасителе христианства от мусульманского нашествия с юга. Грани этого мифа были отшлифованы в XV—XVII веках, когда за династией закрепился титул императоров “Священной Римской империи германской нации” (формально высший среди европейских государей), а сами Габсбурги сыграли решающую роль в защите Центральной Европы от турецкой агрессии.
Однако в XIX столетии ситуация изменилась. В глазах многих ее подданных империя Габсбургов утратила священный ореол, превратившись всего лишь в огромных размеров феодальный домен, волею судьбы переживший свою эпоху. Поэтому главной проблемой дунайской монархии стало приспособление ее феодально-династических основ к требованиям нового времени, к пробуждающемуся национальному самосознанию двух десятков народов, живших под властью древней династии. Такая задача не могла быть решена в рамках традиционной имперской схемы. Национальный вопрос стал для монархии вопросом жизни и смерти.
В 1867 году Франц Иосиф I преобразовал Австрийскую империю в Австро-Венгрию, фактически — союз двух государств, самостоятельных в вопросах внутренней политики. В ведении центральной власти, прежде всего императора, остались политика внешняя, вопросы обороны и частично бюджет. Формально все народы нового государства были объявлены равноправными, фактически же в западной части власть оказалась в руках австрийских немцев, в восточной правили венгры. При этом те и другие располагали соответственно в Австрии (или Цислейтании) и Венгрии (Транслейтании) относительным, а не абсолютным большинством. Славяне и румыны, наоборот, попали в положение “непривилегированных” народов. Возникшая дуалистическая система заложила под здание монархии мощнейшую мину, которая взорвалась в 1918 году.
Превращение Австрийской империи в Австро-Венгрию подвело черту под историей монархии Габсбургов как имперского государства. Дуалистическая монархия унаследовала от своей предшественницы очень многое, но не главное — имперскую идею. Габсбурги превратились из основы своего государства и смысла его существования во всего лишь составную часть системы сдержек и противовесов, удерживавшей центральноевропейские народы вместе. Точно так же Российская Федерация взяла у СССР и даже Российской Империи многие особенности политической культуры и государственных институтов, но не позаимствовала у них никаких идей (может быть, к счастью для себя). Трудно представить себе большую нелепость, чем утверждения о том, что “теперь на земном шаре осталась всего одна империя, и мы в ней живем” (8). Во-первых, империй сейчас как минимум две — США и Китай. Во-вторых, нынешняя Россия подобно Австро-Венгрии не империя, а государство, перед которым стоит простой, но отчаянный выбор: или умереть окончательно, или, пройдя через естественную постимперскую “ломку”, качественно обновиться.
6
Обострение межэтнических противоречий — один из главных симптомов постимперского периода. Империя именно благодаря универсалистской идее способна сплотить многочисленные народы и подчинить их общим интересам. У постимперского государства на это уже нет сил. Граф Э. Тааффе, занимавший пост премьер-министра Цислейтании в 1879—1894 годах, понимал это, когда говорил, что для стабильности монархии нужно удерживать все ее народы в состоянии “постоянного легкого недовольства” — но не более того. В то же время в начале XX века в некоторых австрийских провинциях возникли перспективные модели национально-государственного устройства, позволявшие надеяться на успешное разрешение межэтнических противоречий в масштабах всего государства.
Так, в Моравии местные чехи и немцы смогли договориться о равноправном использовании двух языков в административных органах, коммерции и повседневной жизни. Еще более впечатляющим был пример Буковины, где бок о бок жили украинцы, поляки, немцы, румыны, словаки и евреи. В 1910 году первые четыре народа получили право избирать депутатов местных органов власти и австрийского рейхсрата в отдельных национальных куриях. Это “буковинское согласие” не только позволило избежать столкновений на национальной почве, но и способствовало “формированию чувства принадлежности к общности, которое проявлялось в региональной гордости и местном патриотизме… Буковинцам было присуще некое особое межнациональное духовное единство” (9). К сожалению, Буковина была в этом смысле исключением, а не правилом. Напряженность между народами дунайской монархии сохранялась и нарастала вплоть до 1918 года, когда колоссальное внешнеполитическое потрясение, каким стала мировая война, привело к резкому обострению межнациональных противоречий и “разводу” народов Австро-Венгрии — не без содействия победивших западных держав.
Государство Габсбургов утратило смысл своего существования, и произошло это именно из-за внешнеполитических ошибок. Ведь raison d’etre дунайской монархии заключался, во-первых, в сохранении единства и мира в Центральной Европе, а во-вторых, в защите ее народов от возможной экспансии могущественных соседей — Германии (чего так боялись австро-венгерские славяне) и России (чего, в свою очередь, опасались венгры и австрийские немцы). Первая мировая война привела к конфронтации с Россией и фактическому военному и экономическому порабощению Австро-Венгрии союзной Германией. Габсбургам было больше нечего предложить своим народам, кроме гибели на четырех фронтах за обветшавшие монархические идеалы. Австро-Венгрия потерпела крах, поскольку перестала быть необходимостью — и для остальных держав, и для собственных подданных.
РФ, как и дунайская монархия,— постимперское государство, сохранившее многие внешние черты и формы общественной и государственной жизни, присущие империи. В отличие от Австро-Венгрии Российская Федерация до сих пор остается в значительной степени мононациональной (более 80% ее населения составляют русские), что создает ей определенный запас прочности. Впрочем, демографические тенденции последних лет ведут к сокращению доли русского населения и росту численности национальных меньшинств (народы Кавказа, Поволжья), отличающихся более высоким уровнем рождаемости. К этому нужно добавить постоянно растущий поток иммигрантов. В отличие от начала 90-х годов теперь в Россию едут не только и даже не столько из стран СНГ, сколько из “третьего мира” (Китая, Вьетнама, Афганистана, африканских стран и т. д.).
При всем относительном неблагополучии нынешней РФ в мире есть много мест, где живется еще менее уютно, и это отражает статистика: только по официальным данным, за последние десять лет в страну перебралось на 4,5 млн. человек больше, чем выехало из нее (10). В районах России, прилегающих к границам с Казахстаном и КНР, количество соответственно казахов и китайцев уже сопоставимо с численностью коренных жителей. Совершенно очевидно, что в ближайшие годы национальный вопрос станет для России столь же актуальной проблемой, какой он был когда-то для Австро-Венгрии. А может быть, и еще более серьезной, поскольку народы дунайской монархии при всех их различиях принадлежали к родственным культурам, в то время как в РФ селится все больше людей, отличающихся от русского и других славянских народов не только по этническому, но и по расовому, культурному, религиозному признакам, что создает почву для будущих конфликтов. Нынешняя ситуация в мире, всеобщие опасения по поводу угрозы терроризма и особенности массового сознания, которое связывает террористическую деятельность с принадлежностью к определенным этносам (арабы, чеченцы) и религиозным общинам (мусульмане, особенно ваххабиты), делают вероятность таких конфликтов особенно высокой.
Иммиграция — не только проблема, но и благо. Экономисты утверждают, что без нее трудовые ресурсы вымирающей России уже через 15—20 лет будут практически исчерпаны. Однако готовиться к неизбежному изменению этнического баланса в РФ нужно заранее. Ни русский народ как “титульная” нация России, ни национальные меньшинства, ни тем более российские власти не имеют исторического опыта равноправного сосуществования с иными народами — советский псевдоинтернационализм не в счет — в рамках демократического государства, где главным является не религия, язык, цвет кожи или форма носа, а принадлежность человека к нации (в данном случае — российской) в более широком, политическом смысле. По мере неизбежного роста доли нерусских граждан в населении России любой намек на разделение народов страны на “привилегированные” и “непривилегированные” приведет к обострению внутриполитической ситуации, грозящему распадом страны. А учитывая характерную для России этническую чересполосицу, относительно мирно разделиться на национальные государства подобно Австро-Венгрии РФ не сможет. Альтернатива — пресловутый “югославский вариант”.
Разумная внешняя политика может стать стабилизирующим фактором, который позволит спокойно и постепенно разрешать возникающие внутренние противоречия. До тех пор, пока многонациональное государство остается геополитически цельным, а в его существовании и укреплении заинтересованы крупнейшие державы мира, сохраняется шанс успешно справиться и с внутриполитическими неурядицами. Концепция “державы-необходимости” предоставляет России такой шанс.
В 1906 году в Вене вышла книга “Соединенные Штаты Великой Австрии”, в которой излагалась многообещающая, но так и не реализованная концепция федерализации габсбургского государства. Ее автором был близкий к наследнику престола политик, румын по национальности Аурел Попович. Он писал: “Времени осталось немного. Все народы монархии… ожидают спасительных шагов императора. Это решающий исторический момент: сохранится или погибнет империя Габсбургов? Пока все еще можно исправить и сохранить” (11). Последняя фраза звучит очень современно.
Примечания
(1) Цит. по: Кайзеры. Священная Римская империя, Австрия, Германия. Под ред.
А. Шиндлинга и В. Циглера. Ростов-на-Дону, “Феникс”, 1997, с. 433.
(2) A. J. P. Taylor. The Habsburg Monarchy 1809—1918. London, 1990, p. 100.
(3) F. Herre. Cisar Frantisek Josef I. Jeho zivot — jeho doba. Praha, 1998, s. 362.
(4) С. Кургинян. Черная дыра российской политики. Россия-XXI, 1999, № 2, с. 14.
(5) З. Бжезинский. Великая шахматная доска. М., “Международные отношения”, 1998, с. 139.
(6) M. Hlavacka, M. Pecenka. Trojspolek. Nemecka, rakousko–uherska a italska zahranicni politika pred prvni svetovou valkou. Praha, 1999, s. 28.
(7) Т. М. Исламов. Империя Габсбургов. Становление и развитие. XVI—XIX вв. “Новая и новейшая история”, 2001, № 2, с. 11.
(8) А. Десницкий. Империя XXI века. “Вести.ru”, 13.06.2001; www.vesti.ru/2001/06/13/992442368.html.
(9) А. Добржанский. “Буковинизм” как разновидность регионального самосознания в Австро-Венгрии конца XIX — начала XX вв. В сб.: Австро-Венгрия: интеграционные процессы и национальная специфика. М., ИСБ РАН, 1997, с. 81—82.
(10) “Итоги”, 2001, № 21, 4 июня.
(11) Cisar Frantisek Josef I., s. 360.