Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2002
Молчание:
золото или свинец?
∙
Книжная серия “ПОЭТЫ СВИНЦОВОГО ВЕКА”. Анна Баркова. Георгий Маслов. Мария Шкапская. Александр Тиняков. Иван Ерошин. Вильям Озолин. Аркадий Кутилов. Лира Абдулина. Издательство литературного журнала “День и ночь”, ИПК “Платина”, Красноярск, 1998—2001.
∙
О роли языка в историческом развитии нации известно сегодня каждому. О пагубном влиянии семантически богатых языков на существование народов-носителей в мировой истории говорят реже. (Более двухсот определений для цвета, возраста, настроения снега, хранящиеся в языке хантов, не послужили ли непреодолимой преградой интеграции этого малого народа в культуру метрополии с ее хрестоматийной “Метелью”?) Язык, которым мы гордимся по праву, несомненно, определяет и наше место в мире, положение, какое мы занимаем на пыльной дороге истории. Смысл иного слова родной речи легко кочует из конкретного в абстрактный, давая простор для творческого осмысления проблем, но и оставляя проблемы нерешенными.
“В отличие от “золотого” века и “серебряного” века русской поэзии наш трагический ХХ-ый, наверное, можно назвать проще — веком “свинцовым””,— говорится в предисловии к первому выпуску серии “Поэты свинцового века”, инициированной редакцией красноярского журнала “День и ночь”. Главный редактор серии — Роман Солнцев. Принятое в русской поэзии времяисчисление — пример смысловой двойственности родной речи, когда нельзя заранее знать: как и в ком “слово отзовется” и чем дело кончится. “Серебряный” век (Блок, Гумилев) возможен только как отблеск “золотого” (Пушкин, Лермонтов), но на любом европейском языке выражение “золотой век” означает прекрасное прошлое, где люди жили просто и были счастливы, это форма “несуществующего” времени, служащая мерой энтропии в культуре. Никто и никогда не был свидетелем “золотого” века.
Век “серебряный” почти рядом, почти осязаем. “Трагический ХХ” его и посеребрил, преобразив истерическое стремление к духовной эмансипации в тоску по мировой культуре. “Серебряный” век длился с Ахматовой и оборвался ли со смертью Тарковского? Следуя логике издателей “свинцовой” серии, поэты “серебряного” века и поэты “свинцового” оказываются современниками. Серия начинается книгой стихов Анны Барковой. (Книжки идут под именами поэтов как под названиями: “Анна Баркова” или “Лира Абдулина”. К сожалению, не все книги снабжены библиографическими и биографическими данными. У большинства авторов серии прижизненных публикаций было немного или не было вовсе,— подобные догадки приходится строить, руководствуясь косвенной информацией, найденной в предисловиях и фрагментах воспоминаний, что усиливает общую атмосферу трагизма, но вопросы к составителям остаются.) Блок нашел стихи юной поэтессы Барковой небезынтересными, но на дворе был двадцать первый год… Луначарский поселил ее в своей квартире в Кремле. М. И. Ульянова выбила комнату, помогла получить работу в “Правде”. Четверть века Баркова провела в лагерях.
Вторая книга представляет Георгия Маслова, двадцатипятилетнего офицера, умершего на больничной койке от сыпного тифа в 1920 году в Красноярске.
В недатированном предисловии Ю. Тынянов рассказывает о предпринятых Масловым попытках возвратиться к стилю Пушкина, Баратынского, Дельвига. “…казалось, жил только Пушкиным и недалек был от чувственного обмана: увидеть на площади или у набережной его самого…” Четвертая книга серии “Мария Шкапская”. Павел Флоренский колебался, решая, кому отдать предпочтение — Цветаевой, Ахматовой или Шкапской… В девятом выпуске представлен Александр Тиняков, поэт, более известный своим скандальным поведением, нежели стихами. Многие “образцы” его поэтического ерничества так и не были превзойдены последующими поколениями литературных хулиганов. Наиболее известно стихотворение Тинякова “Радость жизни”, датированное июлем 21-го года:
Вы околели, собаки несчастные,—
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые,—
Я же на небо гляжу!
Может,— в тех гробиках гении разные,
Может,— поэт Гумилев…
Тинякова его литературные современники чурались, но в душе любили. В радикальных высказываниях, облеченных в стихотворные размеры, он выражал то, под чем многие охотно бы подписались, когда бы не стыдились обнаруживать сходные чувства в самих себе.
В книге “Иван Ерошин” под стихами мелькают даты с 1915-го по 1938-й год. Из предисловия Анатолия Чмыхало мы узнаем, что Ерошина “Казахстанская правда” причисляла к “лику российских космополитов вместе с “юродствующим богемщиком” Юрием Домбровским”. Читателю предстоит самому уточнить и географию, и хронологию судьбы Ивана Ерошина.
В книге процитирован отзыв Ромена Роллана на присланную Ерошиным книжку стихотворений “Песни Алтая”, в котором литературный великан говорит: “…Это напоминает китайскую и японскую поэзию, и вместе с тем — это могло бы быть создано самыми утонченными поэтами Запада”. Увы, сборник стихов Ерошина потребует от читателей хорошей литературоведческой подготовки, сама же книга для “первого знакомства” с поэтом, несправедливо замолчанным, совершенно не подготовлена.
Другие поэты серии, Вильям Озолин, Аркадий Кутилов и Лира Абдулина,— наши современники, они ушли из жизни совсем недавно. “Вильям — сплошная эмоция, сплошной темперамент. Вся его жизнь отдана чувствам. Таковы и его стихи”,— писал Илья Сельвинский в 1966 году о своем бывшем студенте. Это единственная дата в книге.
О судьбе Ильи Кутилова подробно рассказывает Геннадий Великосельский, перенося читателя в атмосферу семидесятых годов. Судьба страшная. Поэт-бродяга в неромантических “брежневских” декорациях. Паспорт, исписанный стихами. “Психушки”. Семнадцать лет подвалов и чердаков. “Труп был опознан, но никем не востребован…”
Виктор Астафьев пишет о редком поэтическом слухе Лиры Абдулиной, сравнивая духовные и житейские мытарства поэтессы со страданиями неприкаянного, израненного Рубцова, и противопоставляет подлинный талант бездарному поэтическому “официозу”. Поминальная речь мастера слова постепенно оформляется в гневную филиппику против “посредственности”, “междусобойчиков”, “передовых позиций” критики — неизменных виновников вереницы смертей лучших поэтов разных поколений. Нельзя не согласиться. Трудно представить, что когда-нибудь будет по-другому.
Что же по замыслу составителей объединяет поэтов серии? “Их задавила нищета и водка, их сломал страх, они ушли в тень, и минуты не побывав на свету”. Эти пронзительные слова было бы грех вырывать из контекста редакционного вреза: они кочуют из выпуска в выпуск как родовая отметина, устойчивая маркировка… (Увидим ли мы когда-нибудь иную Россию, свободную от нищеты и водки?) Как уже отмечалось, биографических данных в сборниках очень недостает. Но даже немногих свидетельств достаточно, чтобы увидеть и иное “общее” в судьбах таких разных поэтов. Жизненные нестроения, безденежье и безвестность, отлившие их век в свинчатку,— одна сторона общности. Другая — раннее признание, внимание мэтров, прочивших большое литературное будущее (как ни странно, но подлинные вкусы носителей литературного авторитета проявляются подобными “открытиями” новых имен). Лира Абдулина родилась и выросла в башкирском селе. (Датами мы, как всегда, не располагаем. Но башкирское село — это уже судьба.) Была зачислена и закончила Литературный институт. Молодым поэтам из больших городов такая удача выпадала разве что по комсомольской путевке. Вильям Озолин слушал лекции Ильи Сельвинского на подмосковной даче мастера еще на заре шестидесятых. Кутилова, “талантливого солдатика”, пытался разыскать Твардовский. Баркова, Тиняков, Ерошин, Шкапская — все они с первых шагов были замечены и поддержаны. (Маслова прибрал сыпной тиф еще юношей, но и ему не пришлось доказывать свою состоятельность: “…Он был провинциалом, но вне Петербурга он немыслим, он был настоящий петербургский поэт” (Ю. Тынянов). Поэты “свинцового” века, оправдай они надежды законодателей литературного вкуса своего времени, должны были представлять русскую поэзию двадцатого века (да-да, не Гумилев и Мандельштам, не Ахматова и Цветаева — у века были иные ожидания и соблазны). В свете мрачных мыслей подобного рода современные предпочтения и прогнозы в литературе сквозят недостоверностью, оставляют преждевременный привкус тщеты, даром прожитой жизни.
Век был опознан… Порочная парность событий требует, чтобы был еще и востребован. Роман Солнцев восстанавливает справедливость, пусть только на бумаге. “Книга найдет своего читателя” — редакционная виньетка, почтительный кивок забвению, от которого не может защитить даже печатный станок. Эта ли встреча — залог существования поэтического слова, закатанного в золото, серебро или свинец своего века? Настоящих поэтов стоит издавать, не заботясь о том, что сегодня интересно читателю. “Особенно важно прочесть эти маленькие книжки молодежи”,— доверительно оправдывается издатель в предисловии. Особенно, особенно важно. И, главное, повнимательнее.
Виталий ПУХАНОВ