Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2002
Маршрут – иголка с ниткой – связывает воедино края московской ткани, свертка, свитка. Увы, парча столичная распорота, сквозит многоэтажно до самой подкладки.
Москва вся в лоскутах, фрагментах, мгновениях истории, она пребывает в состоянии аппликации, часто случайной, не потому ли так легко осыпаются края ее платка? – но тем упорнее движется игла и вслед за нею нить – текста – собирающего, восстанавливающего искомое целое. Протяжение, движение текста Рустама возвращает Москве длительность, неразрывность существования: то, что, казалось, безвозвратно утрачено.
Книга “Две Москвы” Рустама Рахматуллина готова к выходу; статьи, заметки, комментарии, архитектурная критика, эссе – москвоведы отслеживают их на протяжении многих лет, первый текст появился осенью 1994 года – все складывалось, связывалось, сплеталось в книгу. Перекрестия маршрутов сходились в искомую сплоченную ткань. Путешествие по городу – к Москве, которая никак не город, скорее сумма городов. Название книги обозначает крайние створки, обложку, в которую помещены не две Москвы, но сонм, свод, стопка сообщающихся между собою текстов-карт.
Движение к Москве началось давно. Автор датирует начало поисков 80-м годом, впрочем, собственно старт произошел еще того ранее, на станции Лосинка, улица Вешних Вод. Отсюда центростремительное движение началось, чтобы выйти в итоге в центр (на выбор – водным, прямо по Яузе, или стальным путем, на Три Вокзала; позже Рустам отыщет на плане Москвы средокрестия, начальные точки: водное, стальное, воздушное, земляное и иные исходные пересечения градо-несущих нитей).
Среди них важнейшее чертится на Красной площади. Мы предлагаем вниманию читателей главу из книги “Две Москвы”, центральный, замковый – ударение на первый и второй слог одинаково актуально – узловой ее сюжет. Здесь после первых опытов размещения города (см. главу 1, первый пункт, “Боровицкая и Красная”) утверждается окончательно крест московских координат.
I. НА ТОРГУ
Боровицкая и Красная
Начатая Русью на Боровицкой площади, Москва начинает Россию на Красной.
Боровицкая не стала главной площадью России, потому что перестала быть центральной площадью Москвы.
Торг постепенно перешел с театра борения холмов, какова Боровицкая площадь, на высоту и в середину городского, победившего холма, за восточную стену Кремля. Вектор перехода задала ростовская дорога, а напряженная ордынско-новгородская была оставлена.
Однако, словно тетива натянутого лука, перемещались вслед за торгом сами ордынская и новгородская дороги: первая – с Большой Полянки на Балчуг, переходящий в Пятницкую и Новокузнецкую; вторая – со Знаменки, переходящей в Поварскую, – на Никитские улицы. Излом стены Кремля в точке Спасской башни – точке приложения силы к натянутой тетиве – подтверждает верность чертежа. Роскошным оперением возник в руке стрелка Покровский, или Троицкий, собор, что на Торгу, или на Рву, известный более как храм Василия Блаженного.
Все это, конечно, фигура описания, но описания необходимого. В котором Кремль – дистанция натянутого лука, напряженная материальность, пространство силы, не отпускающей стрелу лететь. Но, осторожно возвращая тетиву в позицию покоя, к древку ордынско-новгородской трассы, мы возвращаем руку стрелка на Боровицкую. И делается видно, что храм Василия Блаженного изъят оттуда, вырезан из междухолмной пустоты. В прекрасном лепестковом плане Покровского собора, восьмиконечно правильном, раскрыта роза, ноль координат, начало города и мира. Прозябшая в долине Боровицкой площади, роза пересажена на Красную, чтоб распуститься там густой и пышной материальностью собора, на солнечном высоком взлобье, где земля всего круглей.
Забытое средокрестие
На половине этого перехода, посреди Кремля, отыскивается еще одно оставленное средокрестие Москвы. Предтеча Красной площади – торг за восточной гранью маленького долгоруковского города Моско2ва. На этот торг наставлена Воздвиженка, а может, и Ордынка. Теперь на его месте проезжее пространство между западной (дворцовой и соборной) и восточной (ныне исключительно казенной) половинами Кремля. В пределах первой половины умещался долгоруковский Москов, еще не называвшийся Кремлем, – вторая половина приблизительно равна первоначальному застенному Посаду.
Охваченный Кремлем при Калите, ранний Посад на несколько веков остался почвой частного кремлевского жилья, целого сорока приходских храмов и двух монастырей – Чудова и Вознесенского. Почвы восточной стороны Кремля держались и последние приватные домовладельцы, уступившие свои дворы казне только во времена Екатерины – для строительства Сената.
Крестцы кремлевских улиц намекают положение ворот древнейшей крепости. Три улицы, сходящиеся близ позиции Царь-пушки, некогда сходились у ворот предположительно Никольских. Во всяком случае, Никольским слыл крестец перед воротами. Еще две улицы сходились к месту, где теперь Царь-колокол. Одна шла от Еленинских ворот, из-под горы на плато, а другая и теперь идет от Спасских; значит, эти двое ворот Кремля явились из одних ворот первоначальной крепости.
В отсутствие ее стены между двумя крестцами тянется стеной ансамбль кремлевских звонниц. В котором столп Иван Великий глядит миродержавным стержнем, осью и началом координат над позабытым средокрестием Москвы.
II. НА ПОЖАРЕ
Гласис
Годом превращения московского торга в собственно Красную площадь считается 1493-й – год большого пожара, после которого Иван Третий велел расчистить погорелье так, чтоб отступить застройкой от Кремля.
Отступ от всякой крепости, “гласис” по-гречески, по-русски нарицался именем врага: пожар, – еще и потому, что образовывался корчеванием и выжигом.
Перед Кремлем произрастал лес города, древесное домовье; когда очередное погорелье было раскорчевано, а не застроено, то все значения слова “пожар” сошлись – и это нарицательное имя стало собственным для гласиса Кремля на стороне Посада.
Чуть ранее была завершена строительством сама стена Кремля на этой стороне. Так что действительно Красная площадь родилась. Хотя еще не называлась этим именем, но именами Торга и Пожара.
Пожарский и Минин
Имя Пожар кричит, что памятник Пожарскому не может быть случайной постановкой. Пожарский значит – относящийся к пожару. Родоначальнику этих князей фамилия усвоилась от погорелой волости, полученной в удел при Дмитрии Донском. Пожарские – суть завладевшие пожаром, погорельем. Сам князь Дмитрий Михайлович нашел себя в таком же положении в 1612 году, как только овладел Москвой, и в том же положении, на пепелище 1812 года, оказался его памятник.
Поставленный сперва на перпендикуляре площади – с Кремлем перед собой, с Торговыми рядами назади, – памятник словно отмерял, удерживал однажды заданную ширь Пожара. И щит Пожарского с изображением Спасителя несет, помимо прочих смыслов, этот местный смысл. И наступательный жест Минина поставлен той же оборонительной дистанцией.
Минин – сын Мины, Кузьма Минич; однако есть же слово “мина”, означавшее в то время не пороховой заряд, а ход, подкоп под гласис для закладки этого заряда. Отсюда два значения слова “подрыв”. Мина есть, в сущности, преодоление пожара.
Скажем теперь, что персонажи монумента соотносятся как штурм и… нет, не оборона от него, а выжидание самих штурмующих, осада. Это два решения одной задачи. Длань Минина и щит Пожарского чертят в пространстве крестовину, схваченную вертикальным стержнем общего меча. Это изваянный трехмерный перекресток жестов.
Бронзовые Минин и Пожарский суть образ городского средокрестия, формованный центральной площадью Пожар; отлитый в этой форме. Олицетворяющий ее, как может и умеет олицетворять натуру телесная классицистическая аллегория.
Своей природой памятник сродни Покровскому собору, к которому в конце концов был пригорожен.
Пожалуй, за неправой большевистской передвижкой монумента есть правота небольшевистская.
Но и на старом месте, двигаясь по площади, мы еще встретим его.
III. НА КРЕСТЦЕ
Чудо девятого престола
“…Дарова Бог дву мастеров руских Посника и Барму и быша премудрии и удобни таковому чюдному делу”.
Вдвойне чудному, ибо чудо Покровского собора не только архитектурное.
“И прииде царь на оклад той церкви с царицею Настасиею и с отцем богомольцем Макарием митрополитом, – повествует Пискаревский летописец. – И принесьша образы чюдотворныя многия и Николу чюдотворца, кой прииде с Вятки (знаменитый Великорецкий образ. – Р.Р.). И стали молебны совершати и воду святити. И первое основание сам царь касается своима руками. И разсмотриша мастеры, что лишний престол обретеся”.
В каком же смысле “лишний”? По словам другого источника – Сказания из собрания графа Румянцева, – царь повелел “здати церкви каменны заветные восемь престолов”, то есть обставлять центральный столп семью столпами. “Мастеры же Божиим промыслом основаша девять престолов”, то есть восемь вокруг одного. Сказание, как видим, не вовсе умаляет роль строителей. Однако и не превозносит: “…Основаша девять престолов, не яко же повелено им, но яко по Бозе разум даровася им в размерении основания”. То есть по высшему, чем царское, внушению.
Сказание, как кажется, скептичней летописца. Но это только кажется. Ища правду истории, обычно движутся от поздних источников к ранним и от косвенных к прямым. Правда культуры складывается, наоборот, в прямом хронологическом порядке, в порядке пересказывания, переложения и передумывания событий. А правда веры – и вовсе в неком третьем, не линейном порядке. Сумма известий о чуде – это именно сумма, а не вычитание одного из другого в поисках сухого остатка. Ибо правда веры и культуры – не сухой остаток, но живая сумма не обязательно тождественных свидетельств.
“И царь, и митрополит, и весь синклит царьский во удивление прииде о том, что обретеся лишний престол. И поволи царь ту быти престолу Николину: “И изволи де Бог, и полюби то место Никола, а у меня да не бысть в помышлении того”.
Строительство Покровского собора было переводом в камень прежней каменно-деревянной церкви о восьми верхах, поставленной на скорую память казанского взятия. В ней “церкви древяны семь престолов” помещались “окрест” центрального каменного столпа.
Словно бы Иван Четвертый видел звезду московского начала семиконечной. Но представить первоначальный храм семисторонним в плане мешает точный смысл слова “окрест”. По строгости возможнее восьмиконечный план в отсутствие восточного столпа, дабы не загораживать и не теснить алтарь центральной церкви.
Восточный столп Покровского собора сам сделался, как принято считать, своеобразным алтарем всей композиции. Однако трудно счесть его тем самым “нечаянным” престолом: этот столп был освящен во имя Троицы, во имя же Великорецкого Николы – южный.
Первоначальный план расположения престолов мог иметь сакральный смысл. На связь семи престолов с семью соборными церквами города указывал Сергей Бартенев. Действительно, в эпоху земских и церковных преобразований – эпоху, венчанную зданием Покровского собора, – Москва была поделена на сороки (церковно-административные районы, будущие благочиния). Их было семь, с соборными церквами в каждом, с особым старостой – предшественником благочинного – при каждом из соборов. А учреждение восьмого сорока в 1604 году глядит ответом чуду “лишнего” престола.
Связь Покровского собора с церковным управлением подсказывается существованием в его ограде Поповской, или Тиунской, избы – “церковного приказа”. Спасский крестец перед собором слыл еще Поповским. Изба служила ежедневным сходам семи соборных старост, в нее адресовались денежные поступления, там же искали себе мест безместные священники.
Деление на сороки восходит к римской городской организации, где административные участки были приурочены к сакраментальным Семи холмам. Кстати, “нечаянный” престол Николы обращен на юг, к Замоскворечью, которое одно, хотя и составляло сорок, не было возвышенно в круге Москвы.
Даже и через тридцать лет по основании Покровского собора, очерчивая этот круг стенами Белого города, Москва оставила его разомкнутым на юге – между прочим, на самом угрожаемом (от Крыма) конце Москвы.
Улицы
Не было в тогдашнем Замоскворечье и строго южной улицы. Даже на планах XVII века, где Замоскворечье уже охвачено стенами Земляного города, две заречные дороги, приуроченные к наплавному Москворецкому мосту, то есть к Красной площади, принимают юго-восточней, параллельно древней трассе улицы Полянки, а не под углом к ней, как современные Ордынка и Пятницкая. Между тем с XIV столетия на строгом юге возвышался Серпухов, с XV века Москва стояла на Оке твердой ногой. И все-таки серпуховская трасса родилась только как ответвление рязанской, а ответвлялась ниже города, возле Данилова монастыря.
За этим исключением уже в XIV веке к сместившемуся Торгу подошли пути от основных стран света.
Современная Тверская в черте бульваров была тогда дорогой в Дмитров, на строгий север, продолжаясь только Малой Дмитровкой.
Волоцкая дорога перешла со Знаменки и Поварской на улицу Никитскую, деля ее начало с другой северо-западной дорогой – старой тверской, длившейся затем по современной Малой Бронной улице.
Ложе Варварки разделилось между новой юго-восточной, рязанской дорогой – и новой же, прямой дорогой на Владимир, то есть на строгий восток.
Еще одна рязанская дорога начиналась за живым мостом – по Балчугу и первой трети Пятницкой, с Новокузнецкой улицей на продолжении последней.
Наконец, Волхонка раздала свое двойное направление, на Киев и Смоленск, двум новым улицам: западный путь – Воздвиженке, а юго-западный – замоскворецкой Якиманке.
В XIV веке, как заметил академик Тихомиров, основные страны света стали для Москвы важнее промежуточных. Через Рязань и далее по Дону водный путь лежал на юг, где замыкался генуэзским Сурожем (нынешним Судаком), откуда можно было отправляться за море, в Константинополь. За опустившимся в значении Владимиром поднялся на востоке Нижний Новгород, а дальше и позднее Нижнего – Казань. Кратчайший путь на Волгу вел от Дмитрова текущей по меридиану к северу рекой Дубной. На западе возвысилась Литва, и судьбы юго-западной Руси решались в Вильно (а с рубежа XV века и в Варшаве), но не в Киеве. Митрополиты Киевские и всея Руси давно имели местопребыванием Москву, а после Флорентийской унии и вызванного ею распада русской митрополии на Киевскую и Московскую Киев в глазах Москвы совсем затмился.
Собор на Красной площади ответил этой переверстке мира, ко времени царя Ивана уже совсем не новой. Сто лет как не нова была и главная поправка к удельной географии – укорочение южного вектора, закрытость юга дальнего после падения Константинополя, крымских феодоритов и генуэзцев перед турками.
Если нечаянный престол Покровского собора в самом деле южный, то за его обре2тением можно видеть род пророчества о новом обрете2нии дальнего юга, о приращении южного вектора.
Это непременный подле средокрестия путей Никола, споспешник путешествующих, плавающих – а Великорецкая икона прибыла водой, – Никола вырастил восьмую стрелку, лепесток московской розы. География чудесно раздалась до современной и, может быть, еще неполной полноты.
Два Востока
Великорецкий образ шел из Вятки через Казань, крещаемую в те же годы.
По взятии Казань была освящена во имя Троицы. Отсюда и восточный, Троицкий престол Покровского собора, давший всему собору его второе имя. Поставленный к востоку от Кремля, собор Троицким посвящением запечатлел, буквально: запечатал соединение с Поволжьем и со всем степным Востоком, озаглавленным Казанью. Географически – с юго-востоком.
Даже нечаянное чувство Индии при взгляде на собор не так уж ложно.
Однако прежде есть Восток Европы, христианский, ойкумена Византии. Восток Константинополя и Иерусалима, этих центров мира. Подобно этим центрам и самой Москве, преемственной от них, подобно видимому ими, подлежащему им кругу мира – ойкумене, Троицкий собор централен и восточен одновременно. Он говорит, что есть Восток – и есть Восток Европы, и вместе им можно сойтись.
Известно книжное уподобление поверженной Казани гибнущему Иерусалиму. По наблюдению Марии Плюхановой, “Казанская история” XVI века занимает пафос и целые периоды в книгах Исайи и Иеремии, в Плаче Иеремии, в Апокалипсисе. Ханша Сюмбека уподобляется дщери Сиона, дщери Вавилона. Текстологи находят, что приему этого сличения автор учился в школе новгородского летописания, где сходным образом переживалось подчинение Ивану Третьему. Одалживается “Казанская история” и в “Повести о взятии Царьграда”, трактующей падение Константинополя как гибель Иерусалима. От Казани князь Москвы усваивает царство, как дед его – от павшего Царьграда. Для утверждения этой идеи “Казанская история” рискует рисовать русское войско с турецкого, царя Ивана – с султана Магомета, а казанцев – с греков. Мотив печалования о побежденном и поверженном подобно Иерусалиму городе делает честь русским составителям “Казанской истории”. Другой ее мотив – восстановление и новое обоснование Казани, города во имя Троицы.
IV. НА ВЗЛОБЬЕ
Лобное место
Лобное место выстроено в камне Годуновым, но известны тексты, делающие его древнее. Говорится, что оно устроено после набега крымцев в 1521 году и послужило кафедрой царю Ивану в 1549-м. По смыслу такового удревнения храм Покрова поставлен над уже осознанным и обозначенным началом города и мира.
Место совмещает форумную кафедру и милий, как назывался в Риме и Константинополе знак отправления дорог, первая веха их измерения.
Притом “Лобное место” есть буквальный перевод еврейского “Голгофа”, а Голгофа – тоже милий, средокрестие всеземное. В храме Гроба Господня означен “Пуп земный”.
Наконец, по латыни Лобное место, как заметил Николай Брунов, звалось бы Капитолием (от “caput” – голова, вершина). Римский милий был утвержден на Форуме, у самого подножия Капитолийского холма.
Лобное место есть свидетельство, что форум в Третьем Риме – это Торг, покинувший неглименское устье ради Красной площади.
Покровский собор и Пашков дом
Среди причин такого перехода можно посчитать и трудность воплощения на старом месте, на тамошнем Ваганьковском холме, всей полноты значений Капитолия. По временам, по злобе дня республиканский Капитолий мог становиться против цезарского Палатина, быть стороной каких-либо полемик. Но в потоке вечности (лучше сказать, античного кольца времен) он оставался примирителем сторон, подлинно головой города. Головой выше Палатина. На Капитолий шествовали через Форум триумфаторы. Наплечьями Капитолийского холма служили Арче, городская цитадель и главный храм языческого Рима, посвященный Юпитеру. Участок первой и, формально, роль второго унаследовала церковь Святой Марии в Арачели – собор Сената и народа Рима, кафедра провозглашения законов города.
Да, холм Ваганькова легко берет сторону против Кремлевского холма. Но трудно примиряется, еще трудней господствует над ним. Фронда Пашкова дома против Кремля бывает замирена только от перемены ракурса и только на условии уступки, оставления себе второго места. Так замирялся с Палатином Капитолий аристократический, сенатский; но не жреческий, который оставался выше Палатина на алтарную ступень. Дому Пашкова вчуже эта тема. Он – самое большое – дворец жреца, причем самоназначенного.
Палатин Москвы, Кремлевский холм, напротив, служит подножием не только царскому дворцу, но и возвышеннейшим алтарям (в чем не было сомнения до постановки за Неглинной храма Христа Спасителя). А во дворце – то в Грановитой, то в Большой Столовой, то в иных палатах – сходились перед царским местом, не имея своего, Дума бояр и Земские соборы.
Храм Покрова решает тему Капитолия иначе. Храм есть образ всей земли. Земли как географии, размеренной по сторонам; земли как почвы; и земли как земщины, поскольку Земские соборы начинались в шаг с постройкой храма Покрова.
А главное, он есть алтарь превыше старых алтарей, лишь вровень с первой высотой кремлевской колокольни. До XVII века никакая крепостная башня не была им третьей. Храм возвышался надо всей Москвой.
Постник (и) Барма
Таинственная связь двух версий Капитолия, двух зодческих шедевров – Покровского собора и Пашкова дома – приоткрывает тайну авторства обоих зданий. Кентавр Баженов – Казаков был некогда кентавром Барма – Постник.
Первозодчий царя Соломона, знающий тайну, как строить Святая Святых, в апокрифах зовется Китоврасом – имя, происходящее от слова “кентавр”. В природе Китовраса как кентавра есть и вторая сторона. Он сводный брат царя, каким-то боком сын Давидов. Он царь зверей, царь ночи, царь подземный, царь края мира, Лукоморья, той стороны Земли. Апокрифическому Соломону страшно брата; когда тот в городе, царь окружает свое ложе стражей. Тщетно: однажды Китоврас закидывает Соломона на край земли; братья меняются местами.
И вот в имени Барма есть намек на царственность, на царские знаки, а в имени Постник – смирение. Кроме того, предполагается, что это одно лицо, то есть кентавр.
В предании царь ослепляет зодчих, чтобы не сумели сделать лучше. Можно сказать: когда Иван боялся Постника и Бармы, он боялся Бармы, а не Постника.
Барма и Постник задали две мимики Покровскому собору. Понадобился Барма, чтобы увенчать кремлевским по значительности храмом взлобье вне Кремля. Понадобился Постник, чтоб увенчанное храмом взлобье не противостало Кремлю, но сочеталось с ним. Чтобы Покровскому собору едва давалась фронда, сторона против Кремля, – но были бы даны неколебимость, самость и возвышенность престола, алтаря.
Блаженный Василий
Такое положение Покровского собора – не оппозиция Кремлю, а неподвижная позиция вблизи, но вне и выше земной, кремлевской власти.
По существу, это позиция блаженного Василия. Юродивого, говорившего не от себя, но от лица небесной власти перед земной. Вот почему так настоятельно третье прозвание собора: храм Василия Блаженного.
В год царского венчания Ивана Грозного Василий предвестил пожар, так высветливший душу юного царя. Известно, что блаженный выговаривал Ивану, скажем, за мирские думы на молитве. И все-таки это юродство было парно не Иванову царению, а княжению Иванова отца, тоже Василия.
По легенде, Блаженный сам собрал на храм, нося в ограду по копейке, а вор, забравшийся в ограду, окаменел на месте. Легенда записана Евгением Барановым в 1920-е, когда столичность, возвратившись с Балтики, искала закладное сокровище Первопрестольной. Сама легенда явно старше, как и предание о государевой казне в подклете Покровского собора. Известно, что в конце XVII века под собором был обнаружен и засыпан лаз с пещерным обиталищем воров.
Та же легенда говорит, что, умирая, юродивый Василий отдал собранные деньги царю Ивану и лег в могилу посреди ограды. Блаженный в самом деле умер накануне взятия Казани, в тот же год. Гроб с его телом – метафизически начальный камень стройки – нес к месту будущего храма сам царь.
Вот парность Капитолия и Палатина по-московски. Вот разделение властей: не в горизонте социума, а по вертикали – на неразделенную земную и безраздельную небесную.
Кремлевские монастыри
В виду собора как метафоры недвижного небесного Престола видно, что фасад земного царства – фасад Кремля по Красной площади – из века в век подвижен и что в тенденции это движение за обмирщение. Все меньше храмовых верхов виднелось над стеной на первом плане, – верхи на дальнем плане все больше закрывались выходившими к стене и превышавшими ее казенными фасадами. Последние в конце концов образовали некую вторую линию стены, центрованную куполом Сената.
Конечно, это не оправдывает и не объясняет снос ни советской властью Чудова и Вознесенского монастырей в Кремле, ни постановку вместо них доселе безымянного строения с неоклассическим фасадом на реку и никаким, просто не сделанным фасадом над стеной по Красной площади. Конечно, нет. Для большей светскости Кремля довольно было бы надставить в высоту Сената периметральный корпус Вознесенского монастыря.
Фасад Кремля был обмирщаем в ногу с обмирщением Империи, с убылью в ней, в ее движениях, сакрального мотива. Фасад отстроился вполне, когда империя осталась без священства, без аристократии и, собственно, без императора, с первым чиновником на его месте.
Кремль непригоден для республики. Еще отсюда неудача Баженова с его проектом Кремлевского дворца, предполагавшим форум. Ивановская площадь, обращенная проектом в форум, никогда им не была. Кричать во всю Ивановскую – значит оглашать, а не голосовать указы и законы.
Сенат
Красная площадь более пригодна для республики. И все-таки неразделение властей, лучше сказать: неразделенность царской власти в Москве, а позже в Петербурге, затрудняет отыскание капитолийской стороны в любом делении Москвы на стороны.
Нельзя сказать, что даже в грозненском, опричном делении земли Дума поставлена против царя: нет же, она сама разделена на две – опричную и земскую, сидящие на двух холмах, в Арбате и в Кремле.
Формула “царь указал, бояре приговорили” есть формула смешения властей. Сенат Петра, наследуя Боярской думе, усваивал себе и этот принцип, совмещая роли царского совета, кабинета, прокуратуры и суда. Меньше всего Сенат напоминал палату лордов, больше всего – коллегиального местоблюстителя царя в его отлучки.
Екатерининское разделение Сената на департаменты, еще не очищая смеси, различило ее части. Для отчетливости различения два департамента Сената – дворянский и судебный – переехали в Москву.
Постройка здания московского Сената для этих департаментов не сделала Кремль Капитолием. Название Сенат, конечно, возбуждало память Рима, и Казаков даже составил для подкупольного зала вариант с амфитеатром. Но зал был посвящен Екатерине, а предназначался только для торжественных собраний московского дворянства в очередь с особо важными судебными занятиями.
Разумеется, Дворянское собрание, особенно в отставленной столице, особенно в столице отставленной аристократии, есть пролог парламента, даже когда перемежает разговоры танцами. Именно в этом смысле государыня звала Москву республикой. Но зал Сената не нашел себя во фронде. Дворянское собрание перенесло активность за Неглинную, в особый дом со знаменитым Колонным залом. (Характерно, что сегодняшний парламент поселился смежно с этим домом.)
С тех пор Дворянское собрание использовало зал Сената лишь для самых важных актов, вроде выборов губернских предводителей. Сенатский дом предпочитал именоваться домом Судебных установлений, домом Присутственных мест. Скучные эти названия так не идут Екатерининскому залу, но согласны с логикой вещей.
С той древней логикой, которая затем устроила в Сенате квартиру Ленина и резиденцию его правительства, а ныне – резиденцию и зал приемов президента, то есть первого чиновника.
Сенат недаром предпочтен для этих целей пустующему царскому дворцу. Купол Екатерининского зала над Красной площадью значил, как и хотел Петр, что государь, отсутствующий из Москвы, оставил за себя распорядительных советников, и даже государь присутствующий заслонен и замещаем своим синклитом.
Можно сказать, задним числом Сенат остановил блуждавшее в Кремле воспоминание Боярской думы, собиравшейся по месту пребывания царя. Давно не существующая Дума при Екатерине наконец обстроилась, сомкнула свод над собственным инакобытованием.
Земские соборы
Иное дело – Земские соборы: их невозможно совершенно локализовать в Кремле. Даже в XVI столетии, когда в соборах представительствовали от миров назначенные на места Москвой и только утвержденные мирами лица, – даже тогда занятия собора выходили из Кремля на Торг; Лобное место делалось трибуной.
В XVII столетии, пока торжествовала выборность соборных представителей, народ на Красной площади, в случайном или подготовленном составе, мог быть спрошен по соборному вопросу. Так, площадь отвечала одобрением, когда на избирательном соборе 1613 года прозвучало имя – Михаил Романов. Площадь спрашивали о царе и прежде, в 1606 году, когда был выкликнут Василий Шуйский. Именно в подобные минуты площадь Торга находила себя форумом, свое взлобье – Капитолием, а Кремль – Палатином.
Те же минуты удостоверяют, как трудно сторонам на площади делить, особенно же рвать между собой земную власть. Всю полноту ее гораздо легче отправлять в одном Кремле, под сводами не видимого с площади дворца или под куполом Сената.
Но превыше ку2пола Сената – купола2 Покровского собора и шатер его Покровского столпа, прообразующий покров небесной власти над земной.
Барановский
Известно, что собор спасен от сноса и что спас его Петр Дмитриевич Барановский. Не столь известно, как именно он это сделал. Сам он уходил от журналистов – прямиком в предание. Есть жизнь и житие, и Барановский выбирал второе. Он лишь негодовал или смеялся, когда его просили подтвердить какую-либо из редакций эпизода. А редакций много – с баррикадой, запиранием в соборе, голодовкой, телеграммой Сталину и дерзким словом Кагановичу: “Только через мой труп”… Хотя что-что, а труп не мог служить препятствием для Сталина и присных. Что же произошло?
За невозможностью реконструировать само событие попробуем реконструировать его метафизическую логику.
Итак, лучшего реставратора архитектуры и самого упрямого ее защитника зовут в некий высокий кабинет, где объявляют, что собор Василия Блаженного будет снесен. “Сможете ли обмерить?” – ставят ему вопрос.
Ответ “Смогу, да” был бы ответом профессионала, поскольку памятник любого ранга должен быть изучен досконально, а угрожаемый – тем более. Развертывание любых работ на угрожаемых объектах Барановский всегда практиковал как средство обороны.
Ответ “Нет, не смогу” был бы ответом гражданина, заявлением протеста.
И оба варианта были с сохранением лица.
Однако оба были явно слабые и означали поражение.
Так на вопрос Ивана Грозного: “Сможете сделать лучше?” – Барма и Постник не нашли хорошего ответа. А ведь вопрос был тот же самый: сможете – не сможете.
Ответ “Не сможем, государь” едва ли упредил бы логику царя, поскольку царь имел в запасе много логик.
Был дан исполненный достоинства ответ “Сможем, вели”.
Равно достойно было бы признать себя стоящим на вершине достижимого.
И только отвести угрозу, скрытую в вопросе, эти ответы не могли.
Как же отвел смертельную угрозу от собора и, между прочим, от себя (отделавшись тремя годами ссылки) Барановский?
Вопрос “Сможете или нет?” был отношением к лицу. Барма и Постник отвечали от себя – и проиграли.
Любой ответ на провокацию, данный от своего лица, значит удачу провокации.
Петр Барановский в тяжелейшую и лучшую секунду своей жизни осознал, что нужно отрешиться от себя. И на вопрос: “Сможете или нет (обмерить)?” – ответил в следующем смысле: “Вы не сможете (снести)”.
В эту секунду власти предстояло отнюдь не частное лицо. Но тот, кто говорил как власть. Перед лицом высокой власти – от лица другой и высшей.
Барановский говорил, не как Барма и Постник. Он говорил, как… Василий Блаженный.
Сам Барановский, видимо, не верил в высшую власть. Зато она поверила ему, доверила его усилиям свою силу – и в скольких еще эпизодах. В этом феномен Барановского, его успехов, охранительных и профессиональных, их числа. Феномен его двужильности и долголетия, его своеобразной “светской святости”.
Козловский
Юродствовал перед тогдашней властью и другой неприкасаемый – Иван Семенович Козловский. Так совпавший сам с собой в роли юродивого из “Бориса Годунова”. В роли, исполненной на фоне храма Василия Блаженного.
V. НА РВУ
Алевизов ров
Что храм Василия Блаженного не только примиритель, но и сторона градостроительной коллизии; не только центр, но и восток, – было видней, пока вдоль площади перед стеной Кремля шел обводненный ров между Неглинной и Москвой-рекой. Увековеченный в урочищном определении Покровского собора: “что на Рву”, сам Ров слыл Алевизовым – по имени миланца-архитектора. Устроенный в начале XVI века и засыпанный в исходе XVIII-го, Алевизов ров наглядно разобщал собор и Кремль.
Если собор в единстве с Лобным местом стал постановкой средокрестия Москвы, то Алевизов ров стал постановкой ландшафтной мизансцены средокрестия – полемики холмов в устье реки. В отсутствие на новом месте природных предпосылок для полемики сцена была поставлена делением единого Кремлевского холма на самый Кремль – и Китай-город. Кремль превратился в остров, а построенный на Рву, за Рвом собор явно отнесся к Китай-городу, или Великому посаду.
Снова потерянное средокрестие
Здесь надо знать, что долгоруковский Москов и за его стеной лежавший, поглощенный калитинским Кремлем Посад тоже граничили по рву. Верней, по двум оврагам разнонаправленного – москворецкого, неглименского – стока, засыпанного с веками до непредставимости. А ведь овраги были столь внушительны и столь близки замка2ми, что образовать единый ров между Неглинной и Москвой-рекой, прорыв короткое соединение, не стало в труд.
Словом, мизансцена Красной площади преемственна не только от боровицкой, но и от кремлевской мизансцены. Другое дело, что последняя сама преемственна от боровицкой.
Ряды
Фасад Китая в сторону Кремля – Торговые ряды – менялся так же, как и вид Кремля на стороне Китая. Но если качество кремлевского фасада менялось вместе с видом, то качество китайгородского осталось неизменно, ибо ряды остались рядами. Ни годуновские каменные аркады, ни аркады конца XVIII века, ни их послепожарный фасад, приставленный рукой Бове, ни нынешние псевдорусские фасады Верхних, а равно и Средних рядов не отпустили свою архитектуру от простой и ясной темы торга к сложным темам фронды и особого холма. Тема холма и вся приличная ей сложность давно передоверены лучшему образу Великого посада – Покровскому собору.
Ристалище
На своем месте этот собор не равен ничему римскому. И нигде в Риме, ниже в мире, нет равного. Другое дело – Красная площадь, приходящаяся в рифму Большому цирку – главному ристалищу Вечного города, устроенному по другую, чем Долина Форумов, сторону Палатинского холма.
Московский форум, оставивший низовье Неглинной – эту московскую долину форумов, ушел на сторону Большого цирка и отчасти стал им. Форум Москвы функционально совмещен с ристалищем.
Тогда Царская башня Кремля – шатровая сень над боевым ходом возле Спасской башни, слывущая своеобразной царской ложей, государевым оком над площадью, – в Риме оборачивается цезарской ложей (трибуной) Большого цирка – зрячим фасадом Палатина над ристалищем. (Трибуна Мавзолея долго играла ту же роль. Только, в отличие от Царской башни, Мавзолей пришелся на главный поперечник площади, как приходилась цирку императорская ложа.)
Авентин
Цирк занимал долину между Палатином и следующим по-над Тибром римским холмом – Авентином. Надо сказать, московский Авентин – Таганский холм, Заяузье – уходит дальше от Кремля по берегу Москвы-реки, чем Авентин ушел от Палатина по Тибру. Но разобщение Кремлевского холма по Рву, изрытому по Красной площади, устроенной по матрице Большого цирка, – приблизило к стенам Кремля функцию, тему Авентина.
И в этом сложность. Отъединенный, притворившийся отдельным от Кремля холмом Китай есть постановка Авентина. Географически точнейшая, чем отдаленная Таганка. Точное попадание в его римскую матрицу.
Другая сложность в том, что попадание случилось без выпадения из смысловой матрицы Капитолия. Который, встань он по другую от Палатина руку, как встал в Москве храм Покрова, пришелся бы на Авентин.
Словом, Посад за Рвом и храм на Рву суть постановка Капитолия на постановочном же Авентине. Отнесение патрицианских алтаря и цитадели на плебейский, тоже отнесенный холм. Плебейский, да, – но помнящий себя столом царского брата, Рема, не ставшего царем.
Китай перемножает Капитолий на Авентин.
Подол
Дистанция между Кремлем и устьем Яузы вмещает, кроме поперечной меры Красной площади, меру Китая, Белого и даже некоторой части Земляного городов, или подол перетекающих один в другой холмов – Кремлевского и Сретенского.
Ширящийся клином от неглименского к яузскому устью, подол с его древними пристанями кажется природным ложем торга, форума или ристалища. Так римский Цирк не поднимается на Палатин, но прижимается к нему. Однако Цирк выходит к Тибру поперечной стороной. Красная площадь не могла бы выйти так же, не поднявшись на Кремлевский холм, не разобщив его.
Подол Китая стал жилым Зарядьем, а подол в пределах Белого и Земляного городов – той набережной частью загородных Государевых садов, которая известна более под именем Васильевского луга. Последний подступил уже к Таганскому холму, имея над собою Сретенский, который не устал тянуться к Яузе. Стань Луг ристалищем, оно бы поместилось в зримом междухолмии Кремля и подлинного Авентина – Таганки.
Храм-город и дом-город
Отсюда ставшая расхожей интуиция о равновесии по сторонам Кремля гигантских набережных зданий – храма Христа Спасителя и Воспитательного дома. Как площадью храма Спасителя перерешается, разносится в масштабе, тянется за отдаляющимся от Кремля Арбатом пустота неглименской долины, а самый храм пытается заполнить новообразованную полость, – так заполняет многовековую пустоту Васильевского луга и тянется за отдаляющейся от Кремля Таганкой Воспитательный дом.
И так же заполняет полость Красной площади храм Покрова. Только, в отличие от просто большого храма Христа Спасителя, Покровский есть храм-город.
Жанр храма-города самой своей возможностью обязан средокрестиям, их сложности. Жанр отвечает сложностью на сложность. В этом смысле простота храма Спасителя отвечает на простоту площади вокруг, не состоявшейся в качестве средокрестия.
Другой ответ на сложность средокрестия – дом-город, каков все тот же Воспитательный над водным средокрестием Москвы. Постановляя внутреннюю связь двух средокрестий – Красной площади и яузского Устья, – город в своих легендах производит имя Васильевского луга от имени Василия Блаженного, который, по легенде, жил там в хижине или под небом.
Но дом не равен храму, даже когда их общий знаменатель – слово “город”. Воспитательному, как любому дому-городу, трудно заполнить круг координатного ноля, стать полнотой, означить средокрестие сполна. Дом-город легче заостряет вектор, наставленный на точку средокрестия. Наоборот, храм-город трудно отнести на сторону, поставить на окружности, на острие одной из мировых долей, подбитых к средокрестию. Храм-город соприроден полноте координатного ноля, исполненного смыслов, прорастающего векторами.
Посад
Социальная физиономия Посада образована смешением аристократии с торговыми мужами и выражает готовность восставать.
Недаром все охлократические приступы Кремля ассоциируются с Красной площадью, с восстанием Китая. Непредставим мятеж, врывающийся в Кремль со стороны Москвы-реки или через Неглинную, сквозь Троицкие или Боровицкие ворота. (Только кустодиевский большевик вышагивает от Пашкова дома.)
В Хованщину на Красной площади был установлен столб о привилегиях стрельцов.
Участники Чумного бунта, преследуя архиепископа Амвросия, втекали в Кремль сквозь Спасские ворота.
Захват Кремля большевиками иллюстрирован пробитыми курантами на Спасской и обстрелянными образа2ми на Никольской башне.
Притом стрелявшие немедленно признали площадь за свою.
Так постановочной опричностью Китая пользовалась фронда земская.
Снова Минин и Пожарский
Аристократия Великого посада и всего московского востока, подкремлевья, была земской. Князь Пожарский – характерная ее фигура. Осада занятого внешними врагами Кремля, предпринятая земщиной под предводительством Пожарского, тоже ассоциируется с Красной площадью, хотя была, понятно, круговой. Недаром сам Пожарский выстроил на площади собор Казанской Божией Матери, а благодарная Россия установила здесь же монумент самим Пожарскому и Минину.
Образ межсословного союза, монумент глядит скульптурной аллегорией Китая. “Гражданин” (что значит горожанин) и князь символизируют верхи Посада – торговых мужиков и земскую аристократию. Не перестав быть аллегорией пожарной и осадной пустоты, памятник сводит два значения русского слова “земля”. В монументе земля-народ встает на супостата, как сыра земля.
На старом месте памятник символизировал такой Посад, который держит фронду против стороны Кремля. В контексте исторической минуты это Кремль, захваченный литовцами, Кремль междуцарствия. Скульптор Иван Петрович Мартос имел в виду, что Минин указует князю “на погибшую Москву, то есть на самый Кремль”. Но длить такое указание после 1812 года значило создавать двусмысленность: на том конце замедленного жеста возвышался Кремль, освобожденный и быстро восстановленный из пепла.
Не случайно разной масти оппозиции любят брать памятник своей эмблемой. Столь же не случайно он был развернут в 1931 году. Сами взявшие и при этом едва не погубившие Кремль новые властители явили чуткость к энергетике трехмерных изваяний. Они переместили монумент к собору, на продольную ось площади, и развернули, отведя от цитадели, от себя, тяжелую руку Минина и взгляд Пожарского.
С этой перестановкой драматичность Красной площади стала неявной. Дотоле памятник, открытый в 1818 году, своей жестикуляцией отчасти восполнял засыпку Алевизова рва.
Переход монумента в ограду Покровского собора и разворот там, сличение с ним инаково указывают на причастность самого собора посадской стороне. И одновременно – на неучастие собора в противокремлевской фронде, коль скоро оставляет фронду монумент. Два положения Минина и Пожарского суть два положения Посада относительно Кремля – против и подле.
В терминах Рима это два положения патрицианского Капитолия, а равно и плебейского Авентина, относительно монаршего Палатина.
Царь земский
Все меняется, когда, спустившись с Палатина, поднимается на Капитолий сам монарх. Вот новый случай для сравнения двух Капитолиев Москвы – арбатского с китайгородским.
Арбат служил царю опричному, выход которого из-за стены Кремля равен уходу, расставанию с землей. Напротив, взлобье Красной площади служило выходам царя земли, равняющимся входу, единению с землей.
Так вышел молодой Иван Четвертый в первый день первого Земского собора. С Лобного места царь призвал своих людей оставить друг другу вражды и тяготы. Позднее, в 1551 году, царь исповедовал другому собору – церковному Стоглавому – собственные прегрешения и, может статься, сделал это с Лобного же места.
Обе сцены трудно представимы без Покровского собора за спиной царя; меж тем собор начат постройкой только в 1555 году. Тем очевидней внутренняя связь собора с атмосферой и архитектурой земских преобразований первой половины грозненского царства.
В год закладки храма был заложен новый камень этой политической архитектуры – даны распоряжения о земском самоуправлении. Оба значения слова “собор” были тогда особенно близки – так, как близки на Красной площади оба значения слова “земля”.
Подобно самому царю храм Покрова объединил монарший Кремль с Посадом, поместившись в центр их общей панорамы от реки и общей геометрии на плане. В центр их совокупного трехгранника (не царствия ли треугольного?), врисованного, может быть, в уже тогда предполагавшийся круг Белых стен – окружность с Лобным местом в центре.
Все семь холмов Москвы, все восемь ее ветров пришли тогда к подножию Покровского собора, утвердив его иерархическое целое.
Царь опричный
Поэтому не стоит искать в лесу Покровского собора лицо опричного царя и знаки грозненского разделения земли. Собор есть память государя всей земли и образ всеземской полноты.
Так, даже церкви “на Крови, у Голов, что на Рву”, уставившие площадь во вторую половину грозненской эпохи и перестроенные после Грозного, были памятью казненных, а не палача. Престолы этих скорых храмов, по крайней мере нескольких из них, позднее перешли в подклет Покровского собора, на порядок усложнив его мемориальную программу. Взлобье, голова Москвы, с церквами “у Голов”, растянутое было в линию вдоль Рва, с ними же возвратилось в точку. С тех пор храм Покрова воспоминает избиение земли в ее же средоточии. Круг этой логики замкнулся в 1682 году, когда Лобное место впервые стало плахой.
Царский взгляд со стен Кремля, будто бы остановленный в архитектуре Царской башни, тоже напрасно принимать за любопытствующий о казнимых взгляд опричного царя. Как и Китай, Кремль по указу об опричнине и по самой ее идее отнесся к земщине – доле земли, покинутой царем. (Правда, в реальности строительство Опричного двора не поспевало за идеей, и сначала разделилась резиденция царя в самом Кремле: Иван оформил свое бегство отселением на задний, женский двор дворца.)
Доля опричнины нигде не достигала Красной площади. Северные пол-Занеглименья, лежащие за Воскресенскими (Иверскими) воротами, или Никитский сорок, входили в земщину. Опричным было Занеглименье южней Никитской улицы – Арбат, или Пречистенский сорок.
Уход Ивана в эту долю, на Опричный двор, и приобщение Ваганьковского царского двора к ее фасаду возвращали силу былому средокрестию в неглименском низовье. В двоящемся и спорящем холмами городе возобновился спор двух средокрестий. Реставрация удельного порядка значила реставрацию средокрестия удельных лет – боровицкого.
Тем явственнее неотлучность Красной площади от царства. Пронзительно ее сиротство в годы царских бегств, между – и послецарствий. Царство и площадь устраивались вместе.
Переход московских форума и торга с Боровицкой площади на Красную ответил переходу княжеской Руси в Русское царство.
VI. НА ОСЛЯТИ
Китай
Есть время опричнины – и есть опричность самого пространства, дополнительность как способ отношения одних пространств к другим. Неоднократное деление Кремлевского холма по рвам предполагало поиск между сторонами рвов опричного в нейтральном смысле слова, дополнительного берега. Опричного и до, и после, и во время исторической опричнины, словом – вне связи с ней. Вот смысл, в котором, например, предание о роли Царской башни не напрасно.
В годы от изрытия Алевизова рва до построения стены Китая определение сторон на Красной площади не составляло трудности. Посад к востоку от Кремля, хотя и слыл Великим, был загородьем, как и занеглименский посад на западе. Однако новая стена Москвы, поднявшаяся в малолетство Грозного, определила подкремлевью ближнему быть частью города – Китаем. Кремлевский холм, несколько раньше разделенный Рвом, теперь был схвачен и объединен в своих почти естественных пределах каркасом совокупного периметра кремлевских и китайгородских стен. (Мыс вновь замкнулся в остров, когда к востоку от Китая был ископан новый ров. Московский Палатин как холм вполне совпал с собой, давая теме Авентинского холма уйти за Яузу. Но старый, Алевизов ров остался, позволяя Авентину возвращаться на кромку Красной площади и там сличаться с перевоплощениями Капитолия.)
Став городом, Китай немедля затруднился отнестись к Кремлю в привычных терминах неглименского средокрестия, в координатах город – загород. И тут, возможно, пригодился заграничный взгляд. Взгляд зодчего Китайгородских стен Петрока Фрязина Малого, например. Кремль и Китай во фряжском взгляде должны были составить отношение замка и города, по-итальянски – castello и citta.
Действительно, название Китай, как стали понимать лингвисты, соприродно этому cittа. А значит, и французскому cite, и city англичан. Так что когда в исходе XIX века журналисты стали прозывать Китай московским Сити, они не знали, что дают искомый в заседаниях различных обществ и комиссий ответ на жгучую загадку этого названия.
Больше того, ответ в самой загадке. В самом названии, стоит лишь заменить дефис на долгое тире. Китай есть город. Неясен только возраст слова и произрастает ли оно из корня общеевропейского – или же просто снято с языка у итальянцев. Того же корня слово Китеж говорит за первый вариант.
Вход в Иерусалим
Однако Кремль не замок, не castello. Западный замок, резиденция властителя, всегда вне города, в договорных с ним отношениях. Наоборот, Кремль есть ограда и дворца, и кафедрального собора города, а прежде, как мы знаем, был еще оградой нескольких приходских храмов и кварталов частного жилья.
Есть признаки, что с построением Покровского собора определение взаимности Китая и Кремля вернулось к оппозиции “город и загород”, только изложенной на языке сакральной топографии. В которой имена святых и вечных городов, их знаковых построек, холмов или иных топонимов служат инструментальным, категориальным аппаратом.
Рим не слишком подходил для размышления: его центральные холмы все городские. Другое дело – Иерусалим. Город, самоё имя которого стало еще одним, четвертым именем собора, что на Рву.
Существительное имя Иерусалим распространилось на собор по западному, Входоиерусалимскому приделу. Известные со времени Ивана Грозного Шествия на осляти в неделю Ваий – Вербное воскресенье, прообразуя Вход Господень в Иерусалим, адресовались из Кремля именно к этому, смотрящему на Кремль, приделу. Царь со смирением вел в поводу считавшуюся за осла белую лошадь, на которой восседал митрополит, позднее патриарх, без преувеличения символизировавший Самого Христа.
Но удивительнее патриарха на осляти царь у стремени. Присутствие царя земного вне аллегорий, вне ролей, в роли себя. Иллюстрация евангельского Входа превращалась в описание иерархического отношения двух царств – земного и Небесного, кесарева и Божия. Основная тема Красной площади, изложенная неподвижным языком архитектуры как отношение Кремля и храма Покрова, раз в год приходила в движение, говорила себя языком ритуала.
В XVII столетии стали ходить, наоборот, от храма в Кремль. Эта недавно обнаруженная по бумагам перемена прослеживается с 1656 года и может принадлежать к числу никоновских.
Несколько раньше, при Михаиле Федоровиче, Спасская башня была надстроена до высоты Покровского собора, его центрального столпа, приобретя известный миру вид.
Царь Михаил был земский; царь Алексей Михайлович переставал быть таковым. Видимый в царство Алексея разворот осляти синхронен упадку Земских соборов.
Все говорит нам, что Кремль после Смуты оспорил у Покровского собора право отождествляться с Иерусалимом.
Дотоле Кремль – ограда, полная святынь, – оказывался дополнением Покровского собора и всего Китая, отождествляясь с загородом Иерусалима. Конечно, со священной стороной этого загорода – Елеонской (Масличной) горой, откуда пришел Иисус, куда Он любил уходить и откуда вознесся на небо.
Кремлевский Успенский собор в этом чтении соотносим с Успенской церковью на Елеоне, в Гефсимании, – пещерной церковью над Гробом Богоматери, откуда Она была телесно восхищена на небо.
Вознесенский монастырь
Если так, то главной теме Елеона – Вознесению Господню – отвечал кремлевский Вознесенский монастырь, участник видов Красной площади с конца XIV столетия.
Возможно, Вознесенский монастырь застал в Кремле следы древнейшего деления по рву – между Московом и его посадом. Если так, то посвящение монастыря могло служить сперва определению сторон в самом Кремле, когда б кварталы преждебывшего посада на восточном берегу кремлевского оврага отождествлялись с Елеоном, то есть полагались загородом в городе.
А если так, то установленные Грозным Шествия ко Входоиерусалимскому приделу были не первым опытом прочтения традиционной мизансцены, но первым опытом ее обратного прочтения, переопределения сторон.
Разворот Шествий
От разворота Шествий Елеонской горой делался Китай-город. Что это поздняя редакция, доказывается отсутствием в системе посвящений Покровского собора елеонских тем Успения и Вознесения.
Теперь высокая метафора, спускаясь на этаж московской топографии, служила распознанию опричности Китая относительно Кремля. Китай был позиционирован как загородье.
Уже бегство Грозного из города в Арбат должно было расстроить заданную в Шествиях метафору Кремля как загородья. Больше того, отказ царя царить над земщиной мог оказаться тайным двигателем будущего разворота Красной площади.
Однако точка наблюдения царя за разворотом – холм Арбата – лежит вне оппозиции Китая и Кремля. Оттуда невозможно наблюдать взаимоотношение двух половин земского города. Поэтому начало разворота Красной площади фиксируется сразу после Грозного, при Федоре Ивановиче и при Годунове. Разворотным можно полагать 1591 год, когда заканчивалось возведение стен Белого и начиналось возведение стен Земляного города. Циркуль для первых еще стоял на Лобном месте, когда Иван Великий сделался ногой для циркуля вторых. Спор в парадигме город – загород смягчился, приняв вид поиска центральной точки города. Кремль стал, как в старину, центральней Красной площади.
Царь Годунов определенно согласился в этом с Годуновым-регентом, когда надставил столп Кремля до окончательной, недостижимой для Покровского собора высоты. Больше того: надстройка относилась к замыслу новой соборной церкви, за ветхозаветным именем которой – Святая Святых – была потаена мечта скопировать храм Гроба Господня. Кремль становился огражденным Иерусалимом.
Горы Иерусалима
Недвижным центром разворота Красной площади остались Спасские ворота – образ иерусалимских Золотых, через которые вошел Христос. Впоследствии заложенные, Золотые, по вере христиан, откроются перед Христом в Его Второе, Славное Пришествие. Отсюда, вероятно, запрет 1670 года ездить сквозь Спасские ворота верхом.
Алевизов ров не потерялся, а по-новому нашелся в развороте мизансцены, точно ответив матрице Кедронского потока, отделяющего огражденный Иерусалим от Елеона.
(Тогда некрополь с Мавзолеем, устроенные на засыпке Рва, попали в матрицу Иосафатовой долины – некрополя на берегах Кедрона, откуда ожидается начало восстановления из мертвых в конце времен. Возможно, Мавзолей с его тщетным бессмертием держится места силой попадания в сакрально-топографическую матрицу Иосафатовой долины.)
Словом, новый вектор Шествий точней соображался с обстоятельствами Иерусалима. Особенно со сторонами света в нем. Ибо, как Елеон восточнее ограды Иерусалима, Китай восточнее Кремля.
Верно и тождество трехчленное, когда в ограде Иерусалима различают две горы, восточную и западную, Храмовую и Сион. Географически Сион и Елеон стоят по сторонам от Храмовой горы. Если принять кремлевскую ограду не за целый Иерусалим, а только за ограду Храма, то к западу третьей величиной сходящегося уравнения, отыщется Сион Москвы – холм Занеглименья, Арбата.
(Уравнение сойдется снова в интуиции Булгакова о западном холме Ершалаима на Арбате.)
Тоже на запад от Храмовой горы, но северней горы Сион находится Голгофа. Вообще Голгофа, и Сион с Сионской Горницей, и Елеон суть горы Нового завета по сторонам ветхозаветной Храмовой горы. Стены Иерусалима времени земного поприща Христа Голгофу исключали, а нынешние стены, римского строения, взяли ее в свою черту. И, значит, московское Лобное место в поворотах мизансцены не теряется: оба взаимоположения сторон оставили ему его сакральный смысл.
VII. НА ЗНАМЕНИ
Знамя Пожарского
В виду старинных монументов иногда возможна интуиция, что им таинственно присвоены другие имена, кроме надписанных на постаменте. Что образы гражданских и военных доблестей изваяны по памяти прообразов иконных.
Сокровенные имена бронзовых Минина и Пожарского слышны не сразу. Однако сразу видно, что две фигуры образуют вертикальную, иерархическую композицию. Поднявшийся Минин побуждает подняться еще сидящего Пожарского. Даже велит, ибо вручает ему меч. Крестообразный меч – в согласии с известным “Сим победиши”. Меньший князя по чину земному, сословному, Минин кажется больше него как аллегория чина небесного.
Но и Пожарский в монументе, как мы знаем, аллегоричен. Знаем, в каких двух смыслах. Тайные имена обоих персонажей, открываясь, сообщают монументу новый, уже третий потаенный смысл. В котором, скажем наперед, Посад и Кремль снова, по-новому взаимно позиционируют себя.
Житийные иконы составляются из средника – центрального изображения – и клейм. Средник берет изображаемого в вечность из потока времени, текущего на клеймах. Например, памятник Пушкину стоит на среднем поле условного житийного изображения. Наоборот, Первопечатник, этот русский Фауст, застигнут остановленным мгновением. Мгновения, настигнувшие “старых” Гоголя и Достоевского, сами остановились.
Минин и Пожарский – определенно житийное клеймо, когда один зовет другого на Москву, на Кремль. Зовет в опасную минуту, что делает опасной энергетику трехмерного ваяния. (В простенках церкви Филиппа Митрополита на Мещанской среди рельефных житийных сцен есть сцена удушения святителя Филиппа Малютой Скуратовым; возможно ли представить этот эпизод изваянным на площади, а не на плоскости стены?)
Когда первую круглую монументальную скульптуру города переместили от стены Рядов к стенам Покровского собора, клеймо не стало средником, но подтвердило свою иконную природу: фасад собора позади Пожарского и Минина родней их тайным именам, чем даже псевдорусский, а тем более былой ампирный фасад Рядов.
Памятник обращен на Исторический музей, где сберегается знамя Пожарского. Знамя с изображением, зеркальным монументу. На полотне Иисус Навин – преемник Моисея во главе еврейского народа, только что вошедшего в землю обетованную, – в виду Иерихона преклонил колено перед архистратигом Михаилом, обнажившим меч. Вождь воинства Господня возглашает святость места, на котором вождь земного воинства должен изуть сапоги ног своих (Иис. Н., 5: 13-15). На иконах святого Михаила с деяниями это непременное клеймо.
Отступление об Архангельске
Надо ли оговаривать, что скульптор мог не сознавать, какими образцами вдохновлялся?
И однако. У Мартоса есть поздняя работа – памятник Ломоносову в Архангельске. Пожалуй, это негатив московского шедевра: ангел с колена вручает лиру высоко стоящему поэту. Несмотря на неприлично перевернутую иерархию, скульптор остался заворожен темой ангельских внушения и подношения, а равно темой преклонения колена. Больше того. Имя поэта Михаил, не таково ли имя ангела? Архангельск посвящен святому Михаилу. На городском гербе, на верхнем поле, архангел обнажает меч. Михайло Ломоносов в этом смысле очень местная фигура, так что памятник уместен дважды, своеместен. Другую руку ангел простирает над сферой с чертежом Архангельской губернии. Мы бы сказали, памятник в Архангельске есть гений места, обличение его, – когда бы не опасно опрокинутая иерархия фигур. Опасная тем более, что в нижнем поле городского герба помещен “поверженный диавол”.
Отступление о Нижнем Новгороде
И еще. Один из двух соборов Нижегородского кремля, ныне оставшийся единственным, – Архангельский. По имени другого, снесенного, собора город посвящен Спасителю, его Преображению; по имени стоящего – архистратигу Михаилу. Два собора отвечают двум холмам внутри кремля. Михайловский собор построен вместо древнего на память о победе ополчения 1612 года. В этот собор из уничтоженного Спасского перенесен прах Минина. Вспомнить еще, что именно для Нижнего Мартос задумывал свой монумент, пока текущие события не сделали его работу аллегорией другой войны. Этот, уже четвертый, аллегорический смысл указал монументу единственное место – Москву. А для Нижнего Мартос сделал обелиск своим героям, установленный в кремле на стороне Архангельского храма.
Рифма Навин
Главную тему Красной площади – иерархическое отношение земного и небесного – Мартос решает языком скульптуры. Прообразуемый фигурой Минина архангел стоит в таком же отношении к Навину, в каком оказывался выступавший на осляти патриарх, уподоблявшийся Царю Небесному, по отношению к царю земному. Только в монументе Царство Божие и царство на земле представлены стратигами, вождями воинств.
Если по прямому смыслу монумента Пожарский должен в следующий миг подняться, то по смыслу сокровенному, как тень Навина, побуждаемая тенью ангельской, он должен вовсе опуститься на колено.
Земля, лежащая перед Навином, подлежит его народу, предается Богом в его руку. Иерихон есть часть Святой Земли, ее форпост за перейденным Иорданом; но сам иноплеменный этот город должен пасть, разрушиться и, более того, не возродиться.
Выбором знамени Пожарский точно отразил всю сложность собственного положения, однако положение Москвы определил неточно. Да, он шел отвоевать свою святую землю и в ней захваченный иноплеменниками город. Навин не преступал Иерихона, павшего пред ним по силе шестидневного кругохождения с Ковчегом и по звуку труб – словом, по воле Бога. Вот и Пожарский передал честь приступа Китая князю Трубецкому, а приступу Кремля предпочел выжидательную осаду с Казанской иконой среди своего стана. Так; только осажденный князем город не равняется Иерихону. Москва есть центр земли, ее святыня, имевшая восстать из пепла.
Трудное положение Пожарского облегчено тяжелым жестом Минина. Который, в отличие от своего иконного прообраза, указывает не под ноги, а на город. То есть зовя Пожарского на приступ, объявляет приступаемую сторону священной.
Разворот монумента
Можно думать, что архангел объявил Навину святость всей земли, в которую вступил народ. Но все же объявил на неком загородном месте. Следовательно, Москва, иносказуя эту сцену в образах скульптуры, установленной на Красной площади лицом к Кремлю и от лица Посада, определила эти площадь и Посад как загород. Но загород, равно священный с городом – Кремлем.
Поскольку подле Иерусалима подобное святое место – Елеон, постольку первой постановкой монумента отношение Китая и Кремля было трактовано в духе XVII века, развернувшего вербные Шествия. В духе времени, в котором Минин и Пожарский величались именем спасителей Отечества.
Велик соблазн искать за разворотом монумента возврат к грозненскому видению площади, запечатленному первой редакцией Шествия. Все-таки жест Минина и наведенный этим жестом взгляд Пожарского теперь направлены на площадь, не на Кремль. Поставленные ширью площади, ни жест, ни взгляд не могут превозмочь открывшейся длины, гаснут на середине. Анекдот предельно точно отмечает эту середину, поручая “гражданину” новый текст: “А помнишь, князь, где мы раньше-то стояли”? Точность анекдота в том еще, что памятник перепоставлен и развернут против своего прямого, первого значения: князю Пожарскому нечего осаждать на направлении, которое теперь указывает Минин.
Однако эти разворот и перепостановка не против тайного значения фигур. Как изваяние на тему знамени Пожарского, подписанное тайными, притом святыми именами, памятник стоит на прежнем – на святом месте. Кремль только переходит в угол взгляда князя, как Иерихон ушел в угол его знамени. Теперь святое место – под ногами, строго по букве Книги, и надо преклониться и разуться. Там превратилось в здесь, и муж, явившийся вождю, не опуская руку, стал указывать под ноги.
Все это в ограде храма, на святой по определению земле. На земле храма, который есть синоним, образ, квинтэссенция площади – и ее святости.
Ангел Грозный воевода
Три из бесчисленных таинственных значений Покровского собора тождественны трем тайным смыслам монумента. Собор и монумент суть образы земли как площадного средокрестия – во-первых; земли как мира, общества, народа – во-вторых; тот и другой свидетельствуют, в-третьих, о святости земли.
Нынешний адрес монумента тем менее случаен, что царственный заказчик Покровского собора особо почитал архистратига Михаила и праведного Иисуса Навина. В первом послании князю Андрею Курбскому Грозный зовет архангела предстателем, заступником Навина, Моисея и благочестивых царей от Константина, не исключая автора послания. Золотая палата Кремлевского дворца была подписана при Грозном деяниями Иисуса Навина. На загадочной иконе “Церковь воинствующая”, вдохновленной казанским взятием, конные фигуры царя и Михаила соположны, возглавляя два регистра воинств – земного и небесного. В контексте переписки с Курбским характерно, что интерпретаторы иконы узнают в царе не только самого Ивана, но и Константина. А в зеркале кремлевских палатных росписей можно увидеть этого же всадника Навином.
Иван Четвертый, как предполагают, – составитель “Канона Ангелу Грозному воеводе”. В этом тексте Михаил назван страшнейшим из ангелов, смертоносным, смертью назирающим и даже немилостивым. Принято считать, что так представленный архангел был взят сорвавшимся в тиранство государем за образец царения. Больше того: царь, видимо, отождествлял свой скорый суд с архангельскими карами в преддверии Последнего Суда.
Прежде Иван, как явствует из первого ответа Курбскому, написанного накануне срыва, ставил себя скромней – в возможный ряд с Навином и иными земными вождями и царями; ставил, как поставлен на иконе “Церковь воинствующая”. Золотая палата расписана в год царского венчания Ивана. Но после срыва и само величание “Грозный” было позаимствовано для царя из чина величаний святого Михаила.
Выходит, монумент на Красной площади способен иллюстрировать историю Ивана Грозного. Историю падения, казавшегося самому Ивану восхождением по лестнице уподоблений. Царь мнил из положения Навина перейти на положение архангела. Уйдя от первого подобия, от подобающего, Грозный впал буквально в неподобное.
Куранты
Память праведного Иисуса Навина празднуется 1 сентября старого стиля – в день допетровского Нового года, остающийся днем церковного Новолетия. Так что на взлобье Красной площади, откуда начат круг пространства, начат и круг времени.
Куранты Спасской башни – слышно – подтверждают это.
Отступление о “Рабочем и Колхознице”
Заставка киностудии “Мосфильм” сделала то, что взгляд приезжих ищет перед Спасской башней монумент “Рабочий и Колхозница”. В кадре он даже поворачивается, как Минин и Пожарский: от Кремля на Исторический музей. Кстати, со сталинских времен известно предложение установить мухинский монумент на место этого музея, лицами к лицам Минина и Пожарского.
Два монумента в самом деле сходны – и в самом деле противоположны. Сходны заставочным, гербовым обликом и темой межсословного союза. Противоположны – в остальном. Иерархический вертикализм сменяется горизонтальным равенством. Отлаженное равновесие порыва и бездвижности, хотя б и напряженной, – зеркальным равновесием порывов. Меч перекован на орало, породненное с орудием самоё ковки.
Держатели герба, Рабочий и Колхозница, участвуют в гербе, как некие единорог и лев. Напротив, Минин и Пожарский, даже со щитом, даже держа крестообразный меч, видятся на щите герба.
Ну и, конечно, указующие руки. Минин и Пожарский находят землю предлежащей – Рабочий и Колхозница уже владеют ею, держат за собой и представительствуют, будучи изваяны для заграничной выставки, за эту землю перед другой землей.
VIII. НА КРОВИ
Суриков
“Утро стрелецкой казни” Сурикова, где перед храмом Василия Блаженного и Лобным местом содвинулись телеги со стрельцами, – тоже образ средокрестия, скрещения дорог. Можно сказать, что сам собор поставлен Суриковым на колеса, коль скоро фигуры в телегах соотносятся со столпами собора.
А они соотносятся. Что первым планом полотна иносказуется его архитектурный задник, нашел Максимилиан Волошин в своей прекрасной книге “Суриков”. Правда, среди иносказующих столпы фигур Волошин посчитал, кроме стрельцов, одну стрелецкую жену и даже некоторых из толпы. Крайнего слева стрельца мы видим со спины, второго слева – в профиль, двоих – анфас, стрелецкую жену правее – в профиль, крайнего справа, уводимого на казнь стрельца – вновь со спины. Это пять видимых столпов и поздняя, XVII века, колокольня Покровского собора оборачиваются вокруг шатрового столпа, собственно Покровского, данного на первом плане фигурой высоко стоящего в поклоне стрельца.
Тогда царь справа на коне значит Спасскую башню. Недаром он равняется по росту лишь стрельцу, стоящему в телеге. При этом страшный взгляд Петра заимствован у Царской башни, будто бы увековечившей над площадью давно погаснувший, окаменевший взгляд царя Ивана.
Между казнящим и казнимыми у Сурикова пролегает незримая и непереходимая черта – ров, вдоль которого уводят на смерть правого стрельца. Это, конечно, Алевизов ров. Сам он не виден, но видна его зубчатая стена перед стеной Кремля, дублированная шеренгой полков нового строя.
Художник, не заставший рва, все-таки ясно видит оппозицию сторон над ним. Хотя собор на полотне – как таковой и как он опосредован в портретах и взаимоположении стрельцов – скорее равнодушен к стороне Кремля и замкнут на себя. Только второй слева стрелец, изображенный в правый профиль, держит фронду. Именно с ним встречается глазами сквозь толпу царь Петр, именно эта встреча рождает грозовое электричество картины.
Несмирившийся стрелец отождествлен с восточной, Троицкой церковью Покровского собора. И одновременно – с придельной церковью Василия Блаженного, главка которой видится на фоне Троицкой. Мятежник, ясно, не юродивый – ни в сообщенном ему Суриковым виде, ни по существу. Он только фигуральная подсказка нам, что в обстоятельствах петровских разделений обличительная власть блаженного Василия сосредоточена на стороне старого времени и земской, народной традиции. По формуле “глас народа – глас Божий”.
Петр
Что в раме “Утра…” нет Спасской башни, обнаруживают с удивлением, поскольку есть соотнесенный с ней по смыслу Петр. За рамой и Царская башня – аналог петровского взгляда. Формально, композиционно Петр соотнесен с Набатной башней, глухой и промежуточной. Можно сказать, Набатная в картине, не оставляя собственного места, замещает Спасскую.
Не потому ли и другая, Константино-Еленинская башня мало похожа на себя, а больше на Набатную? Еленинская башня на картине тоже промежуточная и глухая, вровень с Набатной высока, а прясло между ними не имеет перепада высоты. В действительности эта башня, как мы знаем, принадлежит к числу воротных, приземиста, ниже Набатной по росту – и по рельефу, откуда перепад стены. До XIX века Еленинская башня имела мост и отводную стрельницу за Рвом, о чем, конечно, Суриков прекрасно знал. (Он знал даже о передвижке в XVIII столетии Лобного места – и вернул его назад. Глядя на месте с точки, избранной художником, которая легко определяется взаимоположением верхов Покровского собора, мы найдем Лобное место вне рамы композиции.)
Подробности шатровых завершений башен словно нарочно перемешаны. Сама стена слишком приближена к Покровскому собору, так что Беклемишевская башня, видимая на натуре, уходит за собор.
Вообще собор и все, что на картине слева, изображено предельно точно и подробно – против неточного изображения кремлевского фасада справа. Можно сказать, Покровский собор на картине прописан, а Кремль – переписан.
Едва ли все это бессмысленно. Другое дело, что иные смыслы могли усвоиться картине бессознательно, лучше сказать – надсознательно. (Премьера “Утра…”, напоминает Михаил Алленов, состоялась в день цареубийства, за которым следовали виселицы, а петербургский храм Спаса-на-Крови – на крови убитого царя – припоминает своей архитектурой храм Василия Блаженного. Который, в свою очередь, вмещает несколько престолов храмов на Крови.)
Главное, видимо, то, что Суриков сделал кремлевскую стену глухой. Еленинскую башню он лишил даже заложенных ворот. А ведь закрытые в XVII столетии, полузасыпанные ныне, ворота эти спорили со Спасскими за роль и место иерусалимских Золотых. Тем паче что произошли вместе со Спасскими от неких одних ворот первоначального Кремля.
Оставив стену без каких-либо, даже заложенных, ворот, Суриков по-своему, инаково закладывает их. Но для чего?
Пусть бы для нашей интуиции, что Петр явился мимо Золотых ворот или сквозь них; они же не открылись. Иначе говоря, явился как антихрист. Это подозрение пало на Петра именно во дни стрелецких казней, после возвращения Великого посольства.
В святоисторической ретроспективе и в эсхатологической перспективе Входа в Иерусалим полнятся смыслом самые разные подробности картины. Так, белый конь Петра теперь не просто конь, но часть вселенского обмана. Ибо по смыслу Шествий на осляти это лошадь патриарха, а символически – Христа. Сев на осляти, царь переворачивает иерархию земного и небесного, запечатленную старинным ритуалом Шествий и всем строем Красной площади.
Действительно, в недолгом времени царь Петр, по существу, возглавит церковь. Всего два года остается до смерти патриарха Адриана и отмены патриаршества. Угаснут шествия в неделю Ваий. Лучшие из князей церкви зайдутся в панегирических уподоблениях царя Петра Христу. Даже Димитрий Ростовский, что уж говорить о Феофане Прокоповиче.
Еще деталь – увиденная Михаилом Алленовым принадлежность фигуры высоко стоящего стрельца типу предстоящих в деисусном чине иконостаса. Фигуры деисуса предстоят Христу в день Страшного суда, в молитве о прощении людей. Тогда заметим, что стрелец стоит спиной к Петру и обращает просьбу о прощении (своем) к народу на Лобном месте – на Голгофе, где водружено еще подобие креста. Так предстоящий делит композицию на области: ту, где невидимо царит или откуда ожидается Христос, и ту, где стали Петр и его присные. Царь остается ошую Голгофы; но ошую Престола Славы в день Суда встанут погибшие. Спасенные наследуют десную часть. Не потому ли в деисусе место апостола Петра – ключника рая – непременно одесную Престола Славы?
Если все верно, Суриков тончайшим образом опровергает принятое от начала Петербурга уподобление царя Петра его небесному патрону.
Замок и город
Петр на картине неподвижен, но и в неподвижности направлен. Направлен не к собору Покрова, но на собор, не от него.
Изображение кремлевских стен согласно с этой логикой: Кремль на картине – дополнение собора, не наоборот. Он загородье вне ограды храма-города, но загородье огражденное. Он, как хотели итальянцы, – замок, тяготеющий над городом. Особый царский двор за Рвом.
Такой, условный Кремль – определенно сторона Петра. Петр действовал из загородья. Не зарекаясь физически бывать в Кремле, метафизически он выступал от загородной Яузы, этого нового Арбата.
Пусть выступал он, собственно, против Кремля, взятого с Красной площадью, со всей святыней города, со всей Москвой: метафора устойчива, поскольку неподвижно коренится в неустойчивой, подвижной, обращаемой метафоре опричного деления на Красной площади. Метафоре, внутри которой поместился Суриков и в противоречивости которой растворены и сняты возможные противоречия его живописующего умозрения.
Внутри метафоры оказывается возможным, например, чтобы гвардейский строй немецкого покроя и приближенные к особе государя иностранцы в чужемодных платьях занимали на картине сторону Кремля. Но это же географически, формально западная сторона.
Так в боровицкой мизансцене знаки Запада, в частности, Рима, маркируют западный холм, Арбат, а холм Кремля оказывается восточным, стороной святыни. И, между прочим, стороной знаков Востока: надстройка Боровицкой башни роднит московский Кремль с казанским.
На Красной площади восток принадлежит Посаду с собором Покрова. Суриков видит сторону собора стороной народности и земской здешности, исполненных жертвенной святости.
Словом, у Сурикова имя Иерусалим возвращено Покровскому собору.
Художник нашел профетическую формулу Москвы, разобщенной Петром. Москва в аспекте силы, задерживающей антихриста, – Третий Рим – разведена на полотне с Москвой в аспекте святости, встречающей Христа, – Вторым Иерусалимом – по берегам невидимого рва. Действительно, преумножая силу царства, но умаляя его святость, Петр не просто разделил – разрушил формулу московского Средневековья.
IX. НА ДРУГОМ КРЕСТЦЕ
У Никольских ворот
На рубеже Нового времени, отмеченном восстанием стрельцов и переменой летоисчисления, Красная площадь не могла не изменить свой облик. Архитектурная активность перешла тогда на перекресток, заданный Никольскими воротами Кремля и Воскресенскими воротами Китая, где углом Никольской улицы уже стоял собор Казанской Божией Матери.
Явлением Казанского собора открылся спор Никольского крестца со Спасским. Но лишь построенное близ Казанского собора при Петре преобразило площадь, изменив ее структуру на двухполюсную и заставив ее туго растянуться между полюсами.
Дотоле площадь, где земля всего круглей, вздымалась от Москвы-реки и от Неглинной ко взлобью, венчанному храмом Покрова, единственным по высоте и массе, и к Спасской башне, взявшей ту же высоту со временем – с часовым ярусом. Никольские ворота, между которыми и Спасскими растянуто теперь пространство площади, во времена Петра и много после стояли не надстроенными, отличаясь этим ото всех кремлевских башен. Выше Никольской оказалась даже промежуточная башня – современная Сенатская. А на оси Покровского собора, где ныне Исторический музей, до времени Петра и вовсе не решались строить капитально. Площадь открывалась в Занеглименье поверх стены Китая с ее Иверскими (Воскресенскими) воротами, палатная надстройка и шатры которых появились только в год начала полновластия Петра. И, соответственно, из Занеглименья были видней в широком створе площади Спасская башня с кругом времени и многобашенье Покровского собора.
Казанский собор
Даже Казанский собор – памятник 1612 года – не вышел на продольную ось площади, против Покровского, но встал во фронт с Торговыми рядами. А ведь общая обоим храмам тема освободительной победы, перемноженная с общей же темой Казани, могла усвоить новому строительному жесту бо2льшую решительность.
Способности Покровского собора брать любую сторону в градостроительной коллизии или не брать никакой, то есть быть центром площади, ее синонимом, – Казанский предпочел взять сторону Посада. Такая постановка храма, созданного иждивением Пожарского, словно предвосхитила постановку монумента самому строителю на той же стороне. Только, в отличие от будущего монумента, ставшего по центру рядской стороны, собор встал в край, в северный угол площади, начав его собою.
Земский и Монетный дворы
Петр первым вышагнул от этого угла на ось Покровского собора – домом Земского приказа, построенным на самом рубеже веков и летоисчислений.
Дотоле Земский двор, известный со времен Ивана Грозного, стоял восточней, назади Казанского собора, по его примеру не решаясь выступить на площадь. Но и теперь он встал к Покровскому собору боком, словно отводя лицо в его присутствии или высматривая прежнее насиженное место.
На прежнем месте Земского двора уже стоял Монетный двор Петра. Два здания взглянули друг на друга фасадами в новейшем вкусе, обособляя маленькую площадь – аванзал большого зала Красной площади при входе через Воскресенские ворота.
Постройка аннинского корпуса Монетного двора перед петровским стеснила аванплощадь вдвое, сделала ее проездом – современным Иверским, по имени и в ширину ворот. С тех пор петровский корпус большей частью скрыт за аннинским, а меньшей – открывается за алтарем Казанского собора, за которым достигает линии Никольской улицы.
Понятно, что пока петровский корпус служил лицом Монетного двора, то есть фасадом и границей аванплощади, место на ней Казанского собора было островным. Не ставший новым центром Красной площади собор стал в центр ее преддверия.
Ратуша
Импровизация петровских опытов с правительственными учреждениями сделала то, что Земский двор, или приказ, был упразднен, едва построившись на новом месте.
Однако здание с высокой башней в центре глядело ратушей всегда – и под петровской вывеской Главной аптеки, и под елизаветинской – первого Университета. Когда же Университет ушел на Моховую, в дом на Красной площади вернулось городское управление. Вернулось под петровским псевдонимом Магистрат и под екатерининскими именами Градского общества, Общей и Шестигласной дум.
Монетный двор тогда же отошел московским Присутственным местам, среди которых выделялось Губернское правление, то есть контора губернатора.
Как исполнительная, Шестигласная прямей наследовала Земскому двору и Земскому приказу, чем избиравшая в ее состав Общая дума. Впрочем, Губернское правление наследовало им еще прямей. Средневековый Земский двор/приказ был органом правительственного правления Москвой, а не какого-либо самоуправления Москвы. Великий князь есть князь Москвы, а царь есть также и великий князь. Пословица гласит, что царь Москве указ, а не Москва царю. Царская власть над городом была такой же нераздельной, как над Русью.
Екатерина уделила часть местной власти местным обществам, даже помимо губернаторов. Немыслимый тогда раздел центральной власти вызревал не только в говорении патрицианской фронды, но и в бессловесных магистратах с их купеческим акцентом. Так и Сенат древнего Рима, диктовавший миру, вырос из городской общины. Городская дума при Екатерине стояла ближе к смыслам Капитолия, чем департаменты Сената – Сената по названию – на стороне Кремля.
Зато сенатским куполом был задан поперечник Красной площади – ось равновесия между двумя крестцами и двумя редакциями Капитолия на них. Недаром век Екатерины кончился для Красной площади делением на три отдела: неизвестный архитектор заключил ее в прямые скобки нового строения Рядов, поставленного против старых, спиной к Кремлю. За скобками остались оба предвратные крестца, глядевшие теперь самостоятельными площадями, какие характерны для Москвы, зовущей эти перекрестки именами тех или иных Ворот.
Пожалуй, тему Капитолия на северном крестце предвосхитила постановка Земского приказа ко Кремлю спиной, боком ко Красной площади, лицом к особой аванплощади. Капитолийский Дворец сенаторов – римская муниципия – тоже показывает спину Палатину и тоже образует собственную площадь, отделенную от Форума.
Хотя сам Петр, наверное, имел в виду лишь подчеркнуть природу Земского приказа как продления кремлевской власти в город.
Весы
Подобно алтарям Покровского собора; подобно совмещавшему черты трибуны, кафедры и алтаря Лобному месту, – адреса муниципального собрания у Иверских ворот суть постановки Капитолия на постановочном холме Китая.
Это Никольский полюс Красной площади, обстраиваясь, занимал у Спасского черты и смыслы, занижая их по-нововременски, по-светски. В боковых и задних зеркалах муниципальных зданий искажалась социальностью, но все же подтверждалась капитолийская природа взлобья.
Между полюсами находила себя внове и сама Красная площадь, уже застроившая половину своего пространства – спуск от Василия Блаженного к Москве-реке.
Со всякой переменой у Никольского крестца площадь отлаживалась заново, словно весы, свидетельствуя цену взвеси на одной из чаш.
Только, какие бы ни составлялись меры перевесить храм Василия Блаженного, он всё покоен на своей площадке ниже верхней точки площади.
Ни огневидному Казанскому собору, ни двухшатровым Иверским воротам, ни зданию Губернского правления, надстроившего было башню против башни Земского приказа, ни этому последнему, снесенному под Исторический музей с его тяжелыми и многочисленными башнями, ни всем им вместе невозможно превзойти непревзойденное. Ни дополнительность, ни безразличие к Покровскому собору, ни подражание ему, ни фронда перед ним не обеспечивают перевеса.
Комедийная храмина
Фронда против Покровского собора наблюдалась, когда вблизи Никольской башни, перед боковым фасадом превращенного в Аптеку Земского приказа, существовала Комедийная храмина – площадной театр Петра. Как замечает Евгения Кириченко, то была наглядная и нарочитая, для города болезненно-чувствительная (и поэтому, добавим, не имевшая успеха) оппозиция Василию Блаженному. Решенная, по сути, в духе “всепьянейшего собора”.
Ортодоксия и через полстолетия могла расслышать этот пьяный дух, еще настоянный Аптекой, в коридорах Университета.
Ухтомский
Университет на Красной площади был частью нового, елизаветинского опыта утяжеления никольской стороны весов.
Осуществлявший опыт архитектор князь Ухтомский приспосабливал Аптеку к Университету, надсматривал за превращением Казанского собора в актуальное барокко, проектировал доделку Арсенала за Никольскими воротами в Кремле и думал перестроить Воскресенские ворота Китай-города. Последнее особенно существенно.
Ухтомский спроектировал ворота в виде вызывающе высокой башни. Вызов следовал не только Спасской башне и Покровскому собору, но и самому кремлевскому Ивану. С высоты последнего, по счастью, защищавшейся от посягательства законом, видно, сколь серьезно формулировались первые два вызова.
Старинные ворота по проекту не перестраивались, а сносились, новые же оставляли место старых в крепостной стене отверстым и приближались к Никольской улице. Монетный двор и Университет приобретали странный адрес: не в преддверии ворот, а за воротами, словно бы вне черты Китая, но все-таки в черте Неглинной и поэтому не в Занеглименье.
Адрес Казанского собора тоже размывался, ибо новые ворота по проекту выступали даже не на линию, а в створ Никольской, венчая самый перекресток этой улицы с проездом на Тверскую – Иверским. По-видимому, перекрестно проницаемый воротный ярус башни – тетрапил – касался бы углами до углов Казанского собора и Рядов.
Проект Ухтомского затем и забирает взгляд, что был попыткой перекрестка (наблюдение Константина Михайлова). Попыткой заполнения ноля, а не какой-то из сторон его окружности. Ухтомский наблюдал второе средокрестие на Красной площади и думал проявить его строением, хотя бы только высотой превосходящим явленное средокрестие Покровского собора.
Пора сказать, сколь полно прорастает векторами северное средокрестие. Никольская продолжена Лубянкой на Ростов, Мясницкой же – на Суздаль. Воскресенские ворота открываются в Тверскую улицу, она же доставляла новый способ новгородского пути и старый – дмитровского. Кремль за Никольскими воротами пронизан собственной Никольской улицей, направленной к воротам Троицким и Боровицким, выводящим на Смоленск и Киев соответственно. Вдоль Красной площади наставлен путь в Замоскворечье, где завязаны дороги на Рязань, Каширу, Серпухов.
Для XVIII века главной оказалась стрелка между Никольской и Тверской как яузской и петербургской улицами (наблюдение Игоря Бондаренко). Парадный путь в город Петра на Яузе двоился, разводился у ворот Кремля с путем в город Петра на море. Двоился, переламывался путь самой столичности, бежавшей из Москвы и возвращавшейся в нее эпизодически.
Осуществись проект Ухтомского, его барочные ворота наследовали бы не столько Иверским воротам, сколько деревянным триумфальным аркам, со времен Петра сменявшимся как раз над этим перекрестком.
Кремлевские Никольские ворота в XVIII столетии тоже считались триумфальными и украшались на особый лад. Эта особость запечатлена готической надстройкой XIX века, наконец замкнувшей перспективу Никольской улицы.
Исторический музей
На готику и высоту Никольской башни отвечает Исторический музей, построенный на месте старой Думы.
Дом-город, Исторический желает быть еще и храмом, домом-храмом. Сам архитектор Шервуд в пояснительной записке обещал соединить в одно дом, храм и крепость.
Действительно, фасад музея есть намек готического храма, аванзалы – византийского, а крепостные башни окликают храм Василия Блаженного. Таким решением отцы музея – Шервуд, граф Уваров и Забелин – с решимостью князя Ухтомского превозмогали нерешительность строителей Казанского собора.
Подобно жанрам храма-города и дома-города жанр дома-храма соприроден средокрестиям Москвы, обязан своей сложностью их сложности. (Вспомнить Ярославский вокзал у железного средокрестия. Вспомнить и Петровский путевой дворец, этот несомненный дом-храм. Малое время он пребывал Дворцом красной авиации, то есть конторой и, между прочим, опознавательным с воздуха знаком первого московского аэродрома – Ходынского. Именно Петровскому дворцу наследует на роли воздушного средокрестия города соседний с ним Аэровокзал.)
Движение по залам Исторического совершается в географических мирах России, взятых на квадрат, прообразующий круг времени. Архитектурный энциклопедизм и тематичность залов являют средокрестие Москвы на языке ученого столетия.
На том же языке сказалась тема закладного в основание Москвы сокровища: теперь оно заложено в музее.
“Яма”
Тема заклада посещала север Красной площади и прежде – сказывалась в жанре Монетного двора. Сокровище, преумножавшееся на дворе, там же до времени хранилось. Хранилищем служил глухой высокий низ старого, внутреннего корпуса, доселе контрастирующий с производственным и потому многоочитым верхом.
Когда же здания двора ушли Губернскому правлению, тема осталась, чтобы выступить еще буквальней и при этом в снятом виде: сокровищница обернулась знаменитой “Ямой” – долговой тюрьмой.
Путешествия Думы
Осталось проследить за Думой пореформенной, которая покинула и отдала под снос собственный дом, чтобы на этом “лучшем месте”, “замечательном в историческом отношении и центральном по своему положению”, встал Исторический музей.
Для себя Дума арендовала Шереметевский (старый) дом на Воздвиженке, где заседала до начала 1890-х.
Случайность временного адреса и самого перемещения муниципалитета мнима. Шереметевы застроили часть древнего Опричного двора, который наравне с Ваганьковским двором являл Кремлю фасад Арбата. Холма, пришедшегося в матрицу римского Капитолия. Недаром план Пашкова дома воплощает на Ваганьковском дворе принцип Капитолийской площади.
Что до Опричного двора, то пребыванием московской Думы на его участке исполнялась грозненская логика, в которой этот двор был кремль Москвы против Кремля Руси.
Есть все, чтобы сказать: в Москве капитолийский принцип ищет воплощения у трех углов Кремля, нашедшего себя московским Палатином. Храм Василия Блаженного на взлобье и ратушные здания у Иверских ворот спорят о Капитолии друг с другом – и с Арбатом.
С Арбатом, где еще при Годунове, при начале его царства, упомянут Новый земский двор близ бывшего Опричного. По-видимому, управлявший Занеглименьем или его арбатской половиной, Новый земский двор отбеливал воспоминания кромешного удела, где гражданствовал когда-то сам Борис. Царь Годунов хотел запечатлеть именем Земского двора необратимость перемены знака над Арбатом, только что включенным в городские стены. Арбат, однако, дорожил частью опричной памяти, а именно – привычкой собственного управления. Отсюда дополнительный, кроме двора на Красной площади, то есть кромешный, стало быть – опричный Земский двор. Такой оксюморон. Поздняя Дума на земле Опричного двора, пожалуй, постояла за старинный смысл этого парадокса.
А постояв, она, руководимая известным Алексеевым, ушла назад – через незримую черту Неглинной, вверх по ее течению, в соседство никуда не уходившего Губернского правления. Где выстроила собственное здание, стоящее вполне по-римски – на Воскресенской площади как на Капитолийской, к форуму Красной площади спиной, к Палатину Кремля боком.
Возвратом Думы подтвердился древний вектор перехода Капитолия из Занеглименья в Китай, вослед ушедшему с Неглинной Торгу.
Новый милий
Однако Дума, переходя Неглинную в обоих направлениях, не покидала ее долину. На Воскресенской площади Дума поворотилась наконец к этой реке, к ее уже незримому течению, лицом. Скажем, что всякий Капитолий подле Иверских ворот, по существу, относится к обоим форумам – к долине нижнего течения Неглинной и к Красной площади. Он примиряет их, коль скоро те стыкуются на Воскресенской и Манежной площадях.
Сегодняшний автодорожный милий – точка нулевого километра перед Иверской часовней – оказался средним выводом древнейших утверждений милия на Боровицкой и на Красной площадях.
Вступление ведущего рубрики Андрея БАЛДИНА