Штрихи к жизни и литературе
Лариса ШУЛЬМАН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2001
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
|
|
Пальцы привычно начали щелкать клавиатурой: мол, наша литература ХХ века…— но споткнулись, «зависли» без погрешностей процессора, сами собою подкожно-бессознательно передали печальный сигнал — щелчок — ошибку сознания, его некий «сбой» (не пресловутое «дежа вю» из «Матрицы», надеюсь). Века еще раз сдвинулись и утянулись вдаль, назад-назад. И не важно, в тот ли момент дрогнуло сознание, в другой ли потянуло нервно-тонкой струей, но… что-то сместилось в нашем восприятии. И дело здесь вовсе не во временном штрихе-черточке: есть, есть и какие-то иные веяния, и давно уже тянет то ли космическим сквознячком, то ли солнечным ветром.
Не заглядывая уж о-очень-то далеко, лишь до теперь уже позапрошлого
XIX века, заметим, что сквозило-то и там. Весьма сквозило. Хотя наша нежнейше любимая, классичнейшая из литературных эпох искала сущность в классически цельных образах и лишь в местах тонких сдвигов мерцало «неизъяснимое». Но мерцало вполне определенно тем не менее.
В веке двадцатом, отщелкнувшемся от нас, как парашют от парашютиста, тот самый «сдвиг» обнажился, сместилась плоть материального; на месте сдвига обозначилось нечто «иное», чему словно бы еще нет названия. Век же нынешний, наступивший, двадцать первый, пойдет, видимо, далее, во что-то ускользающее, бесплотное, откуда уже веет сквознячком «метафизическим», так хорошо знакомым Г. Адамовичу, В. Набокову, Г. Газданову…
Отражая, как и всегда, некую духовно реальную ситуацию, литература все более прорывается и сквозь эту реальность, сквозь жизнь и кору земную. И, наверное, сейчас уже лишь через эти разрывы можно добраться до крови и плоти, до того места, где бьется пульс. Некий основной, главный общечеловеческий пульс, чувство которого мы храним в нашей генетической памяти и биение которого вообще-то никогда не покидало человечества. Именно человечества в целом, а не разных там националистически-ориентированных психологических меньшинств. Или ностальгирующих меньшинств. И в древности этот пульс чувствовали так же, как и сейчас, а если более отчетливо, чем сейчас, то опять же было меньше отвлекающих явлений. Но вот по-настоящему осознавать биение стали лишь в последнее время, по нарастающей, все быстрее и быстрее к концу тысячелетия. Пытаться осознавать, естественно.
Туда, туда, откуда веют все эти сквознячки, токи жизни и крови, куда странная пульсация ведет особо как бы восприимчивых, что ли… Куда литературу затягивает, как в омут, уже с начала века прошлого, то есть двадцатого. Герой А. Платонова бросается в воду, как раз чтобы ощутить ее, жизнь: что там, за ее концом?Герой В. Набокова видит и ощущает: за зеркалом или за декорациями смерти, «небытия» есть «подобные ему». В том, что не договаривается слово, тоже чудится что-то… Не хочется называть. Язык еще не приспособился к этой неназванной реальности, потому не хочется употреблять слово «иная», ведь она вовсе и не иная. Новую реальность пока приходится обозначать условно, она лишь намечена — вчерне, холодным эскизом, пунктирной линией. Пытаются ее ухватить и современные прозаики — Пелевин, Сорокин… В их попытках нас многое не устраивает, но уже, безусловно, тревожит. Кому-то, конечно, придется сказать главное. И еще неизвестно — кто это скажет.
Вероятно, что «сквознячком»-то веет неспроста. Что-то тепло-земное все более выветривается — или по крайней мере способно выветриться — космическими ветрами, как Интернетом выносятся вон — или осознанно не выносятся — из обихода книги, словно подхваченные ветром листы бумаги в распахнутое окно. Как не понять тех, кто жалуется на «холодность» новой литературы, на отсутствие в ней «нравственности», «духовности»? По сути, людям не хватает в ней привычного — человеческой теплоты и сердечности.
Но если окно распахнуто ветром, если за ним явился еще неотчетливый, невнятный, тревожный новый вид? Закрывать ли его на засов? Тянется ли к новому душа? И «доведет ли до добра» эта завороженность неясным, неотчетливым, новым? Не будем по-стариковски кряхтеть и следовать дедовским привычкам, хотя куда как удобно сидеть на печи в валенках, фуфайках да рваных треухах набекрень…
Литература вообще ведет себя «странно» — настоящая, конечно,— заляжет на дно, эдак изогнется, извратится. Вопиет то о нравственности, то о бездуховности, то о закоренелых грехах или ностальгирует о чистом искусстве. Словно кривоватый и пьяноватый осьминог раскидывает чувствительные щупальца во все возможные стороны, щупает, пробует, пытается. Настраивает новые способы впечатлительности, потому что сейчас отчетливо видно, как старые перестают «срабатывать». Расширяется сфера другой, тонкой, еще не осознанной впечатлительности. Пути внутренней — можно бы сказать, духовной, но — брр, больно уж пафосно — работы человечества по расширению и углублению своего потенциала, своего того, что есть человек, ведут во все стороны, вглубь, вширь, вкось, сикось-накось… И чем более странноват и кривоват будет этот своеобразный осьминог, тем неожиданнее и талантливее будут его возможные находки. Их все больше и больше, видимо, они бесконечны, как бесконечен потенциал круга Сократа.Во внутренней памяти, где-то на генном уровне, мы готовы к невероятным, не принимаемым рассудком вещам. К парадоксальному выходу из любой ситуации, в том числе и «из себя», к полету, сквозняку, некоей ирреальности, «пограничной зоне». К особой, едва ли не волшебной свободе. В нашей памяти и в древних мифах, сказках, преданиях все это сохранилось, всякие «странности» таинственного мироздания. Там прозрения приходят сами собой, падают с яблони, «вечно носятся над землей». Человек в холодном поту просыпается с криком «Эврика!», и даже фанатики науки вынуждены признать его сон за «более явную явь».
Такая безграничная свобода, без времени, без пространства, без «земной тяги», без космического безвоздушия недоступна пока еще нашей технике, хотя если эти фантазии сидят в нашем сознании, значит, теоретически они могут существовать и в реальном мире. Физически невероятного наш мозг не может вообразить и придумать.
Развитие «новых технологий» само по себе замечательно, хотя все же главная наша технология — это мир внутренних возможностей, необозримый «космос в себе». И, разумеется, он невнятен, неясен, с наскоку, волевым нажимом его не возьмешь. Да и вообще логика, воля, дисциплина и прочие понятия из военно-казарменного языка и мышления здесь не помогут. Пока же мы пользуемся собственными заложенными в нас возможностями, как дикари в набедренной повязке — компьютером: можно и орех расколотить, и спину почесать, и по кнопкам побабахать, от надоедливого соседа отмахаться…
Но ведь не зря же нам снятся полеты или новые открытия. Что-то внутри нас самих предлагает какие-то иные способы соотношения с реальностью. Ведь можем же мы представить себе, хотя бы во сне, что мы одновременно лежим, встаем, идем, испытываем при этом множество самых разных, пусть и противоположных чувств. Потому пусть и бредово, но естественно предположение, что возможен иной какой-нибудь путь мышления, даже и не мышления, а какого-нибудь, например, уловления. Ведь мы же почти признали существование гипноза, телегенеза и проч. Если б человечество двигалось этим путем мышления и осознания мира, в школах детей тиранили бы не правилами склонений-спряжений, а, допустим, формулами «иной кодировки» или «передачей мыслей в квадрат ”а” способом ”б”»…
Многое пора переосмыслять. Понятийный ряд нашего мышления за последнее столетие потерял отчетливость, перестал соответствовать новой действительности, стал почти разбалансированным, что ли. Или не дотянутым до реальности жизни. Фокус распался. Фокусировка фотоаппарата забарахлила. Потому что с детства нам так настраивали фокус зрения, чтобы он оставался стабильным, неподвижным, и упускали более подвижные, тонкие грани наших возможностей.
Все-таки нельзя не согласиться, что воспитание и образование — словно бы две грани одного напильника, едва ли по сути не одно и то же. Даже самое ненавязчивое, самое необходимое и обязательное для развития человека образование — безусловное благо — уже структурирует восприятие мира. Например, речь. Благо-то оно благо, разумеется, но в белый лист сознания — хотя он и не такой уж белый, ну да ладно — сразу, с первого еще детского года заложена первая структура. Произведено первое форматирование. С этих пор человек начинает мыслить — в словах. А не исключено, что он мог бы и как-то по-иному выразить процесс мышления. Кто знает? И не только мышления, но и, как бы это выразиться, расположения себя в мироздании. Это ведь тоже только слово, к которому мы привыкли. Я мышление имею в виду. Вернее, мышление в словах. Но существует множество всяческих оговорок, доказывающих недостаточность этого понятия, всякие там «мышление в образах», «мышление в звуках».
Воспитание у нас традиционно основано на логике, все наши принципы — логичны, идеалы — логичны, человек подчинен разуму, сознанию, логике. Ясно, впрочем, что лишь уроды могут этому реально соответствовать. Но воспитательные принципы все же ориентируют и указуют перстом именно в ту логическую пустыню, пусть даже и закамуфлированную чем-нибудь таким духовным, сентиментальным. Слава Богу, что человеческая природа просто отказывается соответствовать требованиям дисциплины не самого совершенного человеческого разума.
Ведь самый «детский» ребенок — это в детях и прекрасно! — эдакий Незнайка, Том Сойер или шалун, косящий в сторону «томасойеризма». Сила обаяния этих героев в их переполненности жизнью. В их уклонении от логически-дисциплинированного стандарта, к которому едва ли не силой их пытаются привести разные там воспитатели-жандармы! Причем поклонники воспитательных стандартов, закостенелых нравственных норм уверены, что действуют во благо ребенку, хотя наглядно демонстрируют собственное скудоумие и тупость. В книге вызывает смех или отторжение, но в жизни продолжает оставаться неким каноном.
На протяжении веков лучшие — вернее, наиболее одаренные — люди конфликтовали с системами образования, соответствовать которым означает ущемлять что-то самое важное в человеке. Это как колодки на ногах средневековых японских девочек, как корсеты у дам в прошлом веке. В такой броне человек кроится по подобию недоразвитого, но самоуверенного человеческого сознания, исполненного жестокости. Системы образования нечто схожее производят не с телом уже, а с душой, невидимо внешнему взгляду ущемляют что-то чувственно-тонко-восприимчивое и полное напора жизни, говоря еще раз иначе — сверхчувственный слой в душе человека. Образование-воспитание из шершавого, неудобного, изначально «неправильного» ребенка — а подлинная жизнь всегда «неправильна» — стремится сделать эдакие пазлы с гладкими краями для уготованного места-клише в сладкой общественной картинке. Оно шлифует самобытные тонкие нервные окончания личности под определенные стандарты, достаточно разнообразные в изгибах и поворотах, но — по заведенному трафарету на правильный рисунок. Вроде бы имитация соответствует природе и жизни; но одновременно это достаточно грубая по сравнению с внутренним нашим потенциалом подделка, все же именно имитация. И здесь существует очень серьезная проблема.
Писатели всегда выступали бунтовщиками не только против общественных трафаретов, но и против воспитания-образования. Практически все. По крайней мере русские. Такой колосс и бунтарь из бунтарей, как Л. Толстой, сам вынесший лишь пару месяцев университетской науки, ужасающую картину вреда от воспитания рисовал частенько. Вот хотя бы в «Войне и мире» Веру Ростову, как первенца, воспитывали, изо всех сил стараясь, ну и выросла, по сути, уродом. Глядя на нее, возникало чувство стыда за ее безжизненный, тупой ум, ходульность, неумение любить и быть любимой. Зато младшая, Наташа, «девка-казак» по прозвищу бабушки, на которую уже не хватило у родителей воспитательского пафоса,— глубокий, полный жизни и чувств характер, любящий — да еще как! – и всеми любимый. Л. Толстой с постоянством «народной дубины» долбил и долбил ту же мысль: «Он (муж все той же Веры.— Л. Ш.) был глуп от природы, а так как закончил гимназию с золотой медалью, то, следовательно, был глуп чрезвычайно…» Словом, примеров не счесть.
Человек, стремящийся к развитию — а это стремление заложено в каждом, пусть и в дремлющем виде (если, конечно, не было заживо расстреляно воспитательскими приемами в детстве), ну вот, такой человек выстоит, в какие бы, так сказать, «дурные сети» ни попадал, под какими бы влияниями ни оказался. Хотя у меня есть склонность думать, что одаренные люди обладают особым нюхом и сразу чувствуют западни. Есть какой-то внутренний вектор развития, словно компас, словно чувство пути у птиц или некоторых животных. Такова заданность развития, как у стрелки компаса — ориентированность на север. Тут, конечно, речь идет именно о развитии, а не хаотическом движении с целью наживы, карьеры или чего иного. Человек, ощутивший однажды свой «путь», вывернется на него, даже пускай его общественно отринут, но полнокровность истинной жизни искупает такие «мелочи».Приятно, разумеется, надвинуть национальный треух на заспанную физиономию, чтобы «ничего не видеть, ничего не слышать, ничего никому не сказать…» Зато с уверенностью вещать о «традиционной нравственности» — хотя что это такое, никто до конца не понимает. Может быть, то же самое, что копчик — для организма? В таком случае и некоторый скрытый хвост будет идеалом «традиционной нравственности». Особенно если длинный такой, с родословной.
Слушать прошлое, пренебрегая грядущим,— решение даже не национальное и не литературно-эстетическое, а из разряда любимо-страусиных. Зато, может быть, и более сладкое, чем смотреть эдак вперед с попыткой поймать и уловить «подступающее». Знаки и предчувствия некоего перелома, «сбоя» реальности, когда смотришь на знакомый вроде бы предмет, но видишь что-то размыто незнакомое. Как во сне… Или… Или — как в современных литературе и искусстве, слегка спятивших в лучших — или новейших — проявлениях.
Происходящий в настоящем — не «утраченном», а в нынешнем времени некий водораздел,— качественная перемена в строе внутренних возможностей и восприимчивости человека. И человечества. Имеющий уши да услышит. Человека как особого по впечатлительности существа, отмечающего какой-то скачок в развитии, который уже есть, еще не названный полностью, к нему только подбираются некоторые пробы понятий. Ситуация еще не успела «подзастыть», что ли… Ее нелегко определять, анализировать, называть. Она пока недоступна рассудку и логике.
Все-таки осознание нами самих себя не происходит со скоростью работы компьютерного процессора. Вернее, работать-то сознание может и быстрей и лучше, но как-то по-другому, без машинной стабильности. Но зато с определенной неповторимостью и часто внеопытностью прозрений. И хотя под захлеб сердца, задыхающегося от бега времени, от его «сдвигов» и «сбоев» нам грозит мандельштамовский «разрыв аорты», но время в каждую секунду — новое, и мы не можем его тут же не терять. Мы по-прежнему склонны рефлектировать, находиться «в поисках утраченного времени», а вовсе не реального. Вообще это декартовское «мыслю, значит, существую», конечно, верно, но тогда надо признать, что реальность — где-то впереди нашего существования. Но все же, пусть с опозданием, пусть «двадцать лет спустя», пытаемся ухватить его, времени, радужный хвост, как исчезающий хвост жар-птицы…