Письмо четвертое
Кирилл КОБРИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2001
Отличье ямба от хорея
|
|
В пятом номере «Октября» за прошлый год было опубликовано первое из моих писем Петру Кириллову — старому другу по горьковской юности и молодости 80-х, эмигрировавшему в 1990 году в ЮАР и добившемуся больших успехов в невероятно трудной и тонкой профессии — виноделии. Предыстория публикации такова. За несколько месяцев до того я внезапно (после почти десятилетнего молчания) получил от него весточку, контакты наши благодаря электронной почте возобновились, и Петя стал вдруг требовать от меня подробных отчетов не о чем-нибудь, а… о состоянии современной русской поэзии (до которой лет пятнадцать назад был великий охотник). Я решил писать ему изредка по письму, которые — по странной прихоти — периодически представляю на суд читателей «Октяб-ря». Ни объективности, ни сколь-нибудь полного охвата в этих эпистоляриях найти невозможно. Я просто делюсь своими наблюдениями с человеком, который последние десять лет занимался делом. Так сказать, письма стрекозы муравью. Впрочем, муравей тоже не без крылышек.
(Нижеследующие письма, сколько бы их ни было напечатано, есть сокращенные варианты электронных писем, посылаемых автором Петру Кириллову. Сокращению и исключению подверглись только те их части, где речь идет о материях совсем непоэтических. Заботливая мать и строгий отец могут не прятать эти тексты от дочери-подростка.)
Письмо четвертое4.01.2001.
Ах, друг мой, зачем возложил ты на меня эту тяжкую ношу — писать о поэзии, почему не о прозе? Знаю, знаю, ты ленив, но (в противовес золотому пушкинскому) любопытен. Увы. А то описал бы я тебе изумительную новую книгу Андрея Левкина «Цыганский роман», книгу прозы, да такой, что почти никому нынче и не снилось. Ведь если приснится такая проза — многословная, неторопливо с синкопами ритмичная, аутичная,— считай, сон удался: чуть ли не рай тебе приснился. Но обещал так обещал. К тому же, памятуя о твоей нынешней профессии, поэзия и вино — вещи одного порядка. Да-да, именно, священное опьянение поэта.
Знаешь, совершенно неожиданно взаимное притяжение, точнее — родство вина и поэзии, недавно проявилось на очередном литературном мероприятии. Объявляли лауреатов премии Андрея Белого — есть нынче такая премия; хотя, постой, ты должен помнить ее. В семидесятые она появилась; присуждали эту явно (судя по названию) модернистскую премию герои поколения дворников и сторожей. Яблоко, бутылка водки и рупь. Я не помню лауреатов той поры, но это были авторы, которыми мы с тобой зачитывались в восьмидесятые. В новые времена премия как-то стушевалась, да и сама идеология модернизма не была в моде. Андрей Белый выглядел столь же враждебно в окружении героев эпохи смерти автора (но не авторских гонораров), как и в окружении упитанных немцев в берлинской пивной начала двадцатых. Наконец кадавр автора перестал смердеть, восстал и потребовал восстановления своих прав. Публика вдруг поняла, что постмодерн надоел. Посыпались предложения вспомнить нетленку. В этот момент премия Белого воспряла и тоже вспомнила нетленку. Одним из лауреатов стал М. Л. Гаспаров. Интересно, что сказал бы по этому поводу профессорский сынок Боренька Бугаев, профессионально ненавидящий профессуру? Ты помнишь эти упоительные ругачие пассажи из «На рубеже веков»?
Извини, что я так заболтался; впрочем, мы уже совсем недалеко от любезных твоему сердцу поэтов и вина. В этом году Белый был бы доволен — премию (по разделу поэзии)1 дали истинному модернисту, более того — жизнестроителю не хуже символистов.
Говорят, когда на той самой литвечеринке объявили, что поэтическую премию Андрея Белого присудили Ярославу Могутину за книгу «Сверхчеловеческие супертексты», некая дама плеснула вином из бокала в лицо свежему лауреату. Так и сошлись вино с поэзией — в лице Могутина. Если бы это был «Совиньон» с твоих виноградников, что ты мне давеча присылал, я бы умер от счастья.
Хочу черкнуть тебе пару электронных об этой скандальной книге. Вряд ли ты сможешь достать ее: «Сверхчеловеческие супертексты» гипер-изданы в архи-Нью-Йорке. Тираж — 1000 экземпляров; учитывая принадлежность автора к разросшейся секте уранистов, эта тысяча уже давно преспокойно разошлась по своим. С другой стороны, эта не читанная абсолютным большинством книга вызвала конфуз, шурум-бурум, яростные выпады, решительные отповеди, площадную брань. Однако ни одной осмысленной рецензии я не читал2.
Что обсуждают? Что премию имени классика дали хулигану. Мало кто вспомнит нынче, что в начале века Белого величали «идиотом», сочинения его «бредом», да и сам Борис Николаевич не прочь был запустить в небеса ананасом. И я, как ты понимаешь, даже не заикаюсь о знаменитом менаж де труа… Меж тем книга Могутина (или «Супермогутина», как он предпочитает, чтобы величали автора) действительно интересна.
Во-первых, она задорна и несколько наивна. Автор (вослед почти за всей русской классикой) считает, что книга может изменить мир; только в отличие от своих предшественников он хочет изменить жизнь к худшему. В этом смысле ему нужно было премию не Андрея Белого давать, а Федора Сологуба.
Во-вторых, это только на первый взгляд кажется, что супермогутинская гиперкнига написана не чернилами, а спермой. Или кровью. Просто читатель разучился читать. Чернилами эта книга написана, Петя, чернилами и гусиным пером. «Сексуальное» («биологическое») для автора почти равняется «социальному». Потому никакой эротики, тем паче порнографии, там нет. Есть социальная ненависть, социальная приязнь, социальная а-социальность. Очередная иллюстрация идей Фуко о сексуальности как о типе социальной практики, навязанной репрессивной культурой. Отсюда недалеко и до бородатого Маркса. На «Манифест Коммунистической партии» похожа эта книга — мировоззренчески. Перверсивные маргиналы всех стран — объединяйтесь!
В-третьих, так же, как и во-первых, сочинение Могутина действительно традиционно для отечественной словесности. В том числе и детской. Помнишь что-то такое из Маршака-перелагателя английской поэтической чепуховины: из чего сделаны мальчики, из чего сделаны девочки? Довольно двусмысленный текст, насколько я понимаю… Так вот, Могутин сочинил свое «из чего сделаны», только не мальчики или девочки, а Элтон Джон, не меньше. В его отрывочке идет речь о том, как автор (а точнее — лирический герой и «истинный автор» «Сверхчеловеческих супертекстов» Супермогутин) отработал call-boy-ем у «Фантастического капитана». Процитирую тебе супермогутинскую инвентаризацию толстяка Элтона:Вот из чего состоит Mr. Crocodile Rock в реальной жизни:
вежливый голос с английским акцентом
шестикомнатный номер в отеле St. Rigis с интерьерами в стиле Людовика ХIV
три бодигарда в черном отдыхающие перед телевизором при входе
очевидно искусственные волосы кривые зубы идиотская улыбка
подозрительные красные пятна на лице
«NICE TATOOS!»
жирное бесформенное тело с короткими конечностями
на массажном столе — как на столе у патологоанатома
не кожа но шкура — бритая толстая шкураИнтимности опускаю. Так вот, в этом океане социальной ненависти, вдруг — неизвестно из каких хлябей упавшая капелька жалости, ну просто «Господин из Сан-Франциско»:
Человек никогда не знавший бесплатного секса.Вот тебе и слишком человеческое в «Сверхчеловеческих супертекстах».
Вообще же, Петя, с модернизмом сейчас, после воскрешения автора и смерти кадавролюбивого постмодернизма, как-то странно. Последние три десятилетия уравняли в правах авангард с традиционализмом — для концептуалиста, для центонщика все было едино, все культурный перегной. Теперь он сам попал в гумус и все смешалось: араб, его лошадь, стремена и подпруги и даже изречение из Корана, вышитое на тюрбане. Поэты, много лет назад постулировавшие свою позицию как традиционалистскую, антимодернистскую, оказались в общей могиле со своими супостатами. Кто их сейчас разберет…
Недавно вышла книга стихов Юрия Колкера — одного из тех, кто видит себя эдаким строгим Ходасевичем на ярмарке жолтых кофт. Книга называется «Ветилуя» — в честь той самой библейской крепости, которая одна не сдалась язычникам. Книге предпослано нечто вроде введения, где рассказывается (со ссылкой на известный стих Пушкина) эта история. Автор прокламирует себя как защитника (а то и строителя) этой самой Ветилуи, однако самое замечательное в тексте — дата его написания. Двадцать второе июня. Что бы не назвать книгу «Брестская крепость»?
На задней странице обложки напечатано эстетическое кредо Юрия Колкера: «В моей литературной судьбе было, собственно говоря, только одно событие: в 1970 году я осознал себя консерватором. Новизна, всеми вокруг превозносимая, внезапно потеряла для меня всякую ценность, и я решил этого не стыдиться. Я понял, что хочу не оригинальности, а точности и естественности <…> Естественность я понимал как следование традиции, а не природе». Я надеюсь, Петя, ты понимаешь, что этот «консерватизм» есть не что иное, как один из самых распространенных вариантов модернизма; да и компания тут собралась неплохая — Паунд, Честертон, Оден — каждый из них на свой лад и консерватором себя осознавал, и точности с естественностью хотел, и традиции (в своем понимании) стремился следовать. Ветилуя оказалась на гусеницах, в броне, со стодвадцатимиллиметровой пушкой.
Что же до стихов Колкера, то они, прости Господи, скушны3. Может быть, Петя, это и называется «консерватизмом»? Впрочем, я нашел в «Ветилуе» одну забавную перекличку. У Пушкина читаем:И над тесниной, торжествуя,
Как муж на страже в тишине,
Стоит, белеясь, Ветилуя
В недостижимой вышине4.А вот что пишет Колкер о другой вечно непокорной гористой местности, Шотландии:
Грустно шотландцам. История не удалась.
Жемчуг творительный родина подрастеряла.
Все чемпионам досталось: и воля, и власть.
Не восстановишь таинственного матерьяла.Это не о шотландцах, Петя, это — о себе. Не удалась своя портативная Ветилуя, все досталось нахрапистым чемпионам в жолтых кофтах. Ей-богу, хоть бы разок желчь ходасевичевская разлилась по такому случаю…
Вообще же, Петя, анахронизм, особенно педалированный, кажется, окончательно уступил место всеобщей охоте за новым трепетом. Время стилизаций «под», воспоминаний про Россию, которую мы5 потеряли, рекламных апелляций к роскошнобородым купцам и белопанталонным кирасирам прошло. Если раньше какие-нибудь «яти» и «еры» могли скрасить скуку при чтении, то сейчас они скорее помешают. Жертвой собственной страсти к графической стилизации стал Геннадий Барабтарло, которого ты, может быть, помнишь как переводчика англоязычного Набокова и того же Набокова — веда. Два года назад Барабтарло выпустил книгу с таким названием, которое мой компьютер по электронной почте ни в жизни не передаст, потому даю его в современной транскрипции: «На всяком месте». Подзаголовок — «Книга стихов и переложений». С точки зрения дизайна издание — совершенно футуристическое: все эти «i», «Ъ» и абсолютно уже не переводимые в мою «кирилли-ца-виндоуз» «яти» ползают по страницам книжки, будто жучки-червячки; рябит в глазах, щекочет в носу, звенит в ушах. Прихотливый эстетский традиционализм Барабтарло привел к тому, что «На всяком месте» расценили как неуместное щегольство распоясавшегося набоколюба, как кунштюк хорошо фриштрикающего репатрианта. И не прочли. А жаль, Петя, книга хорошая. Автор старательно (не всегда, впрочем, успешно) пытается дышать по-фетовски, по-набоковски легко, но по странной иронии лучшее стихотворение книги — об астме. В нем есть потрясающие строчки — точные, емкие, просящиеся в формулы, но не в готовые чугунные, на каждый день, а в праздничные, шампанские:Дыханье надо заслужить,
И колкой астме
Обязан я желаньем жить…Не говоря уже о том, что и с медицинской точки зрения Барабтарло сочинил едва ли не самое точное описание астматического припадка:
Всхлип каломельного сиропа,
Комок, глоток,
Прозрачный запах гелиотропа.Глотая, комкая платок,
Переминаюсь
С виска на вздувшийся висок.Думаю, что более всего ты оценишь концовку этого стиха:
…Сквозь муть осадка — круглый рот
Безумный глаз, отлив припадка,
И жабер алая прокладка.Дышать что пить.
В алой прокладке жабер — истинная поэтическая жемчужина, только вот вырядили ее в какие-то типографские рюшечки. Скучающий посетитель поэтического отдела книжного магазина вряд ли возьмет эту книгу в руки. Увы.
В заключение — о любезных твоему сердцу (и кошельку) виноградниках. Прошлой осенью был я в Питере, и на каком-то странном мероприятии в Эрмитаже («Именины Шлимана»? «Выставка любимых нот Ван Гога»?) ко мне подошла незнакомая милая девушка и подарила свою книгу стихов. Я был тронут таким старомодным способом распространения своих сочинений и взял брошюрку домой. Прочел в поезде. Знаешь, Петя, кажется, прогресс есть не только в виноделии. В наше с тобой время так здорово девушки не сочиняли. Посуди сам:беременные долго не живут
они сезон всего лишь плодоносят
и падают подрубленной лозой
у той лозы засушенные стебли
отрывистый и тонкий издают
свистковый звук…Тут тебе и Пан, и вино, и Греция вся… Книгу Елены Сунцовой «предпочитаю говорить кончать» ты, конечно, не достанешь в своих африканских палестинах, но хотя бы — сделай милость, назови сорт какого-нибудь молодого, с задорным и чистым вкусом «Шабли» ее именем! Не сейчас, через год-два, ведь виноделы в отличие от беременных живут долго.
Кстати, надеюсь, твои виноградники не стригут беременные зулуски?Пока, плантатор.
Перечитай на ночь «Хижину дяди Тома».
Твой Кирилл._____________________________
1 Как по-мясницки, садистически это звучит — «раздел поэзии». Просто объявление в газете, между «шиномонтажем» и «поркой дам». Только не следует в слове «поэзии» менять последнюю «и» на «ю», а то получится нечто футуристически-эротическое, мол, я «раздел поэзию».
2 Это вполне в духе нынешней русской критики. Несостоявшиеся филологини со скверным суржиком вместо русского языка наперевес, некогда тихие толстожурнальные рецензенты, скурвившиеся до площадных хамов, бесконечные мальчики в смазных лимоновских сапогах, принимающие собственную развязность за савенковский талант,— вся эта шваль, оккупировавшая по большей части Интернет, книг принципиально не читает, тексты (даже самые короткие) до конца не осиливает, зато с наслаждением цитирует друг друга. На Могутина они по разнарядке вылили цистерну того единственного продукта, который у них в изобилии (всегда!), но сочинения его не прочли, ограничиваясь в своих обзорах цитированием одних и тех же пассажей из «Супертекстов», перевранных, непонятых, взятых из вторых рук.
3 Очарование традиционализма обычно — либо в милом анахронизме, либо в таланте сверхъестественной поэтической точности. Колкера не назовешь точным поэтом, как не назовешь ни «описательным», ни «дидактичным». Он пытается быть моралистом эстетической складки, но эстетика его подвыцвела, а мораль заключается в банальном репродуцировании общих мест.
4 Кстати, быть может, автор, назвав книгу «Ветилуя», взыскивал вовсе не консерватизма, а намекал на собственную «недостижимую вышину»?
5 Кто «мы»? Уж точно не я; как ты помнишь, я никогда ничего не теряю.