Панорама
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2001
Энергия почина, или Философские роды постистории
С. С. Хоружий. О СТАРОМ И НОВОМ. СПб., «Алетейя», 2000.Из опубликованных за последние годы в солидных изданиях статей, частично уже разобранных на цитаты другими авторами (особенно виртуалистическая «Род или недород»), у Сергея Хоружего сложилась книга. Название ее повторяет заголовок написанной в 1838 году статьи Хомякова, с которой, кажется, следует вести отсчет не только славянофильства, но и евразийства — не пЧздней, а, наоборот, самой ранней из всех форм выражения славянофильской идеи. Сам по себе Хомяков в общем-то не очень жалуем Хоружим, так что название включает естественный элемент отстраненной авторской иронии, увы, не уравновешенной необходимой в таких случаях самоиронией.
Автор не просто демонстрирует открытое им новое, но приглашает поприсутствовать на его драматичных и мучительных родах. Он предъявляет новую концепцию русской философии, пережившей «родовую травму» несоответствия означающего и означаемого. Основу для долгожданной свободной встречи России с Западом автор ищет в преодолении бинарной оппозиции Россия — Запад, открывая для этого третий структурный уровень — «восточно-христианский дискурс», патристико-аскетическое мышление. Хоружий выясняет, что этому дискурсу соответствует особый тип «энергийной» (а не сущностной) онтологии, новое понятие энергии. Путь «бесконечной патристики», «внимания-трезвения», «умо-зрения» как точное, «правое» держание фундаментального онтологического вектора от человека к Богу, где догмат никак не оковы мысли, а ее стимулирующее и питающее начало. Догмат здесь — идиома, свернуто доносящая до разума сверх-(но не анти!-)разумный опыт цельности и Богочеловеческого бытия-общения, нечто вроде философского вечного двигателя. Энергийная реальность включает и текущую возможность аисторичной истории, «постистории». Сама «конституция Покаяния» как парадигма преображения «икономии» конечности и смертности должна строиться не в эссенциальном, а энергетическом дискурсе (как речь о волениях и побуждениях, режимах сознания и стратегиях деятельности). Раскрывающаяся онтология виртуальности вынуждает вновь обратиться к истокам анти-эссенциальнистских тенденций, к роду не-сущностных и не-именных, а глагольных понятий, носителей «энергии почина». Компьютер энергийно, а не чисто механически помог обнаружить Хоружему наряду с виртуальным «суб-временем» или «недо-временем» само место истинного самоосуществления, во всяком случае, возможность перехода в новую топику: «Энергия как высказывание о бытии есть, конечно, бытие-в-действии, бытие-в-деле, бытие как осуществление (но, вообще говоря, еще не самоосуществленность). Прежде всего это действительно не есть имя бытия. Это — глагольное высказывание, говорящее не о том, какое, а о том, каким образом свершается бытие». Сквозь монитор-икону входящий в моду дискурс синергии предстает как «предельное сообразование, соработничество энергий человека энергиям Внеположного Истока». Образцом «свободной встречи» Востока и Запада представлена философия бытия-к-смерти Хайдеггера — как вариант стоического аскетического принципа предвосхищающе-приуготовляющего переживания зол, противоположного «прячущему уклонению от смерти».
Парадигма Покаяния, вступающая в оппозицию с «нутряной» русской религиозной философией, приобретает у Хоружего все же какой-то вывернутый характер. Автор явно пытается совместить профессии акушера и хирурга с «бритвой Оккама» в руках, обручая антитезис с антиклимаксом. Акушерский пафос наглядно выразился в специфическом профессиональном юморе относительно одного из не очень удачливых носителей идеи Славянского Возрождения — «поэта с жутким гинекологическим псевдонимом», хотя преобразование немецкой фамилии Вагингейм в Вагинов на равных можно было проинтерпретировать как в патриотическом (на фоне переименования Петербурга в Петроград), так и весоизмерительном ключе. Вот уж воистину «Сестры тяжесть и нежность…»… Образчик стиля свободного философствования, помноженного на новейшую виртуальность: «Сбылось в точности по Мандельштаму, где-то сказавшему однажды…» («Если где-то кое-кто у нас порой…»)
«Так надо ли говорить о ней, надо ли ставить сие лыко в строку русской софиологии?» — решительно рвет автор пуповину, связывающую рекомендуемый им дискурс со свободной теософией Владимира Соловьева, а заодно с кабинетными утопиями типа корпорации «Карсавин и Евразийство». «Надо, Федя, надо»,- следует воспитательно-гносеологический вывод. А ведь ряд задаваемых Хоружим вопросов: «Как возможно богословие после Освенцима (тезис)? Как возможна софиология после Октября (антитезис-антиклимакс, хотя не совсем ясно, какого из октябрей, 1917-го или 1993-го?)?» — вполне можно было бы продолжить: «Как возможна демократия после Ельцина, насколько перспективна виртуальная бесконтактно-энергетическая гинекология в условиях крепкой Семьи?» Так ли уж актуален диагноз для благодушной софийно-антисофийной бухгалтерии князя Евгения Трубецкого, с бичующим обозначением года написания им «Смысла жизни» (1918): «…Подобная дребедень есть откровенное банкротство мысли — сколь мы ни разделяли бы ее нравственный пафос»? При всей авторской энергетической неэкономности книга все же получилась икономноинтересной.
Александр ЛЮСЫЙ