Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2001
После эксперимента
Абдижамил Нурпеисов. ПОСЛЕДНИЙ ДОЛГ. Алматы, “Атамура”, 2000.
За этим романом ни много ни мало — два с лишним десятилетия писательской работы.
Шутка ли сказать, четверть века. Целая жизнь. И самого прозаика, и его героев: рыбаков, ученых, государственных мужей, то почтенных, то вздорных стариков, то кротких, то жадных до благ женщин. И добро бы жизнь устоявшаяся, стабильная, накатанная. Так нет же, встряска за встряской.
Абдижамил Нурпеисов приступал к повествованию в одной стране, а продолжал и завершал его уже в другой. Земля та же, аулы те же, а голова кру─гом. И герб иной, и флаг иной, и прежние авторитеты никому не указ.
Поди разберись. Считался хан Абылай деспотом, степным тираном, грозным воителем, а теперь он кто? Отец нации, ее гордое знамя. Были слова “Алаш-орда” едва ли не бранными. Сами понимаете — почему. Национализм — раз, либерализм — два. И весь последующий набор нелестных эпитетов в полном объеме. А как обернулось? Не какая-то сомнительная, злокозненная организация, а цвет общества, пророки вожделенной независимости.
И вся эта смена вех за один присест, по-быстрому. Хочешь не хочешь, а почва поплывет. Да и крыша поедет.
Поистине не только будущее, но и прошлое под нашими небесами непредсказуемо. Не история, а невесть что. То превознесение, то развенчание, то елей, то ушаты помоев. Точь-в-точь как в биографии нурпеисовского академика Азима.
Еще недавно герой романа был символом респектабельности, ходячей легендой. Не карьера, а поэма, наглядное воплощение мечты. Из босоногого аульного детства прямиком к вершинам славы. Известный, да что там скромничать, выдающийся, великий ученый. Первооткрыватель подземного пресного моря, разведчик якобы скрытых под барханами неисчерпаемых запасов воды, провозвестник завтрашнего процветания степного края. Хватит стенать об аральской трагедии, хватит кликушествовать об экологической катастрофе, о заволакивающих горизонт песчаных бурях! Панацея не в спасении, а в окончательном осушении Арала, в использовании обнажившегося дна под хлопковые плантации, под белое золото. И тогда… Тогда феерическая победа над капризами природы, сказочные инвестиции, новая эра, вечная признательность потомков. И как венец, как награда за труды триумфальное восшествие на Олимп, лавры национального лидера, президента, хозяина Большого Дома.
И нате вам! За какой-нибудь миг до инаугурации не заминка, не осечка, а крах. Снятие с должностей, поток разоблачений, переименование величественной программы в авантюристическую, падение даже не в грязь, а в нечистоты.
Торжество справедливости? Если бы так. Но справедлив ли одолевший прыткого конкурента хитромудрый владыка Большого Дома? Разве что более удачлив в плетении интриг. Да и то до поры до времени. Ибо следующая очередь быть низвергнутым, ославленным — его. И во взгляде писателя скорее печаль, чем надежда. Все повторяется: вверх-вниз, кувырки, кульбиты, этот удержался, этот вылетел на вираже. Однако есть в романе передний план, а есть и передний край событий: степь, аул, рыбачий поселок. Параллельные миры? Ан нет. Сообщающиеся сосуды. Контрасты контрастами, а капиллярная система одна.
Когда-то, в приснопамятном начале 80-х годов, роман Нурпеисова завязывался — вспомним С. Залыгина — как экологический. Борьба защитников и могильщиков Арала, научные, а чаще всего околонаучные баталии вокруг проекта. Отсюда публицистический крен, мобилизация аргументов, апелляция к тогдашним руководителям, перерастающая в полемику с ними. Однако с каждым витком сюжетной спирали повествование выбивается из тисков прагматики. Вопрос уже не в том, чья возьмет, а в том, на что покушаемся, какого джинна выпускаем из бутылки. И тут Арал из безгласного объекта эксперимента превращается в самостоятельную субстанцию, необузданную, непредсказуемую. Он отвечает на вызов вызовом, приглашая в союзники силы куда более могущественные, нежели пресловутый Большой Дом. И глухое сопротивление этих сил определяет трагедию.
Два масштаба измерений пересекаются в повествовании и создают его динамику — вот это растекающееся по поверхности каждодневное мельтешение и уходящие в подпочву, в историческую, а то и в геологическую толщу глобальные процессы.
Там, в прохладных кабинетах института мелиорации, теории, графики, схемы, а здесь, в рыбачьем ауле, морока, неутихающая головная боль. Море, на километры отступившее от берега, ржавеющие на мели суда, климатические сюрпризы — то небывалая жара, то пыльные смерчи, растерянность людей, выбитых из традиционного уклада, готовых сняться с якоря и податься куда угодно, лишь бы прочь от этих, ставших гиблыми мест.
Там состязание соперничающих кланов, банкеты с шампанским, предвкушение будущих наград, академик Азим, побивающий своих оппонентов перед оком телекамеры, тактические маневры в кулуарах Большого Дома, а здесь всего-навсего трепка нервов, производственная запарка, густой мат. И однокашник достопочтенного академика колхозный председатель Жадигер мотается по округе, скандалит с начальством, ярится на подчиненных. Дом побоку, семья побоку, жена грозит разводом. Не до того — план гони, давай показатели. А как, а с кем? И рыба ушла, и поселок обезлюдел. Ори не ори — все зря. Тщета усилий.
В 1984 году первая часть, точнее, первая редакция романа появилась под названием “Долг”.
В 2000 году вся книга обрела ее нынешнее имя — “Последний долг”. Приплюсовалось одно слово, но изменилась интонация.
Тогда — императив, повеление, призыв к быстрому реагированию.
Теперь — переключение в иной регистр, в иную сеть ассоциаций. Чувствуете? “Прощание с Матерой”, “Последний срок”, “Последний поклон”, “Последний долг”. Акценты словно сдвинуты из деловой плоскости в символическую, перенацелены туда, где распутинский царский листвень, астафьевская царь-рыба, айтматовская Рогатая матерь-олениха. Сюда, в эту среду мифологической метафорики, устремляется, вплывает и нурпеисовская Белая рыба — хранительница богатств Арала, его талисман, олицетворение не только его щедрости, но и беззащитности. Аукнулось битвой в пути, экологическим пылом-жаром, а откликнулось реквиемом, погружением в онтологические бездны.
Герой “Последнего долга” колхозный председатель Жадигер генетически восходит к нурпеисовскому же Еламану из трилогии “Кровь и пот”. По упрямому правдоискательству, по взрывному сочетанию необузданности и отходчивости, основательности и простодушия, по слитности с рыбацкой участью. Различие в том, что Еламан, поднимаясь и падая, вспыхивая гневом и подавляя темные инстинкты, верил, что его мытарства не напрасны. И пусть не сегодня, так завтра, не для него, так для потомков наступит благословенная эра справедливости.
На страницах “Последнего долга” как знак, как мета преемственности снова возникает землянка предводителя народного бунта. Но уже окончательно развалившаяся, заросшая бурьяном — тусклое эхо, еле мерцающее воспоминание о давнем обитателе. Будущее, во имя которого пролито столько крови и пота, не принесло на эти берега ни достатка, ни гармонии, ни умиротворения. Напротив, оно еще более пугающе, ибо все зыбко и все под сомнением. Люди как враждовали, так и враждуют между собой, как норовили, так и норовят выхватить кусок пожирнее. Но хуже всего, что от их распрей, от их слепоты устала сама природа. На человеческую бесцеремонность, на бесшабашные эксперименты с поворотами рек, спрямлением русел, на самонадеянное вмешательство в прерогативы самого Творца она реагирует климатическими конвульсиями, карающими бурями и суховеями, засолением почвы, вспышками неведомых раньше эпидемий, чудовищными биологическими мутациями. Даже долгожданные удачи и те оборачиваются не радостью, а надрывом. Не щедрая путина, а горячечное истребление устремившейся к нерестилищам рыбы, не рачительная охота, а остервенелая пальба, варварское истребление отощавшего сайгачьего стада. Какой там промысел — кровавая оргия, опьянение вседозволенностью, последний день гуляем. А дальше опустошенное, мертвое пространство. Безумный пир, написанный в романе с разящей беспощадностью, позади. Впереди расплата. Вот только платить нечем. Пропили. И природа отчаялась — не подает.
По складу своего дарования Абдижамил Нурпеисов — прирожденный эпик. Он, как истинный сын степи, жаждет простора. Его манят движение, разворот событий, неудержимый выплеск национальной энергии и национальной же боли, вовлечение индивидуального во всеобщее. За сварами стариков, за дрязгами аульных женщин, за племенными распрями всякий раз проступает историческая тектоника — кризис патриархального, родового сознания, мучительный распад полигамной семьи, ломка сложившихся за века кочевья норм поведения. Все это, кстати, живая традиция Абая — не раболепство перед предками, а тотальная ревизия их деяний, не воскурение фимиама своему народу, а придирчивый спрос с него. Вплоть до обличения. Да ведь гнев — он что? Оборотная сторона любви. И никак не иначе.
“Кровь и пот” — это человек перед лицом революции.
“Последний долг” — это цивилизация перед лицом экологии.
Мотивы истории, переполнявшие знаменитую эпопею, не исчезли из нового повествования, но растворились в нем, они включены здесь в более сложную систему координат.
Под зыбким маревом психологизма, под оболочкой чреватого стрессами быта, политического ажиотажа сгущаются и тяжелеют грозящие Чернобылем эсхатологические тучи.
Во второй книге романа его герои замкнуты на крохотном пятачке отколовшейся от берега, влекомой в открытое море льдины. Они остались на едва застывшей воде, потерянные, беспомощные, продуваемые лютыми ветрами. Один на один с судьбой, если не считать дрейфующего вместе с ними старого матерого волка. Нежданное-негаданное равенство перед бедой, перед ниспосланным по воле рока испытанием.
И ни к чему теперь навык подковерных интриг, сногсшибательных кадровых комбинаций, которыми годами блистал в высоких сферах академик Азим. Ни к чему хитроумные сети, которые плела жена Жадигера Бакизат, мечтая избавиться от погрязшего в аральских неурядицах супруга и покорить столичную Алма-Ату. Ни к чему и обиды, и муки ревности, петлей захлестнувшие колхозного председателя.
Все суетное, наносное, привнесенное амбициями, честолюбием, корыстью, не то что отпало, но отодвинулось прочь. Только море, только пробирающая до костей стужа, только тоскливый вой голодного хищника. Может быть, и не апокалипсис, но его предчувствие. Дыхание первозданности, празаконов Вселенной, диалог не столько с товарищами по несчастью, сколько с вечностью, с непререкаемой властью приливов и отливов, морозного солнца и непредсказуемых сейсмических подвижек.
Еще вчера академик Азим воображал себя повелителем окружающей среды. А что сегодня? Растерянность, страх, упование на милость Аллаха. Не просто крушение иллюзий, но момент истины, Судный день.
Вторая книга романа набирает силу как осознание всеобщей связи, всеобщей зависимости и всеобщей вины. Разрозненные события смыкаются в ряд и переплетаются корнями.
Здесь, на ломкой, дробящейся льдине, выставляет свой счет Жадигеру за убитую некогда самку одряхлевший волк. Здесь вопрошает Азима само море, которое разделилось в ходе преобразовательских экспериментов на Большой и Малый Арал. Здесь пожинает плоды своей измены — кому? Жадигеру? детям? родному аулу? — падкая на миражи столичной жизни Бакизат.
Фабула второй книги “Последнего долга” — это вынужденная робинзонада, блуждание в ледовом плену. Не столько в сумерках, окутавших торосы, сколько в потемках души. То ли несчастный случай, то ли очная ставка с совестью, то ли возмездие. У каждого из героев романа своя — у кого больше, у кого меньше — вина. Своя у Жадигера, своя у Бакизат, своя у взбалмошных, болтливых стариков-аксакалов, своя у сановников из Большого Дома. Однако волк бесследно сгинул в ночи, однако струхнувший академик успел-таки перемахнуть через полынью. Спрос со всех, а расплачиваться Жадигеру. Ему не привыкать, он — народ.
В своем последнем бою истекавший кровью Еламан успел подумать о близких, о тех, кто останется на свете после него.
Спустя семь десятилетий его преемник пытается передать остатки исчезающего тепла и потрясенной Бакизат, и доверчиво пригревшейся возле него птице. Все в этом прощальном порыве — и великодушие, и мольба об искуплении, и покаянное признание долга перед морем, перед землей, перед матерью-природой.
Анатолий Ким мастерски воссоздал на русском языке этот сложный, проникающий в глубь национальной психологии, восходящий (особенно во второй книге) к философским обобщениям текст. Он сохранил и его вещную тяжесть, и подчеркнутую медитативность, и мифологическую емкость, и красочное богатство лексики.
Впрочем, Нурпеисову всегда везло с переводчиками: Юрий Казаков, Гарольд Бельгер или теперь вот Анатолий Ким. Тоже закономерность — талант притягивает к себе таланты. Боюсь, однако, что нынешний российский читатель знает казахскую литературу или по старой памяти, или хуже того — понаслышке. Жаль, если так. Слишком много общего в наших заботах, и не только литературных. Ведь та же аральская трагедия разыгрывается не за тридевять земель; соль, поднятая со дна агонизирующего моря, оседает не на чьи-нибудь, а на наши раны.