Виктор КРИВУЛИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2000
Виктор КРИВУЛИН
Стихи после стихов
* * *
Стихи после стихов и на стихи похожи
и не похожи на стихи
от них исходит запах тертой кожи
нагретого металла — ну так что же
и вовсе не писать? Подохнешь от тоски!
Поставят камень с надписью: “Прохожий,
остановись у гробовой доски,
она гнилая вся, и к обращенью “Боже”
ни крепкой рифмы нет, ни мастерской руки
ни рта раскрытого — прикрой хотя бы веки ”.
Вдали шумят чеченцы и ацтеки
а здесь бело и тихо, как в аптеке —
то звякнут о прилавок пузырьки,
то выскользнет монетка и покатит
по кафелю — куда?! Легла себе орлом
в углу где слава где победный гром
гремит в стихах и кстати и некстати
Хоть бы кто
хоть бы кто-нибудь хороший
к нам пришел бы и сказал:
жить не страшно жизнь короче
прыснувшего от зеркал
зайца солнечного… что ж ты
поворачиваешь вспять?
Взяли банки взяли почты
взят вокзал — чего с них взять?
Пусть берут-перебирают
да только окна отворят —
сразу арфы заиграют
и гитары зазвенят
Хоть бы кто-нибудь
хоть бы кто-нибудь хороший
к нам пришел бы и сказал:
Жить не страшно… Жизнь, короче,
не дорога но вокзал
место где мы бомжевали
между теток меж колонн
музыка полуживая
в репродукторе колом
вставшая . Но — время ! Время
устремляется стремглав
на разъезд забытый всеми
там один лишь величав
памятник под простынею —
то ли не открыт пока
то ли тучей снеговою
схвачен, взят под облака
и подлунные платформы
подле цоколя его
так пустынны так просторны
так лежат ни для кого
что продрогший страж порядка
под позорным фонарьком
обнаружится как взятка
всунутая нам тайком
Хоть бы кто-нибудь хороший
хоть бы кто-нибудь хороший
к нам пришел бы от господ
по его по сытой роже
кто псалтири не прочтет?
он бы стал перед народом
как бы ходит по водам
и приказывает водам
и пеняет неводам
я в толпе его улова
как бы на полях письма
неразборчивое слово
стих от первого псалма
о собраньи нечестивых
о блаженном мужике
в пальмах фигах и в оливах
в лоне правды как в мешке
Звезды — не предел
в темноте развороченной светом
разве нищенствуют глаза
разве голыми бродят по скользким предметам
натыкаясь на лица углы, образа
выпадая в мерцанье, какое не враз опознаем…
с опозданьем спохватишься: трассер, пунктир световой
от зенитных разрывов над косовским краем
слава Богу не прямо над головой
А в ушах-то звенит… И в разрывах далекой сирены
как бы рэкет небесный запел
он берет за грудки он бросает затылком об стены —
только звезды из глаз. Но и звезды еще не предел
В руинах Гатчины
гатчина. мальтийская разруха.
было чудо — с юга дохлестнулись
волны каменные рыцарского духа
до болотных этих улиц
но тогда не зря, не зря его душили:
в тесной клетке вдоха крепостного
не хватило места средиземной шири
острову Меча и Слова
Балканский тополь
Балканский тополь. Карточный Восток
За горизонтом — взорванная впрок
Сначала церковь а затем мечеть —
Сейчас там госпиталь, пекарня, время печь
Армейский хлеб из кукурузной шелухи —
И в общем перспективы широки
А среди прочего не так уж там нелеп
Американец пишущий стихи
Суфийские — о Мельнице Судеб
Ты спрашиваешь: чья это земля ?
Чей зелен виноград? чей горько-солон хлеб? —
Она ответит, чуть пошевеля
Плечом упертым в берега Босфора
Землетрясение — побочное дитя ,
Резни и Распри, человеческого спора
О Боге и земле… Ребенок-щель
Этническую карусель
Он обожает и глазенками блестя
Следит как рушатся казармы и опоры
Как накренился тополь-минарет
Над пропастью неотомщенных лет
Первый гром
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя…
Ф. Т.
все эти ваши тонкости и штучки
ну что они простому человечку
и можно ли рыдать при виде тучки
жемчужной отползающей за речку
когда из-за реки такие звуки —
тяжелый рок утюжит нашу скуку
и первый гром — как выстрел из базуки
отдача в грудь, чужая сила — в руку
Утро памяти
воды родниковой прозрачная горсть
над постелью прибита карта раннего утра
и сверкает шляпкой серебряный гвоздь
как четверичная драхма которая смутно
помнит черты богини, в кружке водяном
отраженные… отчего-то все реже
вспоминается греции явственно-режущий Дом
раннего детства храм, корабельная радость прибрежий
с памятью, не отягченной ничем,
спать-то сладко — а тут проснешься будто впервые:
радость какая! ни прошлого ни философских систем
разве что стены парят голубые
и ничего не понять и приходится вновь
оживлять пространство убитое за ночь
изобретать ремесла, топтать виноград, молодое вино
в удивленьи пригубить — оно действительно пьяно!
а потом до вечера как похмельный сократ
видеть вещей теченье в сомнительном свете —
пока не заснешь и ясности не возвратят,
сомкнувшись, тяжелые веки
Петербургская святая
в преображенском — на голое тело — мундире И даже в имени Хвалынского
Живет доныне казнь Волынского.
В. Х.
простоволоса душа но чего-то невнятного просит
то ли запойной игры на псалтири
то ли похмельную корочку кто сердобольный подбросит
тем и сыта и даже соседство Сытного рынка
не угнетает хотя очевидцы-то живы
помнят как лихо как с хрустом ломалась тростинка
жизни волынской — и разве что пес шелудивый
тихо скулил из-под новенького помоста
в море немотства
что ж удивляться когда в разговоре житейском
голос ей изменяет — звучит и звеняще и тонко
если, босая
полено прижав как ребенка
нянчит и согревает
на холоде адмиралтейском
Пиры в раю
Сантехники переодеваются в ванной, стягивают яркие майки с американскими орлами и предстают облаченными в негнущиеся брезентовые робы. Теперь их никто не называет водопроводчиками. Они — ангелы, в худшем случае — ангелоиды, это их профессиональное свойство. Они — самые необходимые сегодня существа. Перед ними заискивают, им приносят жертвы, подозреваю, что кое-кто, втайне, — человеческие. Всюду царит ремонтная лихорадка, пышет июльская духовка. Все мои знакомые почему-то сразу и вдруг взялись перестраивать жилье. Рушатся и воздвигаются стены. Пыль, мел, известка, куски гипса. Первые ласточки гражданского мира и грядущего благоденствия . Может быть, правда, уже только в той — в другой жизни
на фоне гор — текстильных гор Монтаны
сантехники пируют на траве
с газовщиками и шумят фонтаны
и бьют ключи и бродит в голове
первоначальный вешний хмель
и тяжелеет воздух полупьяный
как на цветке раскачиваясь шмель
вот рай наверное куда простые двери
не то чтобы всегда открыты
но аккуратно снятые с петель
лежат себе как памятные плиты
на кладбище где каждому — по вере
где люди краны звери — не отсель
и даже Пятница красна как Воскресенье
Будущее будет нашим
сколько неба в недрах башен
на сквозящем этаже!
будущее будет нашим
наше может быть уже
настоящее — но знаешь
не теплее от того
что в историю влипаешь
в зябнущее вещество
где от ветра золотого
пальцы синие насквозь
даже и немое слово
мне сложить не удалось
Текст
Текст говоривший мне: умри! —
Так тяжело теперь, так жалко умирает
А я живу еще. Я у него внутри
Живу и радуюсь — пока редактор правит,
Заглядывая в словари,
Нас не уравненных со Словом
Ни в пораженьи ни в правах…
Текст, притворявшийся готовым,
Законченным, на головах
Покоящимся до скончанья века, —
Теперь поплыл… На берегах его
Что ни руины — то библиотека
Что ни жилище — пусто, никого
Народ сбежал за бессловесным хлебом
За горизонт где сходится земля —
Пускай не с тем, седьмым, последним небом —
Но с чем-то вроде задника на сцене:
Аляповато-яркая заря
Холодные косые тени…
Зато накормят и не спросят ни рубля
Ни даже полкопеечной цитаты
Из текста умирающего в нас
Как безымянные солдаты —
Под легкий веселящий газ
Миллениум на пересменке
кто пил из черепа отца
кто ел с чужой тарелки
но тоже не терял лица
не портил посиделки
и даже кто не ел не пил
а просто был допущен
стоять на стреме у перил
да кланяться идущим
на пир ли с пира ли где спирт
с бандитом жрал есенин
где мордою в салате спит
испытанный хозяин —
все, провожая каждый год
в небытие, к монахам,
как радовались мы что вот
живем под новым знаком
год уходил а век торчал
с новорожденным студнем
в обнимку, и мороз крепчал
и штамп стучал по судьбам
он пропуск выписал себе
в тысячелетье третье
по блату, по глухой алчбе
по страсти к малым детям
и, думаешь, после всего
что он сплясал на цырлах
отпустят беленьким его
с переговоров мирных?
∙