О неэстетичном отношении действительности к искусству.
Песни познания
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2000
Песни познания
Самый долгий саспенс в мире О НЕЭСТЕТИЧНОМ ОТНОШЕНИИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ К ИСКУССТВУ
Поговаривают — злые языки со злорадством, добрые языки с осуждением, — будто известный прозаик, некогда вкусивший крупный плод с древа успеха, все пытается снова полакомиться . Не свежий фрукт, так сухофрукты, на худой случай — компот. Но книга “Невозвращенец II ” словно заговоренная . Загвоздка в том, куда послать героя и в какое время его вернуть. Будущее расчерчено по квадратам, настоящее — замкнутый круг. И потому будто он полные сутки напролет просиживает в “Национале ” , благо туда на машине рукой подать. Ничего не выходит. Точнее, выходит — но больше переиздания . Написанное им в прошлом веке. И прозаик тоскует.
Те же языки поговаривают, что изредка, по привычке лавируя меж крахмальных салфеток и бесшумных официантов, появляется в “Национале ” известный поэт и, глядя на тоскующего прозаика, укоризненно цитирует:
Что ж ты, оратор, что ж ты, пророк?
Ты растерялся, промок и продрог.
Кончились пули. Сорван твой голос.
Дождь заливает…“Кончай заливать, — говорят ему, — и без того тошно ”.
И, оборвав на полуслове цитату, поэт гордо удаляется восвояси.
Проблема и впрямь серьезная . Отражать жизнь в формах самой жизни не дано никому. Тем более задаваться прогнозами.
Чересчур нелепы они, прогнозы, когда отменены действительностью. Взять для примера любую книгу, где автор рисковал прогнозировать. Хотя бы романы Льва Гурского “Убить президента ” ( Саратов, “Труба ” , 1995) и “Спасти президента ” ( Саратов, ИКД “ Пароход ”, 1998).
Попытка — она ж не пытка, утверждал маэстро саспенса Лаврентий Павлович Берия и поправлял тугое пенсне.
Распахнем пожелтевшие страницы.
“До посещения Большого оставалось десять часов… ” Пройдет время, начнет-
ся балет “Спартак ” (а, собственно, почему не “Динамо ” ? потому что “Спартак ” — чемпион?), хлопнет оглушительный выстрел i точки будут расставлены. Однако тут следует вздрогнуть от радостного узнавания . Да это чистый Хичкок! “ Человек, который слишком много знал ” , впрочем, не английский вариант 1934 года, а его американская версия года 1956-го. Место всеобщих устремлений Алберт-Холл. Сейчас дирижер взмахнет руками, зазвучит музыка, подтянется партия ударных. Вот тогда и возникнет упомянутое “i”…
Миновали годы, страсти узнавания поулеглись. Поносить литературные недостатки, равно как и превозносить литературные достоинства этих книг, ныне и вовсе глупо, ибо никакого отношения к литературе они не имеют. Сие не оценка, а лишь констатация факта. Построенные по законам кинематографическим, книги эти надо судить применительно к кинематографу — метраж, серийность, количество копий.
И если издатели, понимая, что “ публика ” не определение, а диагноз, поместили на обложку крупными буквами пропечатанное слово “ детектив ” , а сочинитель вынужден был, хоть как-то обозначая жанр, скромно выставить на титульном листе слово “ роман ”,— и то, и другое сделано по крайней необходимости.
Коли же обращаться к словарю “Кино ” , какой, собственно, термин из него заимствовать? Истерн? Но ни благородных всадников на еще куда более благородных конях, ни метких выстрелов: ну, сексота ногами забили, ну, подавился кандидат в президенты сливовой косточкой, ну, другого кандидата в автомобиле взорвали (а кого застрелили, сами и удивились). Смерти в сочинениях Льва Гурского на редкость случайны. Разве с жизнью сравнишь? День ото дня, час от часу у─же и у─же каре реформаторов. Длиннее и длиннее аллея, где возвышаются их могилы. Впору заводить в Санкт-Петербурге не Литераторские, а Реформаторские мостки. Или поначалу хотя бы гать. Так что поименованные романы — не “ Белое солнце пустыни ” , которое входит в непременный рацион космонавтов наряду с тюбиками витаминов и овощного пюре.
Может быть, термин “ боевик ”? Дали кому-то по харе, пнули ногой под зад, сломали ребра. Это в жизни — мучительно больно, а в кино — как не бывало. Да разве это боевик? Разве что с Брюсом Уиллисом в заглавной роли.
Тогда триллер? Слово двусмысленное, но подходящее. Рассказ с точки зрения жертвы есть? Есть. А с точки зрения преступника? Тоже есть. Да и не в рассказе суть. Суть в напряженности повествования, в неутомимом саспенсе. Всю дорогу ждешь не дождешься — когда? когда? — и бьешься от напряжения как рыба об лед.
Вот бы и обозначить жанр по эмоциональной покраске произведения . Почему бы сочинителю не называть книги художественными саспенсами, назвал же Гоголь “Мертвые души ” поэмой?
И тут, вспомнив о Гоголе, сто─ит через плечо оглянуться на прошлое русской литературы. То ли вопросы, которые она решала, были столь грандиозны, что на прочее не хватало сил, то ли склад ума и характера русского литератора был столь скептическим и насмешливым, что он и сам не боялся и чужим испугам не верил. Короче, этого самого напряженного ожидания не было. Ужас был страшенный, тьма на душе непроглядная, безвыходность — жить не хочется . А вот ожидания чего-то страшно грядущего… Разве русского литератора испугать:
Уж не жду от жизни ничего я …С подобным мировоззрением Беломорканал по колено.
Индифферентное бесстрашие сказалось и на русской мистике. Ее попросту не существует: ни под печкой нет, ни на лавке нет. Веский пример. Казалось бы, кузнец Вакула общался с чертом (и лично!), а потом, не лишенный живописного дара, изобразил его в полной красе. Что зрители? Поражены, убиты? “Он бачь, яка кака намалевана! ” — стращали бабы нерадивых детей. И все.
Как точен отзыв Льва Толстого о книгах Леонида Андреева: “ Он пужает, а мне не страшно! ” Иное дело Блок, человек эпохи кинематографа. Прочитал андреевский “Красный смех ” и принялся разыскивать автора, чтобы узнать: когда придут и всех перережут? Почти по анекдоту эпохи отстоя: народу объявляют — завтра его будут вешать. “Веревки с собой приносить или там дадут? ” — интересуются из толпы.
Это не бесчувственность. Это способ существования . И недаром вспомнилось имя Блока, посетителя чемпионатов по французской борьбе и завсегдатая душных киношек.
Тут водораздел, Днепрогэс, и для русской культуры, и для тех, кто ее создает, и для тех, кто должен бы ее потреблять, да кому она до лампочки (по крайней мере до той красноватой лампочки, что горит в кинотеатре над запасным выходом).
Русские литераторы поучали, предупреждали, пророчили. Желали логически убедить, использовали книгу, будто эдакое наглядное пособие, хрестоматию “Задушевное слово ” , потому и мистику не привечали, отдавали предпочтение пропедевтике.
Блок-писатель обреченно следовал по дороге великой русской литературы. Блок-читатель и зритель понимал: грядет иная культура. В кинематографе, где три-четыре колченогих скамейки да шелуха от семечек на полу, смотрел дурные боевики; вернувшись с мороза домой, раскрасневшийся, перед сном читал “ Дракулу ” Брэма Стокера. И не бился в конвульсиях, подобно Чуковскому, трепетавшему читателей “ Ната Пинкертона ” и посетителей иллюзионов и паризиан — “Собрать киношки бы да сжечь ”. Чего там! Киношки и без того горели ярким пламенем, словно спички в детских руках.
Итак, после долгого отступления в исторические дебри вопроса пора выбираться наружу, где ожидают сочинения Льва Гурского, выгадывая момент, чтобы улизнуть по-английски тихо.
Не сбылось. Будь то история о покушении на президента или о президентских выборах, история, разыгрываемая в современных декорациях. Не ищите пророчеств, сценариев будущих переворотов и бедствий.
Лев Гурский пишет не антиутопии и не детективы. Он конструирует чистый саспенс — накачивает атмосферы тяжелого ожидания и заставляет публику переживать. Никаких неожиданностей (почти никаких), предельно ясно, в меру динамично, словно сделано по рецептам Хичкока: “Для саспенса, как правило, необходимо, чтобы публика была хорошо осведомлена обо всех происходящих на экране событиях. […] По моему разумению, тайна редко обеспечивает саспенс. В классическом детективе, например, саспенса нет, там всего лишь загадка для ума. Детектив вызывает любопытство, лишенное эмоциональной окраски, а саспенс без эмоции немыслим ”.
Нужны ли для такого рода произведений узнаваемые персонажи? Ведь, как ни открещивается автор, что совпадения имен, портретов, ситуаций и прочего случайны, стоит появиться на страницах Валерии Старосельской, генералу Дроздову, ведущему передачу “ Лицом к лицу ” тележурналисту Аркадию Полковникову или телезубру Вадиму Вадимычу Позднышеву, писателю Фердинанду Изюмову или Карташову в черной униформе, публика хмыкает. Они, родные!
По тому же Хичкоку даже совпадение внешних деталей допустимо. Готовя
роль убийцы в фильме “Окно во двор ”, Хичкок обучал актера жестам продюсера
Д . Селзника, вечно лезшего в хичкоковские дела.
Но и сходство (хотя во втором романе отсылок к реальности больше, чем в первом) — не главное. Публика платит деньги, чтобы испытать хоть какой-то прилив эмоций и тут же забыть прочитанное навсегда. Автор невольно вынужден напоминать, талдычить. В хичкоковском фильме диверсанты, намеревавшиеся убить государственного деятеля, прокручивали, прокручивали пластинку с музыкой, которая должна звучать на концерте. Вожделенный миг: ударник стукнет в тарелки — и одновременно грянет выстрел.
Гурский повторяет и повторяет ситуацию: президенту (какому, уточнять не надо, его заодно с перечисленными выше персонажами более не существует) грозит опасность. Противники, узурпаторы, претенденты.
Собственно, если судить по меркам литературным, это два романа об одном и том же. Подходя с мерками кинематографическими, резонно вспомнить о сиквеле. Тревожит единственное сомнение: а вдруг читатели Льва Гурского схожи со зрителями современного никельодеона?
“ Я просто из шкуры вон лез, чтобы каждый мог ясно понять роль тарелок в оркестре, — устало машет рукой Хичкок, — но вы помните момент, когда камера дает крупным планом нотный лист, лежащий перед музыкантом на пюпитре? […] Камера путешествует вдоль пустых линеек и останавливается на единственной ноте, которую он должен воспроизвести. Теперь вам понятно, насколько мощнее оказался бы саспенс, если бы зрители сумели прочесть этот кадр? […] — Тут его собеседник Франсуа Трюффо утвердительно кивает головой. — … Ну что ж, бесстрастность особенно впечатляет, если человеку невдомек, что он служит орудием смерти. Ведь, по сути дела, настоящий убийца — он ”.
К несчастью (или к радости?), завсегдатаи кинотеатров не ведали нотной грамоты. Человеком, который слишком много знал, был сам старик Хичкок. И потому, когда подтянулась все-таки партия ударных, никто не выкрикнул из темного зала с глубоким удовлетворением во всю глотку: “Bingo! Есть такая партия !”
И — главное! — что─ ихний культурный саспенс против саспенса нашей повсе-
дневности, каковой ни конца, ни края ?..
ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ МОСКВОШВЕЯ
Оперативный словарик персонального
пользователя культуры (преимущественно кино)Боевик — фильм с напряженным действием, для которого характерны неожиданные сюжетные повороты.
Вестерн — фильм об освоении Запада в XIX веке, главные герои, как правило, ковбои.
Гать — настил из подручных материалов через топкое место.
Детектив — фильм о расследовании какого-либо преступления, чаще всего убийства.
Истерн — приключенческий фильм, сюжет которого разворачивается на Востоке.
Приквел — фильм о предыстории событий, уже рассказанных в другом фильме.
Саспенс — эмоциональное напряжение, беспокойство, тревога ожидания . И потому зал дешевого кинотеатра правильней было бы называть залом саспенса.
Сиквел — продолжение фильма, который уже имел успех.
Триллер — жанр, для которого характерно напряженное действие, бросающее зрителя в мелкую дрожь вне зависимости от избранного сюжета.
∙