Из «Нелитературной коллекции»
Олег Павлов
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2000
Публицистика и очерки
Олег Павлов
Наша война
ИЗ «НЕЛИТЕРАТУРНОЙ КОЛЛЕКЦИИ» В доме моего деда была большая военная библиотека с мемуарами командующих армиями, тактическими учебниками и другими почти научными книгами о войне. Среди этих книг выделялись несколько одинаковых красных томов, каждый толщиной как два, а то и три кирпича. Назывался весь этот тяжкий бумажный груз “ История второй мировой войны ”. Когда я однажды подростком пролистал только одну из книг, то был поражен, найдя в ней отдельные карты сражений за маленький остров в Тихом океане и за вовсе ничтожный оазис где-то в африканской пустыне. Все время, сколько смотрел военные фильмы и слушал уроки истории в школе, война казалась только нашей — ведь и названа Великой Отечественной, все равно что родная ,— но разодран был войной на куски, выходило, весь мир, даже неизвестные острова.
Вторая мировая война — своя у каждого народа. Историческая память народов о ней и сама ее история похожи на лодочки и реку. Про реку нельзя сказать “ плывет ”. Она течет, ею движет неумолимая единая сила. Ну а лодочки, чужие друг другу, плывут по реке, хотя и кажется, будто б волокут за собой реку.
Что народы помнят и понимают о войне — только наплывает поверх исторических событий. Историю все равно подменяет память, и мы все равно в каждое время будем знать и понимать только то, что воспримем как свое и в чем увидим свой национальный подвиг. Постороннюю ж сторону воспринять почти невозможно, и она нам, естественно, чужда. Но чуждое и родное в отношении Великой Отечественной войны именно теперь, в новом времени, смешалось. Наше национальное достоинство оказалось унижено под конец века ощущением исторического поражения . Историческая память советских людей о войне во многом была воспитана тем, что называлось “ пропагандой ”. Но не все, внушенное в советское время о Великой Отечественной, было фальшивкой. Фальшивки, то есть чуждое, никогда б не родили веры в образ войны святой и освободительной, не будь в самих людях толики этой святости и готовности к бескорыстной жертве.
Что же было внушено? Или иначе: что мы знали и помнили о войне всего десятилетие назад ? Знали о вероломном нападении фашистской Германии. “Фашистской ” — значило уже совершенное воплощение зла. Образ войны с фашистским злом будто б отменял политические расчеты и мотивы, свойственные вообще войнам. Наша война началась в одночасье, но словно в продолжение вечной борьбы добра со злом, где зло посягает на добро только по той причине, что, как и положено ему, хищно стремится овладеть всем миром. Наша страна, воплощающая идею всеобщего равенства и братства, — такое ж совершенное добро, встала препятствием на пути фашистского зла к власти над миром. Битва добра со злом всегда неравноправна, так как одна из сторон действует коварством, силой безжалостного расчета. Сторона же добра жертвенно принимает на себя ее первый кромешный натиск, и мы знали об огромном количестве людских жертв в начале войны, когда фашисты бомбили наши мирные спящие города и стирали с лица земли танковым валом одинокие, обреченные на гибель пограничные заставы. Знали о переломных битвах войны — за Москву и за Сталинград, о блокаде Ленинграда и Курской дуге. Сражения же на европейских полях представлялись одним освободительным победным шествием. Победа как торжество добра. Суд над злом — Нюрнбергский процесс.
Каждый советский человек, рожденный после войны, знал и понимал о ней ровно эти заповеди. О войне узнавали из фильмов и книг, память о ней увековечена была в памятниках. Кто воевал, сами фронтовики, знали и понимали куда больше, но их горькая окопная правда не имела никаких прав, да и разве мыслимо было разочароваться в главном, в нашей Победе? Востребована оказалась советским обществом не правда, а миф о войне, и даже ее реальную политическую историю подменила мифология решающей схватки добра со злом, сакральной по своей сути, будто это был Армагеддон. Хотя зло все же не исчезло и демоны с их угрозой миру не перевелись, но именно после Великой Отечественной добро, то есть наша страна, наделяется уже силой и мощью, далекими от прежнего жертвенного, страдающего образа добра.
Окопная правда, правда страдания, была загнана в потемки солдатских душ. По всей стране — тысячи памятников победителям, но только Бабий Яр да Пискаревский мемориал в память о жертвах. Незахороненные останки погибших потому и оставлены тишком болотам да лесам, что источали не торжество победы, а страдания и слезы, которых чурались как напоминания о разгроме армий и огромных людских потерях.
Победа породила культ силы и бессмертного подвига. Того подвига, что не оставлял человека в живых, а был сознательным приношением своей жизни в жертву. О легендах войны надо сказать особо, ведь легендарным становился не всякий воинский подвиг и после войны воздвигались монументы не на каждой пяди русской земли, обагренной кровью героев. У нас легендой стали подвиги смертников. Сама человеческая жизнь на весах нашей войны ничего не стоила, а меж тем на войне человек не только нацелен на уничтожение врага, но и силится выжить, остаться в живых. Одно, по сути, — кромешно и бесчеловечно, да и оправдать убийство себе подобных, тем более массовое уничтожение людей людьми, может лишь война. Другое — человечно и полно живого содрогания, и в том нежелании умирать сквозит уже отвращение души человеческой к смертоубийству, которое никак не должно стать порядком вещей, иначе жизнь превратится в кромешный, бессмысленный ад. Твардовский в своей поэме “Василий Теркин ” показал русского солдата, храбрость и героизм которого заключались в умении выжить на войне. Обнажил всю глубину его именно доброты и человечности. Но выжившие — это и раны, и сомнения, и боль, и страх. А бессмертные — это живые пули, пославшие сами себя как свинец в ненавистную, бездушную для них цель. Сознательность смерти — вот бессмертие и подвиг. Там же, где тыщи и тыщи с проклятиями и матом цеплялись как могли за свои жизни и не хотели умирать, но погибали в штурмовых бросках или котлах окружений, смерть не делалась подвигом. Смертоубийство войны вытравлялось из народной памяти, так как рушило миф о схватке добра со злом. Миф этот казался бесчеловечен. Он, как молох, требовал только священной жертвы и святой лжи.
Но ложь, какой бы ни была святой, слабее самой грешной правды. Она несвободна, и даже не само по себе желание знать правду, а стремление человеческое к свободе обратит ее рано или поздно в прах. Правда в этом смысле разрушительна, и если очищает, то как огонь — сжигая дотла. Стремление стихийное к свободе было скоплено десятилетиями безмолвной нашей веры в святую ложь и будто б неимоверной усталостью от двойной жизни, на какую обречен был всегда несовершенный да грешный человек в стране, воплощающей совершенное добро. Советский человек возжаждал быть грешным, чтоб самому совершать естественный выбор между добром и злом, отвечать за все только своей совестью, быть неравным среди неравных, то есть свободным. Расплатой за утоленную эту жажду свободы было неожиданное унижение правдой, когда великое в одночасье сделалось малым, а то и ничтожным, героическое — абсурдным, добро — злом.
Правда о тайных политических пактах, Катынском расстреле, власовской армии, штрафбатах и заградотрядах разрушила образ священной войны. С тех пор мы знали и понимали о ней зеркально иное, и писались уже новые страшные книги о “ проклятых и убитых ” , выходили новые покаянные фильмы о смертниках, которых гнали под пули свои же карательные войска. Разоблаченное и побежденное зло фашизма воскресло беспощадно в правде о советских концентрационных лагерях. Тем, кому десятилетиями внушали в книгах и кинофильмах ужас перед Дахау и Освенцимом с их иссохшими поленницами трупов, газовыми камерами, печами крематориев, поощряя не столько сострадание, сколько ощущение непричастности к извращенному чуждому злу, надо было лицезреть такое же собственное извращенное зло и униженно, потрясенно осознавать свою к нему причастность да и обманутость.
Великая национальная Победа и величайшее национальное поражение теперь еще долго будут неотделимы друг от друга. Но любовь к Родине и народная жертва во имя Родины все равно остаются святыми, потому что во все времена были правдой. И война Отечественная остается нашей войной, хотя история ее подлинная не уложилась даже в общественном сознании, а не то чтобы стала исторической памятью. Мой дед, Колодин Иван Яковлевич, участвовал в боях на Кавказе и в уничтожении на Украине бандеровских банд, считавшихся фашистским отребьем. Награжден боевыми орденами за мужество и отвагу. Служил. А уже ветераном был окружен уважением, как и все люди его поколения, обретшие себя на войне в служении родине. Похоронен в Киеве на военном кладбище Лукьяновском со всеми почестями, но не дожил до того времени, когда Семен Бандера стал на Украине национальным героем, а флаг с трезубцем — национальным флагом этой страны. Два года назад в квартиру в Киеве, где одна живет теперь бабушка, пришли якобы музейные работники и попросили награды деда для музея . Так как о деде давно никто не вспоминал, то она растрогалась, поверила и отдала весь его генеральский иконостас. После засомневалась, что ордена взяли, а орденские книжки даже не спросили. Вот так был обворован мой дед уже после смерти, как и многие другие, чьи награды вдруг сделались настолько прибыльным товаром, что ради них рискуют идти даже на воровство. Но ведь именно моральное опустошение так повысило в цене награды за честное служение своему Отечеству. Пока были в людях честность и уважение к подвигу, награды только того и стоили — человеческого уважения .
Вернется ли утраченное нами общественное состояние, когда люди были естественно честны, а зло подобное было невозможно? Когда станет снова ясно, где слава, а где позор? Когда русский солдат осознает в себе снова такую ж праведность, какую, без сомнения, осознавали в себе те, кто воевал и гибнул на Великой Отечественной войне? Эти вопросы оставлены, как раны, ею самой, нашей священной войной со злом, сброшенной в конце века со многих пьедесталов и обкраденной мародерами, но и породившей зло: ненависть в освобожденных от фашизма народах, мертвящее безразличие тысяч и тысяч собственных нравственных уродов.
И все войны наши этого века — первая мировая, гражданская, финская, вторая мировая, афганская, чеченская ,— понимаемые всякий раз как священные, то есть как войны с неким воплощенным злом, мучительны именно этими вопросами, и о каких-то из них в нашей исторической памяти остались мутные следы, а о других уже и вовсе забыто. Ради чего все это с нами было? Что было достигнуто этой чередой войн? Все исторические достижения этих войн отменяла сама история, повернув ход свершенных событий вспять. И это, наверное, правда. Однако история не отменяет подвига, не отменяет у России ее судьбы.
Наша война — это наша судьба. Мы не просто люди — мы народ. Наша война всегда есть и будет нашей войной, и воевать мы будем в исполнение своей судьбы, в силу причин вневременных и неизбежных, скрытых в нас пружиной. Наша многовековая, затяжная война за собственную свободу, когда остановлены были нашествие за нашествием, порождала всякий раз череду мелких, порой самых бессмысленных войн уже за чужое национальное достоинство и свободу. Вал нашей священной освободительной войны заряжен такой силой, что спустя годы и годы она еще бродит и в крови, и в памяти народа, мобилизованного духовно и физически войной, как и жаждой справедливости, верой в свою правоту.
Почему русским вообще необходимо высшее моральное оправдание войны? Потому что веками война для русских была прежде всего непрестанной борьбой за собственную целостность. По той же причине, что Россия — страна огромных пространств, для защиты которых не было никогда средств содержать еще и наемную армию, под ружье шел и идет чуть не каждый. А было даже просто сословие, что жило войной, — казаки. И кто выбрал себе по доброй воле судьбу военного, и кто не выбирал такой судьбы — все равно поколение за поколением идут на службу и вбухиваются жизнями в нашу нескончаемую войну. Наша война похожа на круговую оборону. Но мы и ходим по ней, как по кругу. Ходим по войне, как по замкнутому кругу, а ищем мира, так что в советскую эпоху она, война, уже стала чуть ли не осознанной разновидностью борьбы за мир. Где хотели мира — там воевали.
Когда я теперь гляжу на тома истории только одной из мировых войн, то они все так же завораживают меня своими размерами, как и в детстве, но теперь не выходит из головы, что каждый из этих томов в два раза толще Библии, — и это значит, как я понимаю, что один год войны вобрал в себя столько разрушений и смертей, сколько не вместила книга судеб человеческих, проповедь мира и добра. Однако по этой истории убийств и разрушений нельзя строить жизнь. У каждой войны есть причины, есть собственный ход событий, но любая война учит людей только убивать.
∙